Улица Сен-Аполлон была короткой и узкой. Шумный бар и танцзал на углу, тени за занавесками. Где-то слева высвечиваются красные цифры «25». Мы остановились у высокой двери между колоннами. Дверь обита железом. При мрачном, свете можно разобрать табличку на ней: «Музей Огюстена. Коллекция работ. Основан Д. Огюстеном в 1862 году. Открыт с 11 до 17 и с 18 до 24 часов».

С шумом раскрылась дверь – это Огюстен нажал кнопку звонка. Мы очутились в маленьком вестибюле, очевидно, открытом для посетителей весь день. Вестибюль освещался несколькими тусклыми лампами, образующими на потолке нечто буквы «А». На стене слева позолотой выведено – «Ужасы». На других стенах висели картинки, изображающие орудия пыток инквизиции, мучеников христианской церкви, заколотых, застреленных и задушенных людей. Эти наивные картинки не производили мрачного впечатления. Я заметил, что из нашей компании только Шамон с любопытством разглядывал их. Он прочитывал каждое слово, когда полагал, что мы не смотрим на него.

Я же смотрел на девушку, которая впустила нас. Видимо, это была дочь Огюстена, хотя она и не походила на него. У нее были густые брови и прямой нос, а каштановые волосы длинными прядями спускались к плечам. Она удивленно посмотрела на отца.

– А, папа! – торопливо произнесла она. – Это полиция, да? Мы все закрыли и оставили для вас, господа. – Она хмуро посмотрела На нас. – Думаю, вы скажете, что вам нужно. Надеюсь, вы не слушали папину чепуху?

– Подожди, подожди, дорогая. Ты лучше пойди вперед и зажги свет в музее, – протестующе сказал Огюстен. – Ты…

– Нет, папа, ты, – резко перебила она. – Ты сам сделаешь это. Мне надо поговорить с ними.

Она потянула его за рукав и подтолкнула в спину. Он, глупо ухмыляясь, пошел к стеклянной двери.

– Пройдемте пока сюда, джентльмены, – сказала девушка. – Папа позовет вас.

Она провела нас через дверь кассы в квартиру. Мы прошли в тускло освещенную гостиную. Она села за стол и указала нам места.

– Он почти ребенок, – объяснила она, кивнув в сторону музея. – Поговорите со мной.

Бенколин кратко изложил ей факты. Он не упомянул о том, что рассказал нам Огюстен. Говорил он осторожно, тщательно выбирая слова, чтобы девушка не подумала, что ее или ее отца подозревают в исчезновении Одетты Дюшен. Но, изучая мадемуазель Огюстен, я решил, что у нее есть собственные подозрения на этот счет, Она внимательно смотрела в глаза Бенколина, и мне казалось, что она немного волнуется.

– А что сказал на это мой отец? – спросила она, когда он закончил.

– Он только сказал, что не видел, как она уходила, – ответил Бенколин.

– Это точно. Но я видела.

– Вы видели, как она уходила?

– Да.

Снова заиграли желваки на лице Шамона.

– Мадемуазель, – сказал он, – мне неприятно противоречить женщине, но вы ошибаетесь. Я все время был на улице.

Девушка взглянула на Шамона так, будто увидела его впервые. Она осмотрела его с головы до ног.

– А! Как долго вы там Оставались, мсье?

– По крайней мере минут пятнадцать после закрытия музея.

– А! – повторила она. – Тогда все ясно. Она разговаривала со мной. Я проводила ее после закрытия музея.

Шамон сжал руки.

– В таком случае наши трудности разрешены, – улыбнулся капитан. – Вы разговаривали с ней больше пятнадцати минут, мадемуазель?

– Да.

– Конечно. Это единственное, что мы не учли. – Он нахмурился. – Остальное – дело полиции. Как она была одета, когда вы с ней разговаривали?

Слегка поколебавшись, девушка спокойно ответила:

– Я не заметила.

– Тогда скажите, как она выглядела, – воскликнул Шамон. – Вы можете это сделать?

– Обычно.

– Светлая или темная?

– Темная, – после очередного колебания сказала она торопливо. – Карие глаза. Большой рот. Маленькая фигура.

– Мадемуазель Дюшен была темной. Но она высокая, и у нее голубые глаза. Боже мой! – рявкнул Шамон. – Почему вы не говорите правду?

– Я сказала правду. Но ведь я могу ошибиться. Мсье должен понять, что в течение дня здесь бывает много людей, и я не в состоянии запомнить всех. Я должна признаться, что позволила ей задержаться здесь, но с тех пор я ее не видела.

В этот момент вошел старый Огюстен. Он увидел хмурое выражение лица дочери и быстро проговорил:

– Я зажег свет, господа. Если вы хотите произвести полный осмотр, можете воспользоваться лампами. В галереях никогда не бывает светло. Но уверяю вас, мне нечего скрывать.

Бенколин направился к двери. Неожиданно Огюстен локтем задел лампу, она сдвинулась в сторону, и яркий желтый свет упал на лицо детектива, осветив щеки и глаза, беспокойно разглядывающие комнату.

– Это соседство! – пробормотал он. – Это соседство! У вас есть здесь телефон, мсье Огюстен?

– В моей берлоге, в рабочей комнате. Я провожу вас.

