- Вот как? - заинтересованно осведомился Г.М. - Любовный треугольник?

Это был один из тех вопросов, которые ставили Беннетта в тупик. Он вспомнил гулкий мрак Гранд Централ, и фотовспышки, защелкавшие над головами собравшихся, когда Марсия Тейт появилась на ступеньках вагона. Кто-то подхватил ее собаку, кто-то протянул книжку, чтобы заполучить автограф, толпа подавалась то вперед, то назад; и Джон Бохан, с ужасным выражением лица, стоящий на некотором расстоянии от нее. Он всегда говорил, что не понимает американцев, создающих толпу. Беннетт припомнил его, вытягивающегося и вглядывающегося поверх голов: очень худой, одной рукой опирающийся на зонтик, уткнувшийся в бетонный пол. Его лицо казалось более смуглым, чем лицо Марсии. Не обращая внимания на неприязненные взгляды, он стал прокладывать себе путь к месту, где она стояла...

- Это не было похоже на встречу влюбленных, - медленно произнес Беннетт. - Если бы вы хотели описать атмосферу, которая ее окружает, то ближе всего подошло бы описание душного дня. Именно такая атмосфера окружает Тейт. Большинство ждет от нее, чтобы она выглядела - как бы это выразиться? - искрометной. Но она не такова. Вы совершенно точно подметили это, когда говорили, что она напоминает одну из тех женщин времен Реставрации на портретах. Спокойная. Созерцательная. Старомодная, если хотите. Сполохи и томление, далекие громовые раскаты. То же самое вы можете почувствовать в воздухе душным днем. Полагаю, что за всеми этими странными словами скрывается просто сексуальное влечение, но я должен признаться, они значат кое-что еще; нечто, - произнес Беннетт, с несколько большей страстью, чем ожидал, - что делало великими куртизанок старого времени. Я так и не смог совершенно избавиться...

- Вы так думаете? - спросил Г.М., глянув на него поверх очков. - Не знаю. Вы поступили очень хорошо. И этот ваш хороший поступок, как кажется, вас самого привел в замешательство.

Беннетт был искренен.

- Видит Бог, так оно и было на самом деле, какое-то время. Как было бы со всяким, в чьей крови достаточно красных кровяных телец. Но, - он замялся, - с моей стороны состязание закончено, не думаю, чтобы мне следовало опасаться эмоционального напряжения в присутствии этой женщины. Вы меня понимаете, сэр?

- Гм, - произнес Г.М. - Значит, состязание было жарким?

- Непрестанным. Даже Канифест был удивлен, я в этом уверен. Вспомните, что вы говорили.

- Так. Она встречалась с Канифестом?

- Она знала его в Англии, кажется; он был другом ее отца. Канифест и его дочь - ее зовут Луиза, она одновременно выступает в роли его личного секретаря - Канифест, его дочь и Бохан остановились в отеле "Бревурт". Очень красивом, тихом и представительном, как вы знаете. Так вот (к удивлению всех) экстравагантная Тейт также остановилась в этом отеле. Мы отправились туда сразу же с Гранд Централ. Канифест был сфотографирован в тот момент, когда он обменивался рукопожатием и произносил лестные слова в адрес известной британской актрисы, поскольку фильмы с ее участием принесли ей популярность: что-то в этом духе. Это было настолько по-родственному и нейтрально, что походило на встречу с Санта Клаусом. Самое интересное началось, когда на следующий день прибыл ее режиссер, Карл Рейнджер, вызвав почти такой же интерес общественности; с ним вместе прибыл пресс-секретарь. Меня это не должно было волновать - в мои обязанности входило сопровождать Канифеста. Но Бохан привез текст пьесы, написанной его братом: Тейт не делала из этого никакой тайны. Между Тейт и Боханом с одной стороны, и Рейнджером и Эмери с другой, возникло нечто вроде перемирия между воюющими сторонами. Хотелось нам этого, или нет, но мы все время оказывались вместе. Гремучая смесь. И в центре находилась Марсия Тейт, невозмутимая, как всегда.

Глядя на лампу, стоявшую на столе Г.М., он попробовал вспомнить, когда впервые ощутил то зловещее напряжение, то беспокойство, которое столь явно ощущалось в этой компании совершенно не совместимых друг с другом людей. Снова духота. Нечто подобное барабанному ритму, вплетенному в музыку, в Кавалла клубе. Наверное, это случилось в люксе, занимаемом Тейт, в ночь прибытия Рейнджера. Старомодный номер в старом отеле, тяжелое сочетание греха и роскоши, и стеклянные призмы газовых фонарей, и бледные огни Пятой авеню за окнами. Знойная красота Тейт, под стать обстановке. Она была одета в желтое, и сидела в богато украшенном кресле под лампой. Бохан, в черно-белом выглядевший всегда более худощавым и высоким, производящий манипуляции с шейкером. Канифест, по-отечески наставительный и внушительный, что-то бесконечно говорящий со своей обычной размеренностью. Дочь Канифеста расположилась рядом с ним в кресле, которое казалось более глубоким, нежели другие; тихая, естественная, веснушчатая, Луиза была обычной девушкой, поступавшей во всем в соответствии с пожеланиями своего отца; ей был разрешен один-единственный коктейль. "Наши английские матери, воспитанные по-спартански, - гудел лорд Канифест, очевидно способный извлечь мораль из чего угодно, - ничего этого не знали. Ничего". И почти сразу же после этого раздался звонок внутреннего телефона.

