– Я же сама этого хотела.

– Ты все еще любила его?

Жанна посмотрела на нее, но прямо не ответила:

– Я так хорошо его знала! Я знала все его маленькие слабости, все подлости, и Бог знает, сколько у него их было!

– Ты говорила ему о них?

– Да.

– Вы ссорились?

– Почти каждую ночь. Потом он меня колотил.

– И ты позволяла ему это?

– Мне случалось выкладывать ему всю горькую правду, чтобы он меня поколотил.

– Не могу этого понять.

– Не имеет значения. Я убежала, не так ли? Не забывай – только по своей воле. И когда начинаешь кубарем катиться вниз, иногда бывает, что получаешь наслаждение, погрязнув во всем этом, и тогда нарочно идешь дальше и дальше.

– Немного похоже на то, как меня задаром наняли служанкой, хотя в этом не было никакой необходимости!

– Если тебе угодно.

– Ты не любила его, но ты шла за ним, ты слушалась его, как собака.

– Да. И мы пили вдвоем, особенно в последнее время нашей совместной жизни. Мы проводили большую часть ночи за выпивкой, а потом бранились. Он умер за три недели, от плеврита, в госпитале.

– Ничего тебе не оставив. И тогда ты нанялась к своим бельгийцам?

– Почти. Не сразу.

Она покраснела, не объясняя причины. Если она тогда испробовала какой-нибудь другой способ существования, то сейчас предпочитала не говорить о нем и не думать.

– Вот и все, Дезире. Иди спать. Я тебе очень обязана. Ты оказала мне услугу и достаточно покрутилась возле кастрюль. Ты можешь сейчас сказать себе, что к этому и стремилась, и это, во всяком случае, будет утешением.

Уже уходя от нее, Дезире, которая несколько мгновений что-то обдумывала у порога, вздохнула:

– В конце концов, ты тоже из этой семьи.

– Входите, доктор. Будьте так любезны, закройте дверь, потому что я, вероятно, задам вам некоторые вопросы, которые никому нет нужды слушать. Уже давно – не правда ли? – вы не видели столько оживления в доме.

– Вы уезжаете с ними? – спросил он, откидывая простыню.

– Сначала я хотела бы узнать, что вы думаете о моих ногах. Опухлость немного опала со вчерашнего дня. Они начали синеть. Теперь я могу сама дотащиться до туалета.

Кончиками пальцев доктор касался опухших ног в разных местах, рисовал круги и, нахмурив лоб, смотрел, как медленно исчезают белые следы.

– Я хотел бы как следует прослушать ваше сердце.

Он старательно занимался этим не менее десяти минут, передвигая полотенце по голой груди и спине Жанны, заставляя ее дышать сильнее, слабее, потом задержать дыхание и снова дышать.

– Ну, доктор?

– Вы правы. Сердце неплохое. Не думаю, что электрокардиограмма так уж нужна.

– Чем же вы обеспокоены?

– Я спросил, каковы ваши намерения. Как я понял из того, что мне сказали внизу, ваша невестка с детьми сейчас отбывают в Пуатье.

– Точно. Но я-то еще не в состоянии путешествовать, верно?

– Действительно, вам сейчас невозможно ехать в таких условиях. Поскольку вы больше не можете оставаться здесь, я позабочусь, чтобы вас сразу же перевезли в госпиталь.

Он бросил на нее взгляд, ожидая, что она вздрогнет при слове «госпиталь», переменит позу, станет плакать, жаловаться или даже бунтовать. Но она продолжала улыбаться ему:

– Присядьте на минутку, доктор.

– У меня сегодня много визитов. Я могу уделить вам лишь несколько минут.

– Тем не менее вы с самого воскресенья хотите о чемто меня спросить. Вы не сделали этого, потому что боялись обидеть или огорчить меня. Может быть, и потому, что боялись проявить излишний интерес к частной жизни своих пациентов. Я помогу вам, задав прямой вопрос. Если предположить, что я, как только встану, снова примусь за работу, как в последние дни, то сколько, по-вашему, времени пройдет до следующего рецидива?

– Не более нескольких недель.

– А потом?

– Вы сляжете, все начнется сначала, и вы опять будете вынуждены лежать в постели. Это будет случаться все чаще и чаще, особенно летом.

– Чуть ли не половину времени быть в постели?

– Не сразу.

– А потом?

– С годами все будет усугубляться.

– И сколько лет пройдет, пока я стану полностью неподвижной?

– Это зависит от того, как много у вас будет забот. Если вы поедете с ними, то не больше четырех-пяти лет. С другой стороны...

– Говорите же!

– Если они останутся без вас, я не знаю, что станет с парнем и его сестрой.

– А что бы вы сделали на моем месте?

– Позвольте не отвечать на этот вопрос.

– Итак, доктор, я оказалась почти в том же положении, что и мой брат. Мне тоже, как объяснил нотариус Бижуа, говоря о Робере, приходится выбирать одно решение из двух, точнее – из трех. Приют, где я смогу безмятежно жить и где позаботятся о моих ногах. Семья, где я превращусь в служанку и буду невыносимой обузой всякий раз, когда заболею.

– Да.

– Я не касаюсь третьего решения.

– Да.

