– Кайзер будет доволен, – потирая руки, сообщил он. – Не иначе как буду представлен к награде. «Защита И-Чау от нападения „боксёров“ полковником Дреслером, бывшим майором Сто четырнадцатого Ганноверского пехотного полка. Великолепное сопротивление малочисленного гарнизона подавляющим силам неприятельского войска». Наверно, об этом будут писать в берлинских газетах.

– Так вы думаете, что мы спасены? – спросил старик. Ни волнения, ни восторга не было слышно в его голосе.

Полковник улыбнулся:

– Ну, профессор, я видел вас более взволнованным в то утро, когда вы принесли в своём ящике для коллекций Lepidus Mercerensis.

– Да, мне таки удалось поймать эту уникальную муху, – отвечал энтомолог. – В жизни мне довелось видеть столько странных поворотов судьбы, что я печалюсь и веселюсь лишь в том случае, когда у меня есть твёрдая причина для того или для другого. Расскажите мне, однако, ваши новости.

– В общем, – сказал полковник, закуривая свою длинную трубку и вытягивая на стул ноги в гетрах, – всё идёт хорошо – готов поручиться своей военной репутацией. Наши быстро подвигаются, пальба прекратилась: это указывает, что сопротивление сломлено и через час мы увидим на холме подкрепление. Энслей должен дать нам сигнал, трижды выстрелив с башни из ружья; и тогда мы сами сделаем небольшую вылазку.

– Так вы ждёте сигнала?

– Да, мы ждём выстрелов Энслея. Я решил провести время с вами, так как хочу спросить вас кое о чём.

– О чём же?

– Помните наш разговор о другой осаде – осаде Сунг-Тонга… Меня это очень интересует с профессиональной точки зрения. Теперь, когда дамы и штатские ушли, вы не откажетесь поговорить о той осаде.

– Это неприятный предмет для беседы.

– Разумеется. Mein Gott! Это жуткая трагедия. Но вы видели, как я выдерживал осаду здесь. Умно ли? Хорошо ли? Достойно ли традиций немецкой армии?

– Я думаю, что большего вы не могли бы сделать.

– Благодарю вас. Но так же ли защищали Сунг-Тонг? Мне весьма интересно подобного рода сравнение. Можно ли было спасти его?

– Нет, было сделано всё возможное, за исключением одного.

– А! Так, значит, было упущение. Какое же?

– Не надо было допускать, чтобы кто-нибудь, особенно женщины, попал в руки китайцев живым.

Полковник протянул свою большую красную руку и сжал длинные, нервные пальцы профессора:

– Вы правы, тысячу раз правы. Но не думайте, чтоб это обстоятельство не было мной предусмотрено. Я умер бы в битве, так же как Ральстон и Энслей. Я говорил с ними, и мы порешили так. Я говорил и с другими, но что поделаешь с ними? Это священник, миссионер и женщины.

– Неужели же они хотят быть взятыми живыми?

– Они не дали обещания принять какие-либо меры, чтобы избежать плена. Они не могут наложить на себя руки. Совесть и вера не дозволяют им этого. Конечно, теперь, когда всё позади, вроде бы и нет смысла разговаривать о столь страшных вещах. Но что бы вы сделали на моём месте при ином исходе?

– Убил бы их.

– Боже мой! Вы бы убили их?

– Да, убил бы из сострадания. Видите ли, я был в плену у китайцев и знаю, что это такое. Я видел смерть от горячих яиц, видел смерть в кипящем котле, видел женщин… Боже, удивительно, как я ещё мог спать после этого! – Его обыкновенно невыразительное лицо всё дрожало от мучительных воспоминаний. – Меня привязали к колу и всадили мне в веки деревянные иглы, чтоб я не мог закрыть глаза. Моё горе при виде мучений женщин было всё же слабее тех упрёков, которыми я осыпал себя, когда думал, что с помощью всего лишь трубочки и лепёшек, лишённых всякого вкуса, я мог бы в последний момент вырвать их из рук палачей. Убийство, скажете вы? Я готов предстать пред Божьим судом и держать ответ за тысячу таких убийств. Грех, говорите вы? Да такой поступок мог бы очистить душу от скверны настоящего греха. Но если и теперь, зная то, что я знаю, я снова не сделаю того, что называют убийством, то, клянусь Небом, нет ада достаточно глубокого, достаточно пламенного, чтобы принять мою подлую, грешную душу.

Полковник встал и снова пожал профессору руку.

– Вы говорите здраво, – сказал он. – Вы смелый, сильный человек, знающий, что ему следует делать. Да, клянусь Господом, вы были бы мне большой помощью в случае, если б дело приняло скверный оборот. В предрассветные часы я часто мучился, раздумывая, как мне поступить. Однако пора бы уже Энслею сделать свои три выстрела. Пойду посмотрю.

Старый учёный вновь остался наедине со своими мыслями.

Наконец, так и не услышав ни грохота пушек, ни условленного сигнала о приближении подкрепления, он встал и только собрался выйти на улицу, как дверь распахнулась и в комнату, шатаясь, вошёл полковник Дреслер. Лицо его покрывала смертельная бледность, грудь вздымалась, как у человека, уставшего от бега. Он взял со стола бокал бренди, залпом осушил его, а затем тяжело опустился на стул.

– Итак? – холодно спросил профессор. – Они не пришли?

– Нет, они не могут прийти.

