Какие именно сокровища — о том миссис Спарсит знала не больше, чем они. Золото и серебро, ценные бумаги, тайны, раскрытие которых привело бы к неведомым бедствиям каких-то неведомых людей (преимущественно, однако, людей ей несимпатичных), были главными статьями ее воображаемого перечня. Зато она знала, что после закрытия банка ей принадлежит верховная власть над всей конторской мебелью и над запертой на три замка, обитой железом кладовой, у двери которой рассыльный каждый вечер приклонял голову на выдвижной койке, исчезавшей при первом пении петуха. Кроме того, она была повелительницей над сводчатым подвалом, защищенным решеткой с остриями от хищного мира; в ее ведении находились и реликвии истекшего дня, как то: чернильные пятна, затупившиеся перья, сломанные облатки и клочки разорванной бумаги, столь крошечные, что при всем старании миссис Спарсит ничего интересного на них разобрать не могла. Наконец она была хранительницей небольшого арсенала, состоявшего из тесаков и ружей, в грозном боевом порядке висевших над одним из каминов; а также выстроенных в ряд пожарных ведер — по давнему обычаю неотъемлемой принадлежности всякой претендующей на богатство фирмы, — каковые сосуды держат отнюдь не в расчете на ощутимую пользу в случае несчастья, а ради их более тонкого, морального воздействия, почти равного по силе, как было замечено, тому впечатлению, которое производит на большинство посетителей вид золотого или серебряного слитка.

Глухая служанка и рассыльный завершали империю миссис Спарсит. Ходили слухи, что глухая служанка богата; и долгие годы среди кокстаунского простонародья крепла уверенность, что как-нибудь темной ночью, когда банк закрыт, ее убьют и ограбят. Более того — по утвердившемуся мнению, все сроки уже прошли, и этой ночи давно пора бы настать; но злонравная служанка, к разочарованию и обиде кокстаунцев, и не думала расставаться ни с жизнью, ни с работой в банке.

Чай для миссис Спарсит был сервирован на кокетливом столике с тремя резными ножками, который, по ее милости, ежевечерне, после закрытия банка, проводил время в обществе сурового, крытого кожей, длинного стола, оседлавшего середину комнаты. Рассыльный поставил поднос на столик и в знак почтения стукнул себя костяшками пальцев по лбу.

— Спасибо, Битцер, — сказала миссис Спарсит.

— Вам спасибо, мэм, — отвечал рассыльный. Он был все такой же белесый, как в те далекие дни, когда он, моргая обоими глазами зараз, давал определение лошади вместо ученицы номер двадцать.

— Все заперто, Битцер? — спросила миссис Спарсит.

— Все заперто, мэм.

— А какие нынче новости? — спросила миссис Спарсит, наливая себе чаю. — Есть что-нибудь?

— Да нет, мэм, ничего такого не слыхал. Люди у нас здесь нехорошие, но, к сожалению, это не новость.

— А что эти несчастные бунтари теперь затеяли? — спросила миссис Спарсит.

— Все то же, как всегда, — велят объединяться, вступать в союзы, стоять друг за дружку.

— Весьма печально, — сказала миссис Спарсит очень строго, отчего нос ее и брови стали еще более древнеримскими, — что объединенные хозяева допускают эти классовые союзы.

— Совершенно верно, мэм, — сказал Битцер.

— Поскольку они сами объединены, они должны все, как один, отстаивать свое право не принимать на работу никого, кто с кем-нибудь объединен, — изрекла миссис Спарсит.

— Они пытались, мэм, — отвечал Битцер, — но из этого как будто ничего не вышло.

— Я, разумеется, не могу считать себя сведущей в такого рода делах, — с достоинством сказала миссис Спарсит, — ибо мне суждено было вращаться в совсем иных сферах. Тем более что мистер Спарсит, будучи из Паулеров, тоже не имел ничего общего с подобными раздорами. Но одно я знаю, и знаю твердо: этих людей надо укротить, и давно пора это сделать, раз и навсегда.

— Верно, мэм, — почтительно поддакнул Битцер, не скрывая действия, какое оказывали на него непререкаемые вещания миссис Спарсит. — Яснее и сказать нельзя — что правда, то правда.

Так как доверительные беседы между ним и миссис Спарсит обычно происходили во время ее вечернего чаепития и он уже успел догадаться по ее глазам, что она намерена задать ему вопрос, то он не уходил, а передвигал с места на место линейки, чернильницы и прочее, пока она, поглядывая в открытое окно, прихлебывала чай.

— Очень занятой был день, Битцер? — спросила миссис Спарсит.

— Не сказать, чтобы очень, миледи. Как обыкновенно. — Время от времени, разговаривая с ней, Битцер заменял обращение «мэм» более церемонным «миледи», как бы невольно отдавая должное личным качествам миссис Спарсит и ее наследственному праву на всяческое уважение.

— Все клерки, — продолжала миссис Спарсит, осторожно стряхивая невидимую крошку намазанного маслом хлеба с левой митенки, — разумеется, добросовестны, пунктуальны и прилежны?

— Да, мэм, пожалуй, что так. Все, кроме одного, конечно.

