Артур Конан Дойл - Убийца, мой приятель (сборник)

Такая прямота Хенгиста несколько обескуражила. Сам он вполне мог заявить о разрыве, но чтобы девушка предложила ему свободу – это было невообразимо. Жених засомневался. Сначала он решил, будто здесь кроется какая-то хитрость. Затем обиделся: что плохого он сделал, почему она так дурно о нём думает? Мы говорили уже: характер его был переменчив и противоречив. Позабыв о финансовых потерях, он ощутил вдруг прилив щедрости и готовность предложить родителям невесты любую помощь, какая только понадобится.

XII

Словно камень свалился у неё с души: она поспешила к отцу. Тот встретил известие спокойно: сильные чувства – радость, горе – оставили его окончательно.

– Ты спасла нас, – сказал он. – Ты наш ангел. Поди наверх, сообщи это своей бедной матери: она приняла случившееся куда ближе к сердцу, чем мы.

Ангел-дочь поцеловала отца в лоб и пожелала ему оставаться в добром расположении духа.

– Мы все ещё будем счастливы. Нас ждут радостные дни, – сказала она и стала подниматься по ступенькам.

Эхо слов её, казалось, застыло в воздухе. Вечер несчастий остался позади, и естественно было ждать первых лучей забрезжившего рассвета. У них вновь появилась надежда на счастье. Утомительны бессонные ночи, стоило ли удивляться, что миссис Джой задержалась в постели, решив отдохнуть немного и днём? Дочь осторожно, на цыпочках, ступила в комнату, не желая тревожить мать. Уже стемнело, в комнате царил полумрак. Женщина спала крепко, в этом не оставалось сомнения. Однако даже в темноте девушка заметила на столе записку с подписью. Она приблизилась к кровати. Тёмная фигура в своём повседневном платье лежала так неподвижно, что… Дочь бросилась к матери и всё поняла.

Нетрудно догадаться, что привлекло чумазую ораву тем утром в понедельник к ограде ярко-красного кирпичного особняка. В тот день здесь появились коронер, поверенные, полицейские. Особенного расследования и не потребовалось. Обычная в таких случаях склянка с резким запахом служила более чем ясным объяснением случившегося. Наконец из комнаты вышел доктор – и изложил собственную версию происшедшего.

Никаких сомнений дело не вызывало. Разве что содержание записки хозяева скрыли от этих джентльменов, ибо в ней было признание – последний возглас разбитого сердца и сломленного духа.

«В минуту временного помрачения рассудка…» – нередко эта газетная формулировка служит лишь утешением родственникам, сражённым горем. В данном случае, однако, нам придётся отнестись к этим словам с полной серьёзностью. И сам дом – заброшенный, приходящий в упадок – идеальная сцена для нашего повествования. Он весь во власти увядания: достаточное основание, чтобы усомниться, будто намечавшаяся свадьба была здесь сыграна.

1862I

– Господин виконт де Мори!

Январским вечером 1792 года эти слова, произнесённые с порога дальней гостиной в замке де Гру, произвели необычайно сильное впечатление на его обитателей – шестерых знатных благовоспитанных особ.

Старая маркиза, восседавшая в высоком кресле возле пылающего камина, устремила свирепый и в то же время насмешливый взгляд на своего сына – маркиза, когда тот вскочил из-за стола, не доиграв в триктрак с шевалье де Мазаном, двоюродным братом своей жены. Младшая маркиза, худая, педантичная дама сорока пяти лет, поджала губы в совершенно непозволительной гримасе, насупилась и подняла полуослепшие глаза от пяльцев, за которыми, согнувшись, она с невесткой – графиней де Гру – вышивала гобелен. Заметив резкое движение отца, граф тоже поднялся со стула и с величественной неторопливостью, как бы в укор встревоженным родственникам, сделал два шага к порогу.

Но что-либо сказать или изменить уже не было времени. Незваный гость прошёл в гостиную, где встретил молчаливый приём со стороны собравшихся, в глазах которых читались любопытство, гнев, презрение, холод и надменность. Ни одного дружелюбного взгляда, ни тени радушия. Щёки гостя, и без того зардевшиеся на холоде, почти побагровели, когда он раскланивался с обитателями негостеприимного салона. Наружность виконта отнюдь не давала повода к такому приёму. Это был красивый и, судя по всему, энергичный молодой человек, оказавшийся на целую голову выше мужчин, присутствовавших в гостиной. Черты лица его были весьма выразительны, и людям непредубеждённым оно бы тотчас внушило симпатию и доверие. Однако в замке де Гру виконта де Мори не без основания считали врагом. Вот почему не сразу, а после долгого колебания старая маркиза заставила себя наконец отнестись к гостю как к равному и вежливо указала на свободный стул.

– Прошу садиться, сударь, – сказала она. – Вы что-то поздно разъезжаете с визитами, но, может быть, такова ныне мода. Давно я не бывала в Париже, не знаю, право, какие теперь там порядки.

– Простите, мадам, что я появился у вас в столь необычный для визитов час, – произнёс де Мори. – Но как вы, вероятно, догадываетесь, меня могло привести сюда лишь дело чрезвычайной важности.

– Ах вот что. И чем мы обязаны столь редкой чести? – осведомилась маркиза.

– Делом, от которого зависит жизнь или смерть, мадам. Или если угодно: быть может, зависит.

