Он включил все лампы на галерее и с помощью карманного фонарика, одолженного ему Рэйберном, стал самым тщательным образом, дюйм за дюймом, осматривать столик. Трой уже закончила свою работу, выключила свет внизу и поднялась наверх, а Аллейн все еще возился у столика.

— Полагаю, — сказала Трой, — ты ищешь царапины от кошачьих когтей.

— Точно.

— Нашел?

— Пока нет. Ступай, дорогая. Я скоро закончу и принесу чемоданчик.

Когда Аллейн наконец вошел в комнату Трой, часы на конюшенной башне пробили час. По лицу мужа Трой поняла, что лучше не спрашивать, нашел ли он следы когтей Щеголя на китайском столике.

Она ясно видела: не нашел.

4

Аллейн выполнил отданный самому себе приказ проснуться в три. Трой крепко спала. Аллейн на ощупь пробрался в ванную комнату, где побрился и облил голову холодной водой. Он выглянул из окна. Луна зашла за горизонт, но звезды были видны, меж ними пробегали легкие стремительные облака. Ветер дул с прежней силой, но дождь прекратился. Ураган расчистил небо. Морщась от боли, Аллейн натянул несколько свитеров, а в карман сунул матерчатую кепку.

Освещая путь фонариком, он прошел по коридору на галерею и спустился по лестнице. Холл казался огромной черной пещерой, где светились лишь два широко расставленных красных глаза — в каминах все еще тлели угли. Аллейн направился к коридору западного крыла и, свернув налево, добрался до библиотеки.

Библиотека также была погружена во тьму. В нос ударил знакомый запах масляных красок и скипидара. Аллейну на секунду почудилось, что он оказался в студии жены. Интересно, вернули ли Портрет из ссылки на прежнее место?

Аллейн двинулся в глубь комнаты и вдруг замер. Остановил его тот же самый звук, что двумя днями раньше напугал Трой: дверная ручка щелкнула и дверь приоткрылась. Аллейн снова закрыл ее, подтолкнув плечом.

Луч фонарика запрыгал по комнате. Книги, лампы, спинки кресел, картины, украшения возникали из темноты и вновь исчезали. Наконец Аллейн обнаружил рабочий стол, а рядом с ним мольберт Трой.

В рассеянном свете фонарика материализовался Хилари и уставился на нежданного посетителя.

Когда Аллейн подошел поближе, луч, сфокусировавшись, позволил в полной мере оценить живость изображения. Трой никак нельзя было назвать парадной портретисткой. Ее больше интересовала человеческая суть модели, и рабочим материалом для нее служили скорее не элементы внешности, но черты характера, которые она и переносила на полотно.

Каковы же были эти черты? Что увидела Трой?

Прежде всего бросалось в глаза сходство с «симпатичным верблюдом», как определила Хилари сама Трой, — странный и отрешенный вид. Элегантность, утонченность, изрядная доля высокомерия и насмешливости также были должным образом отражены. Но, подчеркнув глубокие складки, идущие от ноздрей к уголкам верблюжьего рта, и сочность губ, Трой, возможно неожиданно для самой себя, раскрыла в Хилари гедониста.

Библиотека была первой комнатой в западном крыле, и окна в ней выходили на три стороны. Из окон слева просматривался большой двор. Аллейн направился к ним. Он помнил, что они занавешены и закрыты ставнями.

Аллейн раздвинул занавески и поднял раму. Ему пришло в голову, что окна играют чуть ли не главную роль в драме, что разворачивалась сейчас в Холбердсе. Он обследовал ставни изнутри. Здесь была подветренная сторона, но ставни легонько дребезжали, пропуская струйки холодного воздуха. Небольшой сквозняк вряд ли мог причинить какой-либо ущерб обстановке, однако Аллейн вернулся к мольберту и передвинул его подальше от окна.

Затем он взялся за механизм, управлявший створками ставень. Створки повернулись и пустили в комнату внешний мир с его шумом и холодом. Аллейн приник к щели. На небе не осталось ни облачка. Звездный свет рассеивал тьму на большом дворе, и Аллейн смог различить, довольно близко от окна, катафалк Найджела. От статуи остался лишь небольшой фрагмент — тонкое, рябое от дождя снежное навершие.

Аллейн надел кепку, натянул высокий воротник свитера на рот и уши, поудобнее уселся на подоконнике и выключил фонарик.

Время пошло, подумал Аллейн и вспомнил о Фоксе и его бригаде: не случилось ли с ними чего в пути? Сейчас бы очень пригодилась радиосвязь. Помощники могут явиться в самый неподходящий момент. Впрочем, по большому счету уже все равно.

Во сколько встают слуги в Холбердсе? Около шести? Неужто он ошибся, промахнулся, свалял дурака? И теперь, устроив засаду, прождет впустую, как нередко бывает в его работе?

В конце концов, его версия, если ее вообще можно было назвать версией, основывалась на единственном косвенном и весьма легковесном доказательстве. Не версия, а скорее догадка. И он мог бы проверить ее, как только она пришла ему в голову. Но проверять пришлось бы долго и утомительно, Аллейн предпочел открытую схватку, неожиданный выпад.

