Дверь в чулан оказалась заперта. Массивный стул был слишком тяжел для меня. На это и рассчитывали. Сняв с постели простыни и подушку, я сдвинул матрац. Под ним была сетка, висящая на черных эмалированных пружинах дюймов по девять длиной. Я принялся снимать одну. Это была самая тяжелая работа в моей жизни. Через десять минут, раскровенив два пальца, я завладел пружиной. Взмахнул ею. Увесистая, гибкая. Можно орудовать как плетью.

После этого взглянул на бутылку, но меня бы снова вырвало, и я напрочь забыл о ней.

Я попил еще воды. Присел на голую сетку, передохнул. Потом подошел к двери, приблизил рот к щели у косяка и закричал:

— Пожар! Пожар! Пожар!

Ожидание было недолгим и приятным. Тот человек со всех ног подбежал к двери, злобно сунул ключ в замок и резко повернул.

Дверь распахнулась. Я стоял за ней, прижавшись к стене. На сей раз у него была дубинка — аккуратно оплетенная коричневой кожей штуковина длиной около пяти дюймов. Взгляд его упал на снятую постель и забегал по комнате.

Я хохотнул и огрел его пружиной. Удар пришелся по виску, и человек повалился вниз лицом. Я подошел и встал у его колен. Нанес еще два удара. Он застонал. Я вынул дубинку из его вялой руки. Он заскулил.

Я наступил коленом ему на лицо. Колену стало больно. Было ли больно его лицу, он не сказал. Так как стоны не прекращались, я стукнул его дубинкой, и он замолк.

Вынув ключ снаружи, я заперся изнутри и обыскал лежащего. У него оказались еще ключи. Один из них подошел к чулану. Моя одежда висела там. Я проверил карманы. Деньги из бумажника исчезли. Я снова подошел к человеку в белом халате. Денег у него оказалось больше, чем он мог бы получать на своей работе. Я взял из них ровно столько, сколько у меня было, потом взвалил его на койку, пристегнул запястья с лодыжками и затолкал в рот полметра простыни. Нос у него был разбит. Немного постояв, я убедился, что он способен дышать.

Мне было жаль его. Простой работящий парень, стремящийся удержаться на работе и еженедельно получать зарплату. Возможно, у него есть жена и дети. Плохо дело. И рассчитывать он мог только на свою дубинку. Это казалось несправедливым. Я поставил виски со рвотным там, где он мог бы его достать, будь у него свободны руки.

Похлопал его по плечу. Чуть не всплакнул над ним.

В чулане висела вся моя одежда, даже наплечная кобура и разряженный пистолет. Дрожащими руками я оделся, зевая при этом во весь рот.

Человек на койке отдыхал. Я оставил его там и запер дверь снаружи.

Широкий тихий коридор с тремя закрытыми дверями. Из-за них ни звука. На полу красная ковровая дорожка, такая же бесшумная, как и все здание. В конце коридора холл, перпендикулярно ему еще один холл и верхняя площадка большой старомодной лестницы с перилами из белого дуба. Лестница плавно вилась вниз к тускло освещенному холлу. В конце холла — две двери с цветными стеклами. На выложенном квадратами паркете — толстые ковры. В щелку из-за одной неплотно прикрытой двери пробивался свет. Но не было слышно ни звука.

Старый дом, таких уже не строят. Должно быть, стоит на тихой улочке, сбоку увитая розами беседка, перед фасадом цветочные клумбы. Изящный, прохладный и тихий под ярким калифорнийским солнцем. А что внутри, до этого никому дела нет, однако не позволяйте оказавшимся в его стенах вопить слишком громко.

Я занес ногу над ступенькой лестницы, но тут послышался чей-то кашель. Резко обернувшись, я увидел, что в конце второго холла приоткрыта дверь. Подошел к ней на цыпочках по дорожке. Постоял, не заглядывая внутрь. Из комнаты на ковер к моим ногам падал свет. Человек закашлялся снова. Мощный кашель из мощной груди. Звучал он спокойно, раскованно. Меня это не касалось. Мне нужно было убираться оттуда. Но человек, у которого в этом доме может быть приоткрыта дверь, возбудил мое любопытство. Надо полагать, лицо с положением, достойное того, чтобы снять перед ним шляпу. Я бесшумно скользнул в клин света. Послышался шелест бумаги.

Моему взгляду открылась часть комнаты, обставленной как комната, а не как камера. Конторка темного дерева, на ней шляпа и несколько журналов. На окнах кружевные занавеси, на полу хороший ковер.

Пружины кровати тяжело заскрипели. Сложение у человека мощное, как и кашель. Кончиками пальцев я приоткрыл дверь пошире. Ничего не последовало. Я очень осторожно заглянул внутрь. Увидел всю комнату, кровать и человека на ней, пепельницу, заваленную окурками — они просыпались на ночной столик и на ковер. На кровати валялось около дюжины измятых газет. Одну газету пара огромных рук держала перед огромным лицом. Над газетой виднелись волосы. Кудрявые, темные — даже черные — и в большом количестве. Под ними полоска белой кожи. Газета шевельнулась, и я замер, но человек на кровати не отрывал от нее взгляда.

На его бледном лице проступала щетина. Видимо, он быстро обрастал. Я уже видел его на Сентрал-авеню, в негритянском кафе под названием «Флориан». Видел кричаще разодетого, со стаканом виски. И бесшумно выходящим из-за сломанной двери с армейским кольтом, казавшимся игрушкой в его ручище. Видел его дела, и этих дел уже не исправить.

