Айриш Уильям (Корнелл Вулрич) - У ночи тысяча глаз

— Как вас зовут? — осторожно спросил он. — Разумеется, это вовсе не обязательно, если вы не…

— Джин Рид, — прервала она его.

— Спасибо, мисс Рид.

— Можете называть меня Джин, так проще.

На что, интересно, она смотрит? На столе перед ними, где остановился ее взгляд, ничего не было.

Приходилось говорить за двоих:

— А вам не интересно знать, кто я?

Она продолжала неотрывно сверлить взглядом какую-то точку.

— Мужчина. Пришли, заставили меня снова смотреть на них. Без вас я бы уже с ними покончила. Не знаю, говорят ли за это спасибо.

— Меня зовут Том Шон, — представился он, пропустив ее слова мимо ушей. — Я… я служу в полиции. Детектив из отдела по расследованию убийств. Не могу ли чем-нибудь помочь…

— Полиция… детектив… — Девушка начала нервно смеяться.

Он терпеливо ждал, когда она успокоится.

Но смех не прекращался. Он как бы питался самим собой. Не был ни грубым, ни резким, даже не привлек внимания тех немногих посетителей, что сидели в зале. Смех отличался благопристойностью, как и все в ней. Но удержать его она, кажется, была не в силах.

Плач — ерунда! Нет ничего более ужасного, чем бесконечный и безрадостный смех без надежды. Шон сжал под столом кулак и сильно надавил им на колено.

Как же заставить ее замолчать?

Ему доводилось слышать, что, стоит залепить пощечину, истерика прекратится. Но на такое он никогда бы не решился… Еще говорили, что можно плеснуть в лицо стакан воды, — тоже помогает. Но и этого он ни за что бы не сделал: одно не легче другого. Вот если бы спасенный оказался мужчиной, можно было бы безо всяких угрызений совести врезать ему по челюсти.

Она ткнула большим пальцем куда-то себе за плечо:

— Арестуйте звезды за окном, сержант. Наденьте на них наручники. Огрейте их дубинкой.

Однако и у Шона было чувство собственного достоинства. Ему так хотелось ей помочь! Он встал, аккуратно задвинул стул и без единого слова пошел прочь.

Смех неожиданно прекратился. Том оглянулся: ее голова была опущена, глаза прикрыты рукой. Он немного постоял и вернулся за столик так же медленно, как и уходил. Не говоря ни слова, сел на тот же самый стул. Когда Джин наконец подняла глаза, то увидела на его лице терпеливое ожидание. Так, доступным ему способом, он стремился показать, что хочет лишь помочь ей.

Ее веки отяжелели от набежавших слез. Она взглянула на него и отвела рукой упавшие на глаза волосы.

— Ну что, готовы рассказывать?

— Не могу.

— Почему?

— Не знаю, с чего начать.

— Рассказывайте, да и все. Вы держите все в себе, оттого так тяжело. Надо облегчить душу.

— Словами ничего не выразишь. Да и вряд ли нужно. Пережить можно, а пересказать — нет.

— Нет ничего такого, чего нельзя было бы пересказать. Мне не раз приходилось выслушивать самые невероятные истории.

— Знаете, это как мельчайшие частицы, вроде песчинок или капель воды. Невозможно рассказать о таких малостях — ничего не получается. Люди не поймут, что вы имеете в виду…

— А если я вам помогу? Главное — взять разгон. На меня не обращайте внимания, как будто меня здесь нет, как будто вы рассказываете самой себе.

Но на этот раз у нее опять ничего не получилось. Она продолжала молчать.

Шон подождал. Однако решил не отступать:

— Вы сейчас боитесь, верно? Испытываете страх?

Она глубоко вздохнула, ее вдруг стала бить дрожь.

— Да, боюсь.

— А ведь было время, когда ничего не боялись.

— Было время, когда не боялась.

— Вот и начните с него. С тех самых пор.

Глаза ее затуманились, но уже не от слез. Она ушла в себя, ее взгляд скользнул мимо него, в ночь и за ее пределы, в далекое прошлое.

— Да, было время, когда я не знала страха…

1

Началось все с капли. Да, именно с капли. Но не воды, а капли бульона, упавшей на белое вечернее платье, надетое впервые. С такой, в сущности, малости.

Капля пролитого бульона. Косой взгляд, на секунду прервавший разговор. Огорчение на лице, мелькнувшем за плечом. Огорчение, вызванное неосторожностью. Лицо удаляется, пятно просыхает, разговор входит в прежнее русло. Однако что-то уже произошло.

Вот первый шаг к смерти. Едва заметный симптом тьмы при желтом свете множества стоявших на столе свечей. Крошечная точечка. Но она росла, увеличивалась — ото дня ко дню, от недели к неделе, от месяца к месяцу, — пока тьма не вытеснила свет. Пока все не обернулось тьмой. Пока не осталось ничего, кроме тьмы, страха и боли, смерти.

Меня, как я вам сказала, зовут Джин Рид, а отца — Харлан Рид. Бог вложил в наше сердце любовь к отцам, и Бог же сделал так, что в сердцах дочерей чувство это гораздо сильнее, чем в сыновьях. Но Бог позабыл дать нам то, что могло бы избавить от боли, которую нередко приносит с собою любовь. Бог позволяет нам оглядываться назад, однако запрещает заглядывать вперед. А если мы и делаем это, то на свой страх и риск. И нет никакого лекарства, которое позволило бы предупредить боль, есть лишь одно, которое может только следовать за нею, — время.

