— Присядьте, — предложил ему Бенколен, — и поделитесь тем, что вас так беспокоит.

Шомон, обойдя стол, мягко толкнул старика, чтобы тот побыстрее уселся. Некоторое время Огюстен тряс головой, барабаня кончиками пальцев по губам, и наконец произнес:

— Не знаю, способны ли вы понять меня до конца. — Голос его выдавал волнение и неуверенность, однако чувствовалось, что он лишь ждал повода откровенно высказаться и облегчить душу. — Способны ли вы прочувствовать, зачем нужны фигуры из воска, какие иллюзии они рождают? Можете ли вы понять их сущность и дух? Взгляните, их окружает атмосфера смерти. Они безмолвно и недвижно дремлют в своих каменных гротах, словно сновидения, укрытые от света дня. Звуки там кажутся отдаленным эхом, и все вокруг плавает в зеленоватом сумраке, как в подводном королевстве. Вы понимаете меня, господа? Обстановка нагнетает чувство ужаса и неуверенности. В моем музее в специальных гротах воспроизводятся живые сцены прошлого. Марат, заколотый в ванне, Людовик XVI под ножом гильотины. Белый как мел Бонапарт на смертном одре в крошечной коричневой комнате на острове Святой Елены — за окном бушует океан, в кресле тихо дремлет слуга.

Казалось, старик говорит сам с собой, однако при этом он непрерывно теребил рукав Бенколена.

— Это безмолвие, этот сонм неподвижных фигур в полумраке — вся моя вселенная. Я думаю, что мой мир — воплощение смерти. Ведь смерть означает застыть навсегда, навечно замереть в одном положении, не так ли? Эта метафора — единственная фантазия, которую я себе позволяю. Я никогда не представляю эти фигуры живыми. Много-много ночей я был рядом с ними, бродил меж них, входил в их жилье. Я вглядывался в искаженное смертельной мукой лицо Бонапарта и в своем воображении видел вспышки молний, разрывающих ночь, слышал порывы ветра и хрип умирающего.

— Вы несете чепуху, милейший! — выпалил Шомон.

— Нет уж, позвольте мне кончить, — жалобно, каким-то отрешенным голосом произнес Огюстен. — В такие ночи, господа, я ощущал слабость, я трепетал, но никогда, никогда не считал мои фигуры живыми. Если бы хоть одна из них сдвинулась с места, — старик почти кричал, — слегка шевельнулась перед моим взором, я был бы уверен, что лишился разума.

Так вот чего боялся старик. Шомон, нетерпеливо махнув рукой, хотел что-то сказать, но Бенколен остановил его. Детектив, поглаживая бородку, изучал Огюстена из-под полуприкрытых век со всевозрастающим интересом.

— Вам наверняка приходилось посмеиваться над посетителями, — торопливо забормотал старик, — когда те обращались с вопросами к восковым фигурам, принимая их за людей из плоти и крови? — Он поднял глаза на Бенколена, который ободряюще кивнул. — Вы видели, наверное, и то, как живой человек, стоящий неподвижно, принимался за восковое изображение. Посетители всегда вздрагивают и нервно вскрикивают, когда такие фигуры начинают двигаться. Ну ладно. Я скажу все до конца. В моем музее в галерее ужасов находится фигура мадам Лошар — она убивала топором. Вы, наверное, слышали о ней?

— Я отправил ее на гильотину, — коротко ответил Бенколен.

— О! В таком случае вы понимаете меня, — немного взвинченно заговорил Огюстен. — Некоторые из фигур — мои старинные друзья, я их люблю и могу с ними беседовать. Но эта мадам Лошар… я ничего не мог поделать с собой, когда начал ее лепить. Под моими пальцами рождалось из воска воплощение сатаны. Получился подлинный шедевр, но он приводит меня в трепет. Она стоит в галерее такая скромная, такая красивая, с молитвенно сложенными руками. Мадам так похожа на чистую невесту в своей маленькой коричневой шляпке и меховом воротничке вокруг нежной шейки. И вот как-то ночью, много месяцев тому назад, закрывая музей, я увидел, клянусь вам, как мадам Лошар собственной персоной брела в зеленом полумраке галереи…

Шомон с силой стукнул кулаком по столу:

— Пойдемте отсюда! Этот человек — сумасшедший.

— Нет-нет, то была лишь иллюзия… Фигура стояла на своем обычном месте. А вы, мсье, лучше выслушайте меня, потому что это может касаться вас. Вы, кажется, сказали, что исчезнувшая мадемуазель была вашей невестой? Прекрасно!.. Вам интересно знать, почему я запомнил эту самую вашу невесту? Что ж, я отвечу. Она появилась здесь вчера, примерно за полчаса до закрытия. В главном зале находились в то время всего два или три человека, поэтому я и обратил на нее внимание. Я стоял у дверей, ведущих в подвал — там размещается галерея ужасов. Мне показалось по ее любопытствующему взгляду, что вначале она приняла меня за экспонат. Да. Красивая девушка. Шик! Она поинтересовалась, где можно увидеть Сатира.

— По-моему, начинается чертовщина, — раздраженно вмешался Шомон. — Что она хотела этим сказать?

— Речь шла всего-навсего об одной из фигур моего музея. Но не прерывайте меня, мсье! — Огюстен вновь наклонился вперед. Его большие усы и бакенбарды, выцветшие голубые глаза, натянутая кожа костлявого лица излучали искренность и торжественную серьезность. — Девушка, поблагодарив меня, пошла вниз по ступенькам. Я подумал, что если вернусь к дверям, то опять увижу ее ко времени закрытия. Но прежде чем уйти, я оглянулся и посмотрел вниз на лестницу.

