– Ага! Так вы знакомы с господином Галаном?

– Я никогда его не видела. Но четыре раза слышала его голос.

Робике как зачарованный во все глаза смотрел на поблескивающий серебряный ключик, а мадам уверенно продолжала:

– Второй раз это было лет десять назад. Я сидела наверху, учила Одетту – она была еще маленькая – вышивать. Мой муж читал внизу, в библиотеке, я чувствовала запах его сигары. В дверь позвонили, служанка впустила посетителя, и я услышала голос в холле. Приятный голос. Муж принял гостя. Я слышала, как они разговаривали, но слов не различала. Несколько раз посетитель смеялся. Потом служанка выпустила его… Я запомнила, что у него скрипели ботинки и в холле он еще продолжал смеяться. Через несколько часов после этого я почувствовала запах пороха, а не сигар, и спустилась вниз. Муж воспользовался глушителем, когда стрелялся, потому что… потому что не хотел беспокоить Одетту… Потом я вспомнила, где слышала этот голос впервые. Это было в Клубе Цветных масок – о, я бывала там только до замужества, клянусь вам! Этот голос и смех принадлежали человеку в маске. Это было, наверное, двадцать три или двадцать четыре года назад. Я запомнила это только потому, что в его маске было проделано отверстие для носа, это была такая ужасная красная штуковина, вся перекрученная… просто кошмар какой-то. Поэтому я и запомнила его голос…

Она наклонила голову.

– А третий раз, мадам? – спросил Бенколин.

– Третий раз, – сказала она, сглотнув комок в горле, – был шесть месяцев назад, в начале лета. Было это в доме родителей Джины Прево в Нейи, в саду, ближе к вечеру. Небо было еще светлое, и на его фоне летний домик в конце садовой аллеи выделялся темным пятном. Из домика доносился мужской голос. Он звучал нежно, как бывает, когда мужчина занимается любовью, но для меня все вокруг застыло, а солнце почернело, потому что я его узнала. Я убежала прочь. Убежала, говорю вам! Но я успела увидеть, как Джина Прево вышла из домика, счастливо улыбаясь. Тогда я сказала себе, что ошиблась, что это просто истерика… Но сегодня, когда я снова услышала этот голос, все это всплыло в моей памяти. И я поняла. Не отрицайте! Моя маленькая Одетта… Прошу вас, не успокаивайте меня. Когда я прочитала в этой газете о Клодин…

Она пылающими глазами смотрела на Бенколина, который все так же сидел, облокотившись на ручку кресла, пальцами подперев висок, и смотрел на нее блестящими немигающими глазами. Потом, немного успокоившись, она спросила:

– Вы ничего не можете мне сказать? – В голосе ее звучала отчаянная надежда.

– Ничего, мадам.

Снова воцарилось молчание. Я слышал, как тикают чьи-то часы.

– Да… понимаю, – проговорила мадам Дюшен. – Я надеялась, что вы будете отрицать это, сударь. Непонятно почему, но я все еще надеялась… Теперь мне все ясно. – Улыбнувшись одними губами, она пожала плечами, без особой на то нужды щелкнула замочком сумочки и растерянно посмотрела вокруг. – Знаете, сударь, я прочитала в газете, что Клодин нашли в руках восковой фигуры, которую называют Сатиром Сены. Вот такое впечатление произвел на меня этот человек. Не знаю, как насчет Сены… но сатир, отвратительное чудовище…

Поспешно вмешался Робике:

– Тетя Беатриса, нам лучше уйти. Мы только отнимаем у господ время. Ведь мы ничем не можем им помочь.

Женщина встала, мы последовали ее примеру. Она продолжала бессмысленно улыбаться. Бенколин взял протянутую ему руку и вежливо поклонился.

– Боюсь, мадам, я не смогу вас утешить, – негромко произнес он. – Но одно, по крайней мере, я могу обещать. – Он чуть повысил голос и пожал ей руку. – Пройдет не так уж много времени, и этот человек окажется там, где, я считаю, он должен быть. И Богом клянусь, он больше не причинит зла ни вам, ни кому-нибудь еще! Всего хорошего, и… будьте мужественны.

Бенколин все еще стоял с опущенной головой, когда за ними закрылась дверь. Свет играл на седых прядях его волос. Он медленно подошел к столу и сел.

– Я старею, Джефф, – заметил он вдруг. – Не так давно я бы позволил себе улыбнуться про себя по поводу этой женщины.

– Улыбнуться? Бог мой!

– Я был спасен от ненависти ко всем человеческим существам, свойственной Галану, только потому, что мог над ними смеяться. В этом всегда была главная разница между нами.

– Вы сравниваете себя с этим?…

– Да. Он увидел, что человечество плохо управляется со своим хозяйством, и возненавидел его; он считает, что, разбивая в кровь сытые рожи, он выковывает железный мир. А что же я? Я продолжал себе посмеиваться, как сломанная уличная шарманка, и превратился в маньяка; как слепец, я кидался со своими ничтожными силами наперерез страстям, страданиям и горестям, на которые натыкался на каждом шагу. Передайте-ка мне коньяк, будьте другом, и позвольте мне немного поговорить о глупостях! Мне не так часто выпадает такая возможность… Так вот. Я стал смеяться, потому что боялся людей, боялся их осуждения, их пренебрежения…

– Позвольте, – перебил я, – и мне посмеяться над этой идеей.