Он отправлял в банке почетную должность главного шпиона и доносчика, и за эти добровольные услуги, помимо причитающегося ему жалования, получал на рождество наградные. Битцер с годами превратился в необыкновенно трезвого, осмотрительного, благоразумного молодого человека, который не мог не преуспеть в жизни. Духовный механизм его работал так исправно и точно, что он не знал ни чувств, ни страстей. Все его поступки были итогом самых тонких и хладнокровных расчетов; недаром миссис Спарсит всегда говорила, что еще не встречала молодого человека столь твердых принципов. Удостоверившись после смерти отца, что мать его имеет право на призрение[39] в Кокстауне, сей многообещающий юный экономист весьма ревностно и принципиально стал на защиту этого ее права, вследствие чего она очутилась в работном доме[40], где и пребывала поныне. Впрочем, надо отдать ему должное — она получала от него ежегодный дар в виде полуфунта чаю, что, несомненно, было слабостью с его стороны: во-первых, любые дары неизбежно ведут к пауперизации одаряемого; и, во-вторых, единственный разумный способ распорядиться этим товаром заключался в том, чтобы купить его как можно дешевле, а продать как можно дороже; ибо ученые с полной ясностью доказали, что это и есть весь долг каждого человека[41], — не какая-то часть его долга, а весь целиком.

— Пожалуй, что все, мэм. Кроме одного, конечно, — повторил Битцер.

— А-а! — протянула миссис Спарсит, помотав головой над чашкой чаю и отхлебывая большой глоток.

— Мистер Томас, мэм, — сомнителен он мне очень. Мне, мэм, не нравится, как он себя ведет.

— Битцер, — предостерегающим тоном сказала миссис Спарсит, — вы не помните, говорила я вам что-нибудь относительно имен?

— Виноват, мэм. Это верно. Вы сказали, что не любите, когда называют имена и что вообще лучше обходиться без них.

— Прошу вас не забывать, что я здесь в должности, — торжественно сказала миссис Спарсит. — Я облечена доверием, Битцер, доверием мистера Баундерби. Пусть в прошлом ни он, ни я не могли бы и помыслить о том, что он некогда станет моим принципалом и назначит мне ежегодную премию, — я все же обязана видеть его в этом свете. Мистер Баундерби всегда с таким глубоким почтением относился к моему общественному рангу и родственным связям, что лучшего я и ожидать не могла.

Напротив, действительность превзошла все мои ожидания. За это я должна быть преданной ему до конца. И я не считаю, не буду считать, не могу считать, — продолжала миссис Спарсит, выпуская весь свой запас нравственных правил и понятий о чести, — что я предана ему до конца, ежели я позволю, чтобы под этим кровом упоминались имена, которые, к несчастью, к величайшему несчастью — это бесспорно, — имеют касательство к нему.

Битцер опять стукнул себя костяшками по лбу и опять попросил извинить его.

— Да, Битцер, — заключила миссис Спарсит, — ежели вы скажете — одна личность, я вас слушаю; скажете мистер Томас — не взыщите.

— Конечно, мэм, кроме одной личности, — поправился Битцер.

— А-а! — повторила свой возглас миссис Спарсит, так же помотав головой над чашкой чаю и отпивая большой глоток, словно хотела подчеркнуть, что разговор возобновляется с той точки, на которой он прервался.

— Одна личность, мэм, — подхватил Битцер, — с самого того дня, когда она в первый раз вошла в нашу контору, повела себя не так, как надо. Это беспутный, расточительный лентяй. Он даром чужой хлеб ест. И не ел бы, мэм, не будь ему кое-кто родня и друг.

— А-а! — вздохнула миссис Спарсит, опять с грустью покачав головой.

— Я только надеюсь, мэм, — добавил Битцер, — что его родня и друг не снабжает его средствами на мотовство. Иначе, мэм, — мы ведь знаем, из чьего кармана шли бы эти деньги.

— А-а! — снова вздохнула миссис Спарсит и снова грустно покачала головой.

— Мне жаль его, мэм. Я имею в виду того, кого я упомянул последним.

— Да, Битцер, — отвечала миссис Спарсит. — Я всегда с жалостью взирала на это заблуждение, всегда.

— А что до самой личности, — сказал Битцер, понизив голос и подходя поближе, — то он такой же легкомысленный, как все в нашем городе. А вы знаете, мэм, что это значит. Кому же и знать, если не такой важной леди, как вы.

— Им бы надо брать пример с вас, Битцер, — сказала миссис Спарсит.

— Вы слишком добры, мэм. Но раз уж вы упомянули обо мне, то вот что я вам скажу. Я, мэм, уже отложил малую толику. Наградные, которые мне дают на рождество, я никогда не трачу. Я даже своего жалованья не проедаю, хоть оно и не бог весть какое. Почему я могу, а другие не могут? Что один может, то могут и другие.

Эта фикция тоже имела хождение в Кокстауне. Любой богач, начавший с шести пенсов и впоследствии наживший шестьдесят тысяч фунтов, постоянно задавал недоуменный вопрос — почему все шестьдесят тысяч окрестных рабочих не наживают каждый по шестьдесят тысяч фунтов, начав с шести пенсов, и даже как бы укорял их за то, что они не совершили сего несложного подвига. Что я сделал, то и вы можете. Почему же вы этого не делаете?