Слабый зеленоватый свет лежал на стенах из неотесанного камня по обе стороны лестницы. Мадемуазель была почти у самого поворота. Я слышал ее шаги и видел, как она осторожно нащупывала свой путь в полумраке. И в этот момент, готов поклясться в этом, я заметил на лестнице еще одну фигуру, которая безмолвно спускалась вслед за девушкой. Это была мадам Лошар из моей галереи. Кто же еще, если вокруг ее тонкой шейки был меховой воротник, а на голове маленькая коричневая шляпка?

Глава 2

ЗЕЛЕНЫЕ СУМЕРКИ СМЕРТИ

Скрипучий, неприятный голос умолк. Шомон, скрестив руки на груди, жестко произнес:

— Вы, мсье, или законченный негодяй, или скорее всего законченный безумец.

— Полегче, капитан, полегче! — остановил его Бенколен. — Скорее всего мсье Огюстен видел реальную женщину. Вы не решились проверить?

— Я был так напуган, — ответил старик. Он выглядел несчастным, и казалось, вот-вот разразится рыданиями. — Никто похожий на нее не входил в музей. Я страшился заглянуть ей в лицо. Я содрогался при мысли, что увижу восковую маску и стеклянные глаза. Поднявшись наверх, я спросил у дочери, дежурившей в дверях, не продавала ли она билет посетительнице, похожей на мадам Лошар. Нет, не продавала. Впрочем, я был в этом и так уверен.

— Что вы делали после этого?

— Прошел в жилое помещение и выпил немного коньяку. Меня била дрожь. Я пришел в себя лишь после закрытия музея.

— Следовательно, в тот день вы не проверяли входные билеты?

— Было так мало посетителей, мсье, — ответил старец со вздохом и закончил безжизненным тоном: — Я впервые говорю об этом. Наверное, вы считаете меня сумасшедшим. Возможно, так и есть, не знаю. — Он опустил голову.

Подумав секунду, Бенколен поднялся, надел свою мягкую фетровую шляпу, широкие поля которой затеняли его внимательный взгляд. Глубокие морщины от крыльев носа к уголкам рта стали более заметны.

— Теперь направимся в музей, — сказал он.

Огюстена нам пришлось выводить под руки. Он, казалось, полностью утратил ориентировку в шуме и огнях ночного клуба. Оркестр опять плыл в расслабляющем ритме танго. Я вспомнил о человеке, на которого мне в начале вечера указал Бенколен, — о типе с горбатым носом и страшным пустым взглядом. Он по-прежнему сидел в том же углу с дымящейся сигаретой в пальцах, однако в его позе появилось напряжение, и взгляд стал оловянным, что характерно для пьяного. Приятельницы, видимо, уже сбежали. Человек тупо изучал большое число блюдец на столе, что говорило о количестве выпитого, и улыбался.

Когда мы вышли на воздух, иллюминация на площади уже несколько померкла. Огромная глыба каменной арки Порт-Сен-Мартен чернела на фоне звездного неба. Ветер рвал в клочья бурое одеяние деревьев и с шуршанием гнал мертвые листья по мостовой. Окна некоторых кафе еще светились, виднелись тени официантов, собирающих стулья в пирамиды. Когда мы пересекли бульвар Сен-Дени и свернули на бульвар Себастополь, два мрачных ажана, торчащие на углу, откозыряли Бенколену. В поле нашего зрения никого не было, однако меня не оставляло чувство, что за нами следят десятки существ, притаившихся в тени стен или укрывшихся за ставнями, сквозь щели которых пробивались тонкие лучики света. Затаенная, подпольная деятельность замирала, когда мы проходили, чтобы через секунду возобновиться.

Рю Сен-Апполен коротка и узка. Жалюзи ревниво скрывают жизнь, идущую за окнами ее домов. Лишь на углу, где размещался шумный бар с крошечным танцевальным залом, на темных занавесках можно было уловить мелькание каких-то теней. Дальше царил мрак, только слева высвечивался красным номер дома — 25. Мы остановились у портика с покосившимися каменными колоннами и высоченной, окованной железом дверью.

На грязной доске виднелась едва читаемая надпись, выполненная потускневшими металлическими литерами: «Огюстен-музей. Коллекция диковин. Основан в 1862 г. Жаком Огюстеном. Открыт с 11 утра до 5 вечера и с 8 вечера до полуночи».

Старик нажал на кнопку звонка. В ответ послышался звук отодвигаемого засова, и дверь распахнулась. Мы оказались в маленьком вестибюле, очевидно, открытом днем для публики. Помещение освещалось запыленными электрическими лампочками под потолком, образующими букву «О». Металлические буквы на стене извещали об исключительно высоком качестве набора ужасов, имеющихся в музее, и их огромной познавательной ценности. Рекламировались пытки инквизиции, раннехристианские мученики, брошенные на растерзание львам, упоминалось большое число знаменитостей, погибших насильственной смертью — зарезанных, застреленных или удавленных. Наивность рекламы вовсе не снижала привлекательности экспонатов. Только готовый к захоронению покойник не проявил бы здорового любопытства к этой патологической экспозиции. Я обратил внимание, что из всей нашей компании Шомон — само воплощение здравомыслия, рассудительности и добропорядочности — взирал на эти объявления с наибольшим интересом. Ему казалось, что мы не смотрим в его сторону, и он впитывал каждое слово.