– О да, я смеялся! Таким образом, из-за того, что они могли принять меня за меньшее, чем я есть на самом деле, я пытался стать больше, чем я есть, как это делают многие. Сильным был только мой мозг, но черт меня побери, если я не заставил себя стать больше, чем я есть. Вон идет Анри Бенколин, его боятся, его уважают, им восхищаются, – о да! – а за ним встает призрак, не перестающий удивляться.

– Удивляться чему?

– Удивляться, Джефф, почему люди считают мудрецом злобного идиота, который сказал: «Познай самого себя». Изучение собственного ума, сердца, полное погружение в них – губительное занятие, от него сходят с ума. Ибо мозг – больший лжец, чем любой человек: он лжет даже собственному владельцу. Самокопание порождает страх, а страх возводит стены ненависти или довольства, которые заставляют людей бояться меня, но мне воздается стократ тем, что я боюсь самого себя… Впрочем, не обращайте на меня внимания.

Странное у него было настроение. Он выпалил эти слова в каком-то исступлении; я не понимал его, но знал, что в последнее время эти припадки черной меланхолии стали повторяться все чаще. Казалось, что он искал повода отвлечься и вот теперь выбрал для этого серебряный ключик. Вдруг у него необъяснимо переменилось настроение, и он заговорил совсем о другом:

– Джефф, я ведь говорил вам, что мы собираемся отправить кого-нибудь сегодня вечером в Клуб Цветных масок, чтобы подслушать разговор между Галаном и Джиной Прево? Как вы думаете, вы справились бы с этим?

– Я?!

– А почему бы и нет?… Так сможете?

– Вот это да! – восхитился я. – По правде говоря, я об этом и мечтать не смел. Ведь у вас тут столько профессионалов, а вы почему-то полагаетесь на мои способности!

Он посмотрел на меня снисходительно:

– О, не знаю. С одной стороны, вы того же роста и комплекции, что и Робике, а вам придется проходить с его ключом мимо бдительной охраны. И еще… возможно, мне хочется посмотреть, как вы, человек свободный от моих перепадов настроения и, по всей видимости, не слабонервный, будете действовать в опасной ситуации. А там будет опасно, предупреждаю вас.

– Это и есть основная причина, верно?

– Думаю, что да. Вы согласны?

– Безусловно! – произнес я с подъемом. Шанс познакомиться с этим клубом, дурманящий напиток, имя которому приключение, и сверкающие глаза опасности…

Бенколин заметил мое выражение лица и недовольно посмотрел на меня:

– Теперь слушайте меня внимательно! Это вам не шутки, черт побери!

Я тут же протрезвел. Его живой ум уже стремительно несся по новой тропе рассуждений.

– Я вас проинструктирую… Во-первых, я хочу рассказать вам, чего вам следует ожидать. Джина Прево может знать, а может и не знать, кто убийца; вы слышали мою теорию. Но это всего лишь теория, у нас нет никаких доказательств. Но если Джина знает, Галану, по всей вероятности, удастся вытащить это из нее легче, чем целому департаменту полиции. Если бы мы могли получить магнитофонную запись…

– Бенколин, – прервал я, – кто убийца?

– Не знаю, – медленно ответил сыщик. – Ни малейшего представления. – Он помолчал и добавил: – Наверное, именно это так действует мне на нервы…

– Из-за этого все ваше философствование?

Он пожал плечами:

– Возможно. Теперь позвольте рассказать вам о последовавших за убийством событиях, как я их себе представляю. Там-то и сидит эта заноза, не дающая мне покоя. Я могу описать картину преступления и все, что предшествовало ей и что за ней последовало. Но лицо преступника остается для меня белым пятном. Вот, послушайте… – Он развернул кресло, налил себе еще стакан и заговорил так, будто начинал подкоп под крепостную стену: – Мы проследили ход событий до того момента, когда убийца наносит удар, а Джина Прево убегает из прохода. С первого же взгляда в этот проход я знал – невзирая на уверения старика Августина, что он выключил весь свет в половине двенадцатого, – что кто-то потом включал там электричество, пусть ненадолго. Пятна крови на стене, кошелек на полу – все это располагалось по прямой линии от двери в музей. Оттуда шел свет, пусть даже очень тусклый, так что убийца мог видеть свою жертву, а также кошелек – достаточно хорошо, чтобы в нем рыться. Поэтому я спросил об этом мадемуазель Августин, и она подтвердила, что минут на пять зажигала свет… Идем дальше. Убийца зачем-то рылся в кошельке. Что ему там было нужно? Не деньги, их он не тронул! Конечно же, он искал не записку, не письмо, не карточку…

– Почему?

– Надеюсь, вы согласны со мной, что свет там был настолько слабым, что с трудом можно было различить лицо стоящего рядом человека? – отозвался Бенколин. – Тогда как мог убийца найти нужный ему клочок бумаги в куче конвертов и всяких записочек в ее сумочке? Там нельзя было разобрать ни слова. Но он не взял сумочку с собой на лестничную площадку, к сатиру, где было посветлее, – нет, он все вывалил на пол… Нет, нет, это была какая-то вещь, Джефф, которую он мог распознать даже в полутьме. Прежде чем определить, что это было и нашел он это или нет, позвольте спросить вас: зачем убийца перенес тело в музей?