– Полагаю, что нотариус остался недоволен выбором Робера.

– Он надеялся на другое.

– Чтобы он уехал, я знаю. А вы?

– У нас с мэтром Бижуа вовсе не обязательно одинаковая точка зрения.

– Вы находите, что Робер поступил правильно?

– Я католик.

– Тогда для него это означает тюрьму. Для меня, стало быть, приют?

– Поскольку я врач, то мой долг посоветовать вам это.

– А поскольку вы мужчина и католик, то предпочли бы, чтобы я весь остаток жизни посвятила попыткам поддержания хоть какого-то порядка в семье.

– Вы смогли бы это.

– Я могу с помощью хитростей и хлопот помешать им терзать друг друга и терзаться самим. Я могу на какое-то время помешать Луизе пить, и особенно не дать ее кризисам превращаться в столь ужасающую мелодраму, от которой всем делается дурно.

Как знать! Я могу, в крайнем случае, за несколько лет добиться того, чтобы Анри смирился со своим положением мелкого служащего, приучился к среднему достатку, гордился своей работой.

Вы меня видите в неплохой роли, верно? Я даже могу – как знать! убедить Мад выйти замуж за какого-нибудь славного типа, да еще при этом не вопить ему сразу же в лицо о своей собственной гнусности.

Луиза мало-помалу начнет меня ненавидеть, но будет беречь меня, чтобы самой не мыть посуду, и чтобы не слышать крика вокруг себя и чтобы однажды не остаться в одиночестве.

Дети не замедлят почувствовать ко мне неприязнь за те доверительные разговоры, которые они со мной вели и еще будут вести, когда дойдут до крупности или когда им просто захочется показаться значительными.

Я стану тетей Жанной, которая встает первом и ложится последней, которой можно все что угодно сказать и у которой можно все что угодно потребовав, а она всегда останется невозмутимой; позднее, если Анри или Мад обзаведутся детьми...

– Боюсь, что вынужден покинуть вас, – произнес доктор, вставая.

– Держу пари, что в субботу нотариус Бижуа тоже в конце концов прервал моего брата. Не бойтесь. Это не угроза.

– Моя профессия заключается в уходе за больными.

– Я знаю. Но поверх очков вы бросаете любопытный, хотя и стыдливый взгляд на мужчин и женщин – они ведь мужчины и женщины вопреки всему.

– Я пришлю за вами санитарную машину к середине дня. Мы вернемся к этому разговору в госпитале.

– Вы забываете, что я как неимущая окажусь в общей палате. Он взялся за дверную ручку, собираясь выйти.

– Во всяком случае... – начал было он, но прервал себя. – Нет! Я не хочу давить на вас. Увидимся там.

– Я была бы не прочь остаться, чтобы заботиться о тебе, Жанна. Но ты ведь понимаешь ситуацию так же хорошо, как и я? Обещай мне только, что ты присоединишься к нам. Я положила адрес в твою сумку. Там нет телефона. Тебе придется послать телеграмму, и Анри приедет встретить тебя на вокзал, он в двух шагах. Мад прижалась к тетке щекой и прошептала ей на ухо:

– Я люблю вас. Я хочу, чтобы вы приехали.

– До скорого, тетя, – сказал Анри, глядя из окошка отъезжающего с сундуками грузовика. Ворота едва успели закрыться, как появившаяся Дезире бросила с облегчением:

– Ну вот, дом опустел! И все, что в нем сейчас есть, вся эта мебель, безделушки, все эти приспособления, стоившие безумных денег и ради которых человек создает себе столько хлопот, – все это, так сказать, не принадлежит больше никому. Завтра начнут приходить, открывать шкафы, ящики. Я повидала такое у нас, потому что оставалась до конца и присутствовала на распродаже. Есть и такие люди, которые приходят, зная, что ничего не купят, просто из удовольствия.

– Что сказал месье Сальнав?

– У него вид собаки, потерявшей хозяина. Он продолжает – Бог знает зачем – корпеть над своими записями и беспокоиться по поводу их, словно он очень хочет опять выполнить задание чисто, без помарок. Ну а ты? Решилась?

– Еще не совсем.

– Какое-нибудь заведение, послушай меня! Самое плохое из них все же лучше, чем все остальное. Не слушай доктора.

– Откуда ты знаешь, что думает доктор Бернар?

– Да оттуда, что это видно по его лицу, мне знакомы такие люди. Я уверена, что у него дома нет ни пылинки, а у служанки нет даже одного свободного вечера в неделю.

– Дезире!

– Что ты хочешь?

– Ты помнишь тот шкаф?

– Шкаф с бутылками?

– Да.

– Ну и что?

– Не возражай. Не требуй объяснений. Луиза, должно быть, не подумала о нем. Ты мне говорила, что там оставались три полные бутылки.

– И ты хочешь...

– Чтобы ты принесла мне одну, да. За стаканом на кухню идти не надо. У меня есть стаканчик для чистки зубов.

– Ты действительно считаешь, что я должна это сделать?

– Да.

– А что скажут в госпитале, когда ты туда приедешь и они почувствуют запах?

– Они к этому привычны, иди!

– Ты требуешь?

– Требую. Не бойся. Она странно улыбалась, слушая шаги Дезире по лестнице.