И вот когда больной был уже наполовину захлороформирован, с ним сделался один из тех припадков, которыми нередко сопровождается полубессознательное состояние. Он начал брыкаться, метаться по столу и с яростью размахивать обеими руками. Столик, на котором стояли свечи, с грохотом полетел на пол, и комната погрузилась во мрак. Поднялась страшная суматоха: кто поднимал стол, кто отыскивал спички, кто старался успокоить неистовствовавшего пациента, и всё это в абсолютной темноте. Наконец два фельдшера повалили его на стол, к лицу его опять приблизили маску с хлороформом, свечи опять были зажжены и мало-помалу его несвязные, полузадушенные крики превратились в чуть слышное хрипение. Его голову положили на подушку и не снимали с него маски с хлороформом во всё время операции. Каково же было наше удивление, когда, после того как маску сняли наконец с его лица, мы увидели на подушке окровавленную голову Мак-Намары!

Как это могло случиться? – спросите вы. А очень просто. Когда свечи полетели на пол, фельдшер, производивший хлороформирование пациента, бросился поднимать их. Больной же в это время спустился на пол и залез под стол. Бедный Мак-Намара, ухватившийся за больного, потерял равновесие и упал на стол, а в это время фельдшер, в темноте принявший его за больного, наложил маску с хлороформом на его лицо. Другие помогли ему, и чем больше брыкался и кричал Мак-Намара, тем сильнее накачивали его хлороформом. Уокер, конечно, оказался в очень неприятном положении и рассыпался в извинениях. Он предложил ему сделать искусственное ухо, но Мак-Намара отказался. Что касается того пациента, то мы нашли его спокойно спящим под столом, концы спущенного одеяла закрывали его с обеих сторон от нескромных взоров. На следующий день Уокер прислал Мак-Намаре отрезанное у него ухо в банке со спиртом. Сам Мак-Намара скоро забыл о постигшей его неприятности, но жена его приняла дело гораздо ближе к сердцу и долго сердилась на Уокера.

Некоторые утверждают, что продолжительное и глубокое изучение человеческой натуры неизбежно приводит к самым пессимистическим выводам, но я не думаю, чтобы люди, действительно изучившие человеческую натуру, придерживались этого воззрения. Мой собственный опыт убеждает меня в противном. Я был воспитан в мертвящей обстановке духовной семинарии, и тем не менее, после тридцатилетнего тесного общения с людьми в качестве врача, я не могу отказать им в моём уважении. Зло обыкновенно лежит на поверхности человеческой души, но загляните поглубже – и вы увидите, сколько добрых и хороших чувств скрывается в глубине её. Сотни раз приходилось мне иметь дело с людьми, так же неожиданно приговорёнными к смерти, как бедный Уокер, или, что ещё хуже смерти, к слепоте или полному обезображению. Мужчины и женщины, почти все они проявляли при этом удивительное мужество, а некоторые обнаруживали такое полное забвение своей собственной личности, поглощённые одною мыслью о том, как известие о грозящей им участи отзовётся на их близких, что нередко мне казалось, что стоящий передо мной кутила или легкомысленная женщина превращаются на моих глазах в ангелов.

Мне случалось также сотни раз присутствовать при последних минутах умирающих всех возрастов, как верующих разных вероисповеданий, так и совершенно неверующих, и ни один из них ни разу не выказал признаков страха, кроме одного бедного мечтательного юноши, всю свою безупречную жизнь проведшего в лоне одной из самых строгих сект. Правда, человек, истощённый тяжёлою болезнью, не доступен чувству страха – это могут подтвердить люди, во время затяжного припадка морской болезни узнававшие, что корабль идёт ко дну. Вот почему я считаю, что мужество, которое проявляет человек, узнав, что болезнь обезобразит его наружность, выше мужества, проявляемого умирающим перед лицом смерти.

Теперь я расскажу вам случай, бывший со мной в прошлую среду. Ко мне пришла за советом жена одного баронета, известного спортсмена. Её муж также пришёл с нею, но остался, по её желанию, в приёмной. Я не буду вдаваться в подробности – скажу вам только, что у неё оказался необыкновенно злокачественный случай рака.

– Я знала это, – сказала она. – Сколько времени мне осталось жить?

– Боюсь, что вы не продержитесь дольше нескольких месяцев, – ответил я.

– Бедный Джек! – сказала она. – Я скажу ему, что ничего опасного нет.

– Но почему вы хотите скрыть от него правду? – спросил я.

– Его очень беспокоит моя болезнь, и он, наверное, теперь страшно волнуется, дожидаясь меня в приёмной. Сегодня он ждёт к обеду двух своих лучших друзей, и я не хотела бы испортить ему вечер.

И с этими словами эта маленькая мужественная женщина вышла из моего кабинет, а в следующий момент её муж с сияющим от счастья лицом крепко пожимал мне руку. Разумеется, выполняя её желание, я не сказал ему ничего, и думаю, что этот вечер был для него одним из самых светлых, а следующее утро – одним из самых печальных в его жизни.