Минуту-другую царило молчание. Оба пристально и печально смотрели друг на друга.

– И это знают все?

– Никто, кроме меня.

– А как вы узнали?

– Я был на стене, у потайной калитки – маленькой деревянной калитки, выходящей в розовый сад. Я заметил, что между кустами кто-то крадётся. Раздался стук в дверь. Я открыл её. Передо мной был татарин-христианин, весь израненный саблями. Он прибежал прямо с поля боя. Его прислал английский командор Уиндгэм. Им нужно подкрепление. Они расстреляли большинство патронов. Командор окопался и послал за подкреплением с кораблей. Пройдёт дня три, не меньше, прежде чем они подойдут. Вот, собственно, и всё. Боже мой! Столько нам не продержаться.

Профессор нахмурил косматые седые брови:

– Где этот человек?

– Он умер. Умер от потери крови. Труп лежит у калитки.

– И никто его не видел?

– Почти никто.

– О! так, значит, кто-то всё же видел?

– Энслей мог видеть с башни. Он должен знать, что я получил известия, и захочет услышать их. А если я скажу ему, то и остальные узнают.

– Сколько времени мы можем продержаться?

– Час, самое большее – два.

– Это наверняка?

– Ручаюсь вам моею воинской честью.

– А потом мы должны сдаться?

– Да, нам останется только сдаться.

– И у нас нет решительно никакой надежды?

– Никакой.

Дверь распахнулась – и молодой Энслей влетел в комнату. За ним были Ральстон, Паттерсон, женщины и толпа туземцев-христиан.

– Вы получили какие-нибудь известия, полковник?

Профессор Мерсер вышел вперёд:

– Полковник Дреслер только что сообщил их мне. Всё идёт отлично. Наши остановились, но будут здесь рано утром. Опасность миновала.

У двери раздались радостные возгласы. Все смеялись, поздравляли друг друга, жали руки.

– А вдруг на нас нападут ночью? – запальчиво крикнул Ральстон. – Что за дураки, чего они не идут скорее! Ленивые черти, их всех следует отдать под суд!

– Мы в безопасности, – сказал Энслей. – Неприятелю сильно досталось. Мы видели, как они уносили сотни раненых через горы. Они понесли страшный урон и до утра не посмеют напасть на нас.

– Нет, нет, не стоит беспокоиться, – сказал полковник, – конечно, до утра они на нас не нападут. И всё-таки пусть каждый отправляется на свой пост. Нам не следует рисковать.

Он вышел из комнаты вместе с остальными, но, выходя, обернулся и на мгновение встретился взглядом со старым профессором. «Оставляю всё в ваших руках», – говорил этот взгляд. Ответом ему была суровая, решительная улыбка.

Послеобеденное время прошло без нападения со стороны «боксёров». Эта непривычная тишина – полковник Дреслер в том нисколько не сомневался – означала лишь, что китайцы собираются с силами после дневной битвы с отрядом, посланным на подкрепление осаждённым, и готовятся к неминуемому, окончательному штурму. Остальным же казалось, что осада окончена и что число нападавших сильно уменьшилось от понесённых за день потерь. Поэтому к ужину за столом, на котором красовались три откупоренные бутылки шампанского и был открыт знаменитый бочонок с икрой, собралось весёлое, шумное общество. Бочонок был довольно большой, и, хотя каждому из присутствовавших досталось по полной столовой ложке деликатеса, содержимое его ещё не было исчерпано. Эпикуреец Ральстон получил двойную порцию. Он клевал икру, словно голодная птица. Энслей также взял икры во второй раз. Сам профессор взял большую столовую ложку. Полковник Дреслер, зорко наблюдавший за ним, последовал его примеру. Дамы ели икру с явным удовольствием, и только хорошенькая мисс Паттерсон, которой не понравился её солёный, острый вкус, едва дотронулась до порции, лежавшей на её тарелке, несмотря на все приглашения профессора.

– Вам, я вижу, не нравится моё угощение. Мне очень жаль, ведь я так берёг его, чтобы угостить вас, – сказал старик. – Пожалуйста, отведайте икры.

– Я никогда прежде не ела её. Может быть, со временем она и понравится мне.

– Ну, так вам следует попробовать прямо сейчас. Зачем откладывать? Ешьте, пожалуйста, прошу вас.

Весёлая, мальчишеская улыбка, словно солнечный луч, озарила хорошенькое личико Джесси Паттерсон.

– О, как вы упрашиваете! – со смехом проговорила она. – Вот уж не ожидала такой любезности от вас, профессор Мерсер. Если я и не съем икры, то всё же очень признательна вам.

– Вы, право слово, глупо делаете, что не едите, – сказал профессор с такой серьёзностью, что улыбка замерла на лице Джесси и в глазах её показалось столь же серьёзное выражение, как и у профессора. – Говорю вам, что глупо не поесть сегодня икры.

– Но почему же… почему именно сегодня? – с недоумением спросила она.

– Потому что икра лежит у вас на тарелке, и потому что грешно переводить такое добро.

– Ах, право! – вмешалась дородная миссис Паттерсон, наклоняясь через стол. – Оставьте её, профессор. Я вижу, икра ей не нравится. Но она не пропадёт даром. – И лезвием ножа мать девушки соскребла икру с её тарелки и положила к себе. – Вот видите, не пропала. Так что не переживайте, профессор.