Он снова кашлянул, заерзал на кровати, глубоко зевнул и потянулся к сигаретам на ночном столике. Одна сигарета отправилась к нему в рот. У ногтя большого пальца вспыхнул огонек. Из ноздрей заструился дым.

— Ха, — выдохнул он, и газета снова закрыла его лицо.

Я пошел обратно, оставив его там. Мистер Лось Мэллой, судя по всему, находился в очень хороших руках. Подойдя к лестнице, я спустился вниз.

За чуть приоткрытой дверью послышался голос. Я подождал ответного голоса. Собеседника в комнате нет. Разговор по телефону. Я подошел поближе и прислушался. Голос негромкий. Ничего не разобрать. Но вот наконец щелкнула повешенная трубка. В комнате воцарилась тишина.

Самое время уходить, уносить ноги. Поэтому я распахнул дверь и неслышно вошел.

27

Кабинет, не большой и не маленький, обставленный с профессиональной аккуратностью. Книжный шкаф с толстыми томами за стеклянной дверцей. Аптечка на стене. Белый эмалированный стерилизатор со стеклом, в нем кипятились иглы и шприцы. На широком столе пресс-папье, бронзовый нож для бумаги, набор ручек, книга записи больных и больше почти ничего, кроме локтей человека, сидящего в задумчивости, прикрыв лицо руками.

Между расставленных желтых пальцев виднелись волосы цвета мокрого бурого песка, до того прилизанные, что казались нарисованными на черепе. Я сделал еще три шага, и мои ботинки, видимо, попали в поле его взгляда, устремленного мимо стола. Человек поднял голову и взглянул на меня. Бесцветные запавшие глаза на пергаментном лице. Отведя руки, он медленно откинулся назад и уставился на меня безо всякого выражения.

Потом развел руки в беспомощном, однако неодобрительном жесте, и правая потянулась к углу стола.

Я сделал еще два шага и показал ему дубинку. Однако его указательный и средний пальцы продолжали ползти к углу.

— Звонком, — сказал я, — вы ничего не добьетесь. Вашего бандюгу я уложил спать.

Взгляд бесцветных глаз погрустнел.

— Вы были очень слабы, сэр. Очень слабы. Я рекомендовал бы вам полежать еще.

— Правую руку, — сказал я и резко занес над ней дубинку. Рука скрючилась, словно раненая змея.

Я зашел за стол, беспричинно усмехаясь. Разумеется, в ящике стола лежал пистолет. У таких людей в ящике стола непременно лежит пистолет, только достают они его слишком поздно, если только достают вообще. Я взял его. Автоматический, тридцать восьмого калибра, стандартная модель, похуже моей, но патроны его подходили к моему. Патронов в ящике не оказалось. Я стал вынимать обойму из пистолета.

Владелец кабинета робко шевельнулся, в его глубоко запавших глазах по-прежнему стояла грусть.

— Возможно, под ковром у вас еще одна кнопка, — сказал я. — И звонок раздается в кабинете начальника полиции. Не касайтесь ее. В течение этого часа я очень опасный человек. Всякий, кто войдет в эту дверь, тут же отправится на тот свет.

— Кнопки под ковром нету, — сказал он. В его голосе слышался очень легкий иностранный акцент.

Я вынул обоймы из обоих пистолетов и поменял местами. Выбросил патрон из ствола его пистолета, вогнал патрон в ствол своего и вышел из-за стола.

На двери был пружинный замок. Я подошел и нажал на нее. Язычок замка щелкнул. Кроме того, там был еще засов. Я задвинул его.

Потом вернулся к столу и сел. На это ушли мои последние силы.

— Виски, — потребовал я.

Владелец кабинета начал было разводить руки.

— Виски, — повторил я.

Он подошел к аптечке, достал оттуда плоскую бутылку с зеленой акцизной маркой и стакан.

— Два стакана, — сказал я. — Ваш виски я уже пробовал.

Достав еще один стакан, он сорвал марку с бутылки, скрутил пробку и наполнил оба.

— Пейте сначала вы, — сказал я.

Владелец кабинета вяло улыбнулся и поднял стакан.

— За ваше здоровье, сэр, — за то, что от него осталось.

Он выпил. Я тоже. Потом взял бутылку, поставил поближе к себе и стал ждать, чтобы тепло дошло до сердца. Сердце усиленно заколотилось, но теперь оно вновь было в груди, а не болталось на шнурке.

— У меня был кошмар, — сказал я. — Преглупое видение. Мерещилось, будто я привязан к койке, напичкан наркотиками и заперт в палате с решетками на окнах. Я очень слаб. Я спал. Я ничего не ел. Я был беспомощен. Меня ударили по голове и привезли куда-то, где все это проделали надо мной. К чему столько хлопот? Я не такая уж важная персона.

Он промолчал. Пристально поглядел на меня. С легкой задумчивостью во взоре, словно размышляя, долго ли еще я проживу.

— Когда я очнулся, вся комната была в дыму, — продолжал я. — Галлюцинация, раздражение зрительного нерва, или как это у вас называется. Только вместо розовых змей мне чудился дым. Я стал кричать, вошел надзиратель и пригрозил дубинкой. Чтобы прийти в себя и отнять ее, потребовалось немало времени. Я забрал у него ключи, взял свою одежду и даже вынул собственные деньги из его кармана. И вот я здесь. Совершенно здоровый. Что вы сказали?