Джон Бохан - Беннетт попробовал объяснить это Г.М. - Джон Бохан выпрямился и собирался ответить. Он уже сделал движение, но Марсия Тейт опередила его; на лице ее появилась слабая нейтральная улыбка, ее волосы в свете лампы вместо черных казались коричневыми. Она сказала: "Очень хорошо", и когда повесила трубку, улыбка все еще оставалась на ее лице. Джон Бохан спросил, бесцветным голосом, кто это был. И почти сразу же получил ответ. Кто-то осторожно постучал снаружи в дверь номера и почти сразу же открыл ее, не дожидаясь разрешения войти. Это был маленький пухленький человечек, не выглядевший, однако, комичным, с гневно сжатыми губами и с двухдневной щетиной на лице. Не обращая никакого внимания на присутствующих, он спокойно произнес: "Что ты подразумеваешь, черт возьми, говоря, что уходишь от нас?". Марсия Тейт попросила разрешения представить Карла Рейнджера.

- ...это случилось, - продолжал Беннетт, - почти три недели назад. И это было, в определенном смысле, началом всех событий. Но вот в чем вопрос.

Он наклонился и уперся пальцем в стол Г.М.

- Кто из нашей компании мог послать Марсии Тейт коробку отравленных конфет?


ГЛАВА ВТОРАЯ. Слабый яд

- Кто-то из вашей компании, вот как? - задумчиво протянул Г.М. - Послал ей отравленные конфеты. Хорошо. Она их ела?

- Это уже конец истории. Отравленные конфеты были посланы только вчера утром, а то, о чем я рассказывал, прибытие Марсии Тейт в Нью-Йорк, случилось почти месяц назад. Понимаете, я совершенно не ожидал, что мне придется отправиться в Англию; я никогда не думал, что вновь встречусь с этими людьми до возвращения в Вашингтон; и это притом, что ни с кем из них я не состою в приятельских отношениях. Проклятая атмосфера. Она преследует меня. Мне бы не хотелось, чтобы это прозвучало слишком субтильно...

Г.М. фыркнул.

- Гррм. Субтильно, - сказал он, - не более чем утверждение очевидной истины на языке, который никто не может понять. Нет ничего субтильного в попытке кого-нибудь отравить. Выпейте еще. Вы имели какие-нибудь дела с кем-нибудь из них, когда прибыли?

То, что Беннетт попытался объяснить, представляло собой любопытную вещь: а именно, метаморфозу, происшедшую с Джоном Боханом. Не успел он вернуться в Вашингтон, как был послан с полным благих пожеланий от Вашингтона Вестминстеру письмом, в роли этакого кукольного дипломата. У кукольного дипломата не было работы; все, что он должен был делать, так это изрекать мудрые и правильные сентенции, подходящие к любому случаю, по любому поводу. Он должен был отплыть на "Беренгардии", серым ненастным днем, когда горизонт был затянут фиолетовой дымкой с местами пронзающими ее солнечными лучами, а ветер создавал в гавани ощутимое волнение. Он обратил внимание на не совсем обычные болтовню и суету на борту. Едва скрылись из глаз платочки в руках провожающих в конце пирса, как он лицом к лицу столкнулся с Марсией Тейт. На ней были очки с дымчатыми стеклами, - это означало, что она путешествует инкогнито, - она улыбалась и куталась в меха. По одну сторону от нее шествовал Бохан, по другую - Канифест. Лицо Канифеста было бледным, хотя плавание только началось. Он отправился в свою каюту обедать, и не вернулся. Рейнджер и Эмери редко покидали свои каюты, пока лайнер не оказался в одном дне пути от Саутгемптона.

- Таким образом, - сказал Беннетт, - и Марсия, и Бохан, и я, были совершенно лишены их общества. Но вот что меня озадачило - Бохан был совершенно иным человеком. Это выглядело так, словно он чувствовал себя в Нью-Йорке скованно и не в своей тарелке. Он оказался разговорчивым и не лишенным чувства юмора. Он совершенно не был скован, когда мы оставались втроем. Я вдруг обнаружил, что Бохан преисполнен самых фантастических идей по поводу пьесы, которую собирался поставить. Насколько я могу судить, и его брат, и он сам, совершенно погрузились в атмосферу семнадцатого века. И этому была причина. Их дом, Уайт Прайор, во времена Карла Второго принадлежал Боханам. Их предок содержал "веселый дом"; он был другом короля, и, когда Карл наведывался в Эпсом на скачки, он останавливался в Уайт Прайор.

Г.М., вновь наполнявший бокалы, нахмурился.

- Забавное старинное местечко, Эпсом. "Веселый дом". Грррм. Уж не здесь ли жили Нелл Гвин и Бакхорст, пока Карл не обратил на них внимания? И этот Уайт Прайор - ему под стать! Послушайте, мне кажется, я припоминаю, что что-то читал об этом доме; павильон или нечто вроде того, рядом с Уайт Прайор, в который они не пускают туристов...

- Он самый. Они называют его Зеркалом Королевы. Бохан утверждает, что мода привозить в Англию мрамор и создавать из него искусственные замки, окружая их рвом с водой, пошла с времен того самого Бохана, который и устроил это место. Что, кстати, неправда. Повальное увлечение началось никак не ранее восемнадцатого века, то есть на сто лет позже. Но Бохан в это свято верит. Во всяком случае, если мне не изменяет память, землевладелец Георг Бохан построил его в 1664 году для роскошного и удобного пребывания соблазнительной прелестницы короля леди Кастлмейн. Это павильон из мрамора, в котором всего две или три комнаты, и стоит он посреди небольшого искусственного озера, откуда и его название. Одна из сцен пьесы Мориса происходит именно здесь.