– Да, да. Мне необходимо срочно воспользоваться им. И еще одна вещь. Вы сказали нам, мой друг, что, когда мадемуазель Дюшен вошла вчера в музей, она задала вам любопытный вопрос: «Где здесь Сатир?» Что она имела в виду?

Огюстен с волнением посмотрел на Бенколина.

– Мсье никогда не слышал о Сатире Сены?

– Никогда.

– Это одна из прекраснейших моих работ. Чистое воображение. – Огюстен торопливо объяснил. – Фигура связана с легендой об одном из парижских домовых, что-то вроде чудовища-людоеда, которое живет в реке и затягивает к себе женщин. Я полагаю, эта легенда основана на каком-то факте. У вас есть отчеты, и вы можете их проверить.

– Понимаю. А где эта фигура?

– У входа в галерею ужасов, около лестницы. Я могу только…

– Покажите мне телефон. А вы осмотрите пока музей, – повернулся к нам Бенколин, – я скоро вас догоню.

Мадемуазель Огюстен не двинулась с места. Она взяла со стола вязанье.

– Вы знаете дорогу, господа. Не буду вам мешать.

Она принялась вязать. Волосы упали ей на лицо, но она искоса посматривала на нас.

Шамон и я вышли в вестибюль. Капитан достал портсигар, и мы закурили. Место показалось нам мрачным как гроб. Шамон надвинул шляпу на глаза и нервно озирался, словно ожидал нападения врагов.

– Вы женаты? – неожиданно спросил он.

– Нет.

– Помолвлены?

– Да.

– Ага! В таком случае, бы можете понять, что это значит. Я не о себе. Вы должны простить меня, я расстроен. С тех пор, как я увидел этот труп… Пойдемте.

Я почувствовал любопытное сходство с этим подавленным молодым человеком. Когда мы прошли через стеклянную дверь музея, на его лице появилось выражение благоговения и страха.

Это спокойное и тихое место заставило нас вздрогнуть. Здесь было очень сыро и пахло одеждой и волосами. Мы находились в огромном гроте, футов восемьдесят длиной, окруженном колоннами с гротескными фигурами. Все освещалось зеленым светом и казалось погруженным в морскую – бездну. И множество ужасных фигур. Рядом со мной стоял полицейский: можно было поклясться, что это настоящий, живой человек. Вдоль стен располагались другие фигуры. Они смотрели прямо перед собой, но я не мог избавиться от ощущения, что они пристально следят за нами. Муссолини, принц Уэльский, король Альфонс, Гувер, идолы спорта, сцены, экрана, известные и выдающиеся люди… Но меня не покидало чувство, что за ними кроется еще что-то. Я уставился на скамью посреди грота. На скамье неподвижно сидела женщина, а в углу возле нее притулился сильно пьяный мужчина. Я был потрясен и не скоро сообразил, что это тоже восковые фигуры.

Мои шаги гулким эхом отдавались в гроте, пока я нерешительно проходил мимо фигур. Я прошел в футе от фигуры на скамейке. Мне показалось, что из-за ее стеклянных глаз кто-то другой следит за мной. Позади раздались шаги Шамона. Обернувшись, я увидел, что он разглядывает фигуру пьяного…

Грот переходил в круглый темный зал, фигуры тут едва освещались тусклым светом. Из прохода на меня смотрело отвратительное лицо. Это был шут, он держал в руке игрушку и подмигивал мне. Здесь, в темном зале, мои шаги звучали глухо. Запах пыли, волос, одежды был более отчетливым, а восковые фигуры казались еще более сверхъестественными. Д’Артаньян держал в руке рапиру. Потом я заметил еще один проход, освещенный зеленым светом, и лестницу, ведущую в галерею ужасов.

Надпись заставила меня поколебаться. Слова были видны совершенно отчетливо, вы уже заранее знали, что вас там ожидает. Я тоже знал, но не мог решиться пойти туда. Сама лестница наводила такой ужас, что трудно было даже бежать. Я вспомнил, что здесь, перед лестницей, старый Огюстен видел Одетту Дюшен и, как ему показалось, движущийся призрак, женщину-убийцу, ее меховой воротник и коричневую шляпку… Здесь было гораздо тише, шаги не отдавались эхом в ушах и не казалось, что кто-то собирается прыгнуть на вас сзади. Неожиданно я почувствовал, что остался один, и решил обернуться.

Лестница резко поворачивала. Напротив, у шероховатой стены, выросла тень, и сердце мое замерло в груди. Прижимаясь к стене, стоял гигант – широкоплечий мужчина в средневековом капюшоне с кривой усмешкой на губах. В его руках, частично скрытых плащом, виднелась фигурка женщины. Обычный мужчина, только вместо ног у него были копыта. Сатир! Обычный мужчина, только его сотворило воображение мастера…

Я торопливо прошел мимо Сатира и попал в другой зал с низким потолком. Здесь группы фигур изображали сцены, каждая из которых была выполнена с дьявольским искусством. Казалось, прошлое затаило дыхание. Марат лежал навзничь в своей ванне. Челюсть отвисла, сквозь голубоватую кожу видны ребра, рука тянется к ножу, торчащему из груди. Шарлотта Корде, которую тащат солдаты, раскрыла рот в немом крике. Страсти и ужас кричали здесь со всех сторон. А за стенами этой комнаты светило желтое искусственное сентябрьское солнце и зеленели побеги плюща. Старый Париж продолжал жить.