Я потеряла мать, когда мне исполнилось два года и, по сути, ее не знала. Меня растил отец. Иногда думаю, что большей любви не бывает, — вообразите любовь к родному человеку в сочетании со всем спектром романтической любви, за исключением, разумеется, запретной. Так все было у нас. Может, это и нехорошо, но подобного наказания мы все же не заслужили. Случалось, например, что я падала, сбивала себе коленку или получала ссадину. Тут же бежала к отцу, а он брал меня на руки, и его сочувствие, точно бальзам, проливалось на ушибленное место. Так же он поступил тогда, когда в восемь, не то в девять лет я обнаружила в себе нечто странное. До тех пор я ничего не чувствовала; дети, если растут изолированно, в половых особенностях не разбираются. Подобное незнание могло мне повредить. Отец позаботился о том, чтобы ничего плохого не произошло. Прижег, простерилизовал, удостоверился в том, что не останется следа и отметины.

Как-то раз в школе незнакомая девчонка уселась передо мной на игровой площадке и, нахально глядя прямо в глаза, спросила:

— Ты ведь жутко богатая, правда?

Я, как бы защищаясь, слегка попятилась.

— Нет, не богатая, — неуверенно ответила я. Меня словно обвиняли в том, что барахтаюсь в каком-то противном жирном соусе.

— Нет, богатая, — не унималась та. — Мне сказали.

Когда что-то отвлекло ее внимание, я украдкой бросила взгляд на свое платье. Оно было чистым и опрятным. Беспокоиться вроде не о чем. Но я не на шутку встревожилась.

Вечером, придя домой, сразу же спросила:

— Что значит — быть богатым?

Отец заговорил медленно, чуточку грустно и очень мудро:

— Слушай меня внимательно. А завтра — забудь. Когда тебе исполнится восемнадцать или двадцать, ты обо всем вспомнишь. Тогда это тебе будет нужней. Быть богатым — значит, прежде всего, быть готовым к трудностям. Постоянно чувствовать себя одиноко: ты протянешь руку, а она повиснет в воздухе. Тебя никто по-настоящему не полюбит. То есть ты не сможешь определить, любят ли тебя ради тебя самой. Придется быть очень осторожной: всюду ждут ловушки.

— А что же мне делать? — растерянно спросила я.

— Только одно. Вести себя так, словно ты ничего не знаешь. Веди себя… живи и думай, словно ты и не подозреваешь о том, что богата. И тогда, возможно, мир станет к тебе снисходительней.

На другой день я уже действительно обо всем забыла. Да, да, на следующий же день. А вспомнила много лет спустя, как и предсказывал отец. Так бывает, когда бросишь что-нибудь в воду: сперва оно потонет и долгое время не показывается, потом опять всплывает. Итак, отец дал мне нечто вроде завета, и я старалась ему следовать.

Теперь о том, что непосредственно предшествовало дню, когда злосчастная капля так омрачила мое существование. У меня, разумеется, были свои дела, заботы и интересы. Жизнь казалась безоблачной, ей ничего не угрожало. Дружбы с ровесниками я не водила — чувствовала, что мне с ними неинтересно. Меня считали немножко странной и нелюдимой. Не любила компаний, тряпки меня тоже особенно не интересовали. Мне нравилось читать. А еще любила гулять под дождем с непокрытой головой, одна, засунув руки в карманы и задрав голову, чтобы ощущать, как по лицу стекает вода. Ничто, казалось, не предвещало беды.

И вот однажды вечером за обедом, за день или два до того, как упасть упомянутой капле, отец мимоходом заметил:

— Джин, похоже, в пятницу мне придется отправиться в Сан-Франциско.

— Надолго?

— На два-три дня. Туда и обратно.

И добавил несколько слов о партии шелка из Японии: предстояло что-то уладить.

Деловые поездки были для него не редкость. Он совершал их постоянно.

Увлеченная десертом, я только погрозила ему пальцем:

— Не лучше ли тебе отправиться в понедельник? Ты знаешь, какое в пятницу число? Тринадцатое…

Он хмыкнул — впрочем, на иную реакцию я и не рассчитывала, и мы заговорили о чем-то другом; служанка в это время стояла у буфета, наливая кофе.

День или два спустя, то есть в четверг вечером, накануне отъезда отца, к нам, насколько я помню, приехали гости. Горели свечи, обед был каким-то очень уж церемонным, что для нас с отцом означало определенную несвободу. Мы это давно уже с ним заметили. Приходилось, однако, мириться… Я надела то самое злополучное новое белое платье, а в нем мне не нравилось абсолютно все. И то, что оно новое, и что белое, и что, наконец, платье — и какое! Один конец укороченный, другой — удлиненный. Меня раздражало ощущение расфранченности, да к тому же еще этот дурацкий шлейф — куда ни пойдешь, всюду он за тобой тянется. Я предпочитаю джемперы и твидовые костюмы. Только в них чувствую себя по-настоящему удобно. А платья… Их, правда, тоже иногда приходится надевать, но я старалась делать это как можно реже.