Удивительно, с каким мужеством и спокойствием встречают женщины самые ужасные удары судьбы. Этого нельзя сказать про мужчин. Мужчина может воздержаться от жалоб, но тем не менее в первый момент он теряет самообладание. Я расскажу вам случай, бывший со мною несколько недель тому назад, – случай, который пояснит вам мою мысль. Один господин пришёл посоветоваться со мной относительно своей жены, очень красивой женщины. У неё, по его словам, было на предплечье небольшое туберкулёзное утолщение. Он не придавал особенного значения этому обстоятельству, но всё-таки хотел знать, не принесёт ли ей пользу пребывание в Девоншире или на Ривьере. Я осмотрел больную и нашёл у неё ужасающую саркому кости, снаружи почти незаметную, но проникшую до лопатки и ключицы. Более тяжёлого случая этой болезни я никогда не видел. Я выслал её из кабинета и сказал её мужу всю правду. Что же он сделал? Он начал медленно ходить по комнате с заложенными за спину руками, с величайшим интересом рассматривая картины на стенах. Я как сейчас вижу, как он надевает золотое пенсне, останавливается перед картиной и смотрит на неё совершенно бессмысленными глазами. Очевидно, в этот момент он не сознавал, что делает, и не видел перед собой ни стены, ни висящей на ней картины.

– Ампутация руки? – спросил он наконец.

– Да, и, кроме того, ключицы и лопатки, – сказал я.

– Совершенно верно. Ключицы и лопатки, – повторил он всё с тем же безжизненным взглядом.

Он был совсем убит этим неожиданным несчастьем, и я думаю, что он никогда уже не будет прежним жизнерадостным человеком. Жена его, напротив, выказала большое мужество; спокойствие и самообладание не покидали её всё время. Болезнь достигла уже таких размеров, что её ампутированная рука сама собою переломилась пополам, когда хирург взял её, чтобы убрать. Но я всё-таки думаю, что ожидать возврата болезни нет оснований и что пациентка совсем поправится.

Обыкновенно первый пациент остаётся в памяти на всю жизнь, но мой первый пациент был совсем неинтересный субъект. Впрочем, в моей памяти остался один интересный случай из первых месяцев моей практики. Однажды ко мне явилась пожилая, роскошно одетая дама, с небольшой корзинкой в руках. Заливаясь слезами, она открыла корзинку и вытащила из неё необыкновенно толстую, безобразную и всю покрытую болячками моську.

– Ради бога, доктор, отравите её, но только так, чтобы она не страдала! – воскликнула она. – Но только, пожалуйства, поскорее, иначе я передумаю. – И, истерически рыдая, она бросилась на софу.

Обыкновенно чем неопытнее врач, тем более высокое мнение у него о своей профессии; я думаю, что вы знаете это не хуже меня, мой юный друг, и потому не удивитесь, что в первый момент я хотел с негодованием отказаться. Но потом я решил, что, как человек, я не могу отказать этой женщине в том, что, по-видимому, имеет для неё такое громадное значение, и потому, уведя несчастную моську в другую комнату, я отравил её с помощью нескольких капель синильной кислоты, влитых в блюдечко с молоком, которое я дал ей вылакать.

– Ну что, доктор, это всё? – воскликнула дама, когда я вернулся в кабинет.

Тяжело было смотреть на эту женщину, сосредоточившую на маленьком неуклюжем животном всю ту любовь, которая, будь она замужем, принадлежала бы её мужу и детям. Она оставила мой кабинет в полном отчаянии.

Только после того, как она уехала, я заметил на своём столе конверт, запечатанный большою красною печатью. На конверте карандашом было написано следующее: «Я не сомневаюсь, что вы охотно сделали бы это и даром, но всё-таки прошу вас принять содержимое этого конверта». Я стал распечатывать конверт со смутным предчувствием, что дама, только что бывшая у меня, какая-нибудь эксцентричная миллионерша и что я найду в конверте по крайней мере банковский билет в пятьдесят фунтов. Каково же было моё удивление, когда я нашёл в нём вместо ожидаемого билета почтовый перевод на четыре шиллинга и шесть пенсов! Это показалось мне таким забавным, что я хохотал до упаду. Вы убедитесь на собственном опыте, мой друг, в жизни врача так много трагического, что, если бы не эти случайные комические эпизоды, она была бы прямо невыносима.

Но всё-таки врач не может жаловаться на свою профессию. Разве возможность облегчать чужие страдания не есть уже само по себе такое благо, что человек сам должен был бы платить за право пользоваться этою привилегией, вместо того чтобы брать с других деньги? Но, разумеется, ему нужны средства, чтобы содержать жену и детей. Тем не менее его пациенты – друзья ему или, по крайней мере, должны быть его друзьями. Когда он приходит куда-нибудь, уже один звук его голоса, кажется, даёт облегчение больным. Чего же ещё мог бы пожелать себе человек? Кроме того, врач не может быть эгоистом, поскольку ему постоянно приходится иметь дело с проявлениями человеческого героизма и самоотвержения. Медицина, мой юный друг, – благородная, возвышенная профессия, и вы, молодёжь, должны приложить все усилия, чтобы она и впредь таковой оставалась.

1894

Плутовские кости[99]