Он перебрал в уме все сведения, добытые по крупинкам от Трой, гостей, Хилари и прислуги. Что касается мотива, подумал Аллейн, то тут и черт ногу сломит. Но само преступление вырисовывалось довольно четко. Однако какими доказательствами он располагает? Набор идиотских выходок, которые можно расценить как угрозы. Исчезновение. Человек в парике. Волос от парика и кровь, возможно, того человека на кочерге. Золотистый ошметок на молодой ели. Дурацкая попытка взломать замок сундучка. Клин между оконными рамами. Разбитая ваза неимоверной ценности и его левое предплечье, ноющее от боли. Свалка во дворе мистера Смита в бытность его старьевщиком вряд ли являла собой более диковинную смесь.

Аллейн поежился, поднял воротник пиджака и снова уставился в щель между створками ставень. От ледяного колючего ветра у него слезились глаза.

В общей сложности Аллейн провел немало лет в той изнуряющей неподвижности, что на языке полицейских зовется «сидением в засаде». Дабы физический дискомфорт и скука не взяли верх над зоркостью глаз и остротой восприятия, Аллейн выработал собственные приемы самодисциплины. Роясь в памяти, он отыскивал строчки, обрывки фраз своего любимого автора, Шекспира, которые имели какое-либо, пусть самое причудливое, отношение к расследованию. Например: «О горе мне! Каким слепцом я стал из-за любви, как исказился свет в моих глазах», или «Безумные убийцы, с безумством внимая, верят ему», а также «Прочь, подкупленный гонец». Последняя цитата всегда приходилась очень кстати, когда какой-нибудь продажный свидетель подводил полицию.

От развлечения с фразами он незаметно перешел к припоминанию сонетов. И вот, когда, утирая слезы и опасаясь пошевелить рукой, мгновенно отзывавшейся дикой болью, Аллейн начал читать про себя «Растрата духа — такова цена желаний…», он вдруг увидел, как во дворе мелькнул слабый огонек.

Огонек путешествовал по двору вприпрыжку, а потом запорхал, словно мотылек, над сокровенным творением Найджела — катафалком.

«Ну вот, — подумал Аллейн, — дождались».

На долю секунды лучик света попал ему прямо в лицо, и Аллейну невольно почудилось, что его присутствие раскрыто. Огонек снова вернулся к первоначальному объекту, чтобы затем медленно переместиться на приближавшуюся группу людей, словно сошедших со старинной жанровой картины, почерневшей от времени. Две фигуры шли согнувшись, волоча что-то тяжелое по снегу.

Волокли они сани. Луч сфокусировался на земле перед катафалком, и в пятне света возникли руки в перчатках и ноги в тяжелых ботинках, толкавшие и пинавшие большие приземистые сани.

Аллейн переменил положение. Он присел на корточки на подоконнике, снял крючки со ставень, но придерживал их рукой сомкнутыми, оставив довольно широкую щель для наблюдения.

Мужчин было трое. Ветер по-прежнему гулял по двору, воя и ухая, но Аллейн смог различить голоса. Фонарь, видимо, не без труда установили сбоку от упаковочной клети, служившей основой надгробия. В луче света мелькнула фигура мужчины с длинной лопатой в руках.

Две пары рук ухватились за крышку упаковочной клети. «Подымай», — раздалась команда.

Аллейн отпустил ставни. Подхваченные ветром, они распахнулись и ударились о стену дома. Аллейн перескочил через подоконник и зажег фонарик.

Свет ударил прямо в лица Котеночку, Мервину и Винсенту, стоявшему по другую сторону ящика.

— Рановато вы принялись за работу, — произнес Аллейн.

В ответ он не услышал ни звука, не заметил ни жеста. Посреди бушующей непогоды люди стояли немы и неподвижны, словно внезапно окоченели от холода.

— Винс, — послышался тенорок Котеночка, — попросил нас подсобить. Убрать тут.

Снова тишина.

— Точно, — наконец выдавил Винсент.

— Он уж ни на что не годится, сэр, — сказал Мервин. — Испорчен. Бурей.

— А что же Найджел вам не помогает? — осведомился Аллейн.

— Мы не хотели его расстраивать, — объяснил Мервин. — Он легко расстраивается.

Им приходилось говорить очень громко, чтобы перекричать бурю. Аллейн, выслушивая нелепые объяснения слуг, двинулся в обход группы у катафалка, пока не наткнулся на какую-то преграду, оказавшуюся одной из колонн, подпиравших навес над парадным крыльцом. Аллейн вспомнил, что, когда ребята Рэйберна подбирали свою амуницию с крыльца, у входа горела праздничная гирлянда, украшавшая колонны.

Держа троицу в луче света, словно под прицелом, Аллейн протянул руку к последней колонне и ощупал ее. Затем попятился и поискал выключатель на стене дома. Слуги слегка пошевелились, следя за его действиями, скашивая глаза и все теснее придвигаясь друг к другу.

— Почему, — крикнул Аллейн, — вы не дождались, пока рассветет?

Мужчины заговорили разом, наперебой, выдавая отрывочную и противоречивую информацию: Хилари терпеть не может беспорядка, Найджел чрезвычайно озабочен судьбой статуи. Очень скоро запас отговорок иссяк.

— Ладно, — сказал Винсент, — потащили. — И руки в перчатках снова взялись за клеть.