– Неужели? Однако, прежде чем мы перейдём к столь серьёзным материям, позвольте узнать от вас последние новости из Парижа. Что поделывают ваши доблестные друзья-патриоты?

– На этой неделе никаких особенных новостей не было, мадам. Разумеется, там по-прежнему волнения и беспорядки, но со временем народ угомонится. Если конституция, которую мы разработали, будет принята, в стране наступит мир и процветание и все прошлые распри будут позабыты.

– В таком случае, сударь, нам всем остаётся только уповать на возврат мрачного прошлого, – сказал шевалье.

– А что поделывает ваш непогрешимый герой де Лафайет? Или как вы его называете – гражданин Мотье? – усмехнулся маркиз. – Кстати, примите мои извинения за моих невежественных слуг, наградивших вас титулом во время доклада. Дело в том, сударь, что я, собственно, забыл, кто вы есть. Гражданин…

– Бернар Лавинь, – с лёгкой улыбкой подсказал молодой человек. – Надо безропотно жертвовать пустыми титулами, если народ того хочет. Однако позвольте, сударь, и мне, в свою очередь, спросить вас: совершались ли когда-либо великие, благородные дела без нелепых эксцессов?

– Быть может, и нет, – ответил маркиз. – Но чтобы оправдывать нелепости, надо самим быть благородными. Скажу вам откровенно: в последние два года я видел немало нелепостей и ужасов, но даже в самые сильные увеличительные стёкла мне не удалось разглядеть что-нибудь возвышенное и благородное.

– Нам сегодня ещё предстоит услышать нечто возвышенное и благородное, – заметила старая маркиза. – Дело, от которого зависит жизнь или смерть. Господин де Мори, извольте рассказать нам, прежде чем маркиз углубится в разговор о де Лафайете.

– Мадам… – с некоторой нерешительностью начал Бернар. Он дважды обвёл взглядом лица собравшихся, точно желая рассеять последние сомнения.

– Не беспокойтесь, – сказала мадам де Гру. – У нас не настолько слабые нервы, чтобы мы не перенесли плохих новостей. Во всяком случае, обещаю, что с нашей стороны вы не увидите никаких проявлений слабости.

Виконт отвечал поклоном.

– Мадам, – продолжил он, – до нас дошли сведения, что вы собираетесь покинуть Францию. Об этом поговаривают и в городе, и в соседних деревнях. Ходят слухи, что вы намерены выехать в парадной карете, причём открыто, торжественно, ни от кого не таясь. Дамы и господа, – объявил виконт, поднявшись со стула и решительным взглядом окидывая погружённые в полумрак лица собравшихся, – поверьте моим словам, отбросив всякие подозрения на мой счёт. При нынешних умонастроениях в народе ваше предприятие чрезвычайно опасно. Вашу карету не пропустят. Так, ища свободу, вы окажетесь за решёткой. Предупреждаю вас совершенно искренне, как друг.

После того как молодой человек изложил своё дело, ненадолго воцарилось молчание.

– И что же, как друг, вы посоветовали бы нам предпринять? – спросил маркиз.

– Ах, дорогой маркиз, я безгранично благодарен вам за этот вопрос. Вы доверитесь мне? Вы последуете моему совету? В таком случае умоляю и заклинаю вас: оставайтесь в замке, откажитесь от всяких помыслов об эмиграции. Здесь, у себя дома, вы в относительной безопасности. Ещё есть люди, которые питают к вам уважение. Отец употребит всё своё влияние, чтобы отвести от вас угрозы. Скажите мне наконец, что вы согласны отказаться от этой безумной и опасной поездки.

Шевалье посмотрел с язвительной усмешкой на графа и снова склонился над игральной доской. Маркиз тоже улыбнулся.

– Так вот какова ваша хвалёная свобода! – воскликнул он. – Нельзя даже выехать из дому в собственном экипаже без того, чтобы тебя не задержали и не заточили в тюрьму. Любопытно, что и говорить.

– Не надо ходить далеко за примерами, дорогой маркиз, – промолвил шевалье де Мазан и, не оборачиваясь, кивнул в сторону де Мори. – Примите за общее правило: когда чернь вдруг начинает бунтовать, за этим всегда стоит подстрекатель – человек иного, более высокого сословия, который руководствуется своими мотивами. Но таким людям весьма свойственно портить себе игру: они не могут избавиться от смутного желания угодить всем – и нашим и вашим.

Шевалье де Мазан слыл в семье острословом и мудрым советчиком. Вот и теперь его выслушали с необычайным вниманием, а затем с улыбкой посмотрели на гостя: интересно, как он воспримет эти слова?

– Надеюсь, господин де Гру не разделяет гнусных подозрений своего кузена. Господин де Гру давно меня знает…

– А есть ли у меня какие-нибудь основания относиться к вам с бóльшим уважением после того, как я достаточно хорошо вас узнал? – вопросил маркиз, слегка поклонившись гостю.

Молодой человек уже готов был ответить, но вдруг осёкся: в эту минуту из дальней двери, занавешенной гобеленом, в гостиную вошла девушка в белом платье, удивительно стройная, исполненная грации и изящества, с милым личиком и большими испуганными голубыми глазами. Она застыла у порога, уставившись на гостя. Низкий поклон виконта, похоже, вывел её из замешательства. Она учтиво поклонилась в ответ и, плавно пройдя по паркету позади младших госпожей де Гру, стала в углу за креслом, где сидела старая маркиза.