Моя дорогая,

Я даже не иду в суд. Этим утром мне в частном порядке показали то, что Хардж собирался предъявить против меня. Да, у них есть записи нескольких разговоров — с подписью „Ватерлоо“, и участвовать в судебном заседании было бы бессмысленно. Это был бы позор — странным образом, не для меня, но для моего собственного ребенка, не говоря уже о том, что я не хочу впутывать в это дело тебя. Сегодня утром все было очень просто — я просто сдалась. Теперь адвокаты говорят, что очень важно понять, что я намерена делать в будущем. От этого зависит, увижу ли я еще когда-нибудь собственного ребенка, потому что Хардж с легкостью получил полное право опеки над ней. Вопрос был поставлен так: прекращаю ли я видеться с тобой (и тебе подобными — они так и сказали!). Хотя его не так явно сформулировали. Там была дюжина физиономий, которые открывали свои рты и вещали, как судьи судного дня — напоминая мне о моем долге, моем положении и моем будущем. (А что за будущее они уготовили мне? Собираются они посмотреть на него через полгода?) — и я сказала, что прекращу видеться с тобой. Я задаюсь вопросом, поймешь ли ты меня, Тереза, поскольку ты так юна и никогда даже не знала матери, которая бы тебя без памяти любила. За такое обещание они одарили меня своей замечательной наградой — привилегией видеться с моим ребенком несколько недель в году.

Несколько часов спустя…

Здесь Эбби. Мы говорим о тебе — она шлет тебе свою любовь, так же как я свою. Эбби напомнила мне о некоторых вещах, которые я уже знаю — что ты очень юна, и что ты меня обожаешь. Эбби не думает, что мне следует посылать тебе это письмо, а нужно рассказать все, когда ты вернешься. Мы только что практически из-за этого поругались. Я говорю ей, что она не знает тебя так, как знаю я, и, думаю, сейчас она не знает меня так же, как знаешь меня ты в некотором роде, и это касается чувств.

Сегодня я не очень счастлива, моя милая. Я пью виски, хотя знаю, что ты сказала бы, что он вгоняет меня в тоску. Но я оказалась не готова к происходящему — после всех этих недель с тобой. Это было счастливое время — и ты знаешь это не хуже меня. Хотя все, что мы знаем — только начало. Я пытаюсь сказать тебе в этом письме, что ты даже не знаешь, что было бы дальше, и, вероятно, ты никогда и не захочешь узнать, и не предполагалось, что узнаешь… в смысле, это не было суждено судьбой. Мы никогда не боролись, никогда не возвращались, зная, что ничего больше не хотели на небе и земле, кроме как быть вместе. Любила ли ты меня настолько сильно, я не знаю. Но это все только часть целого, а то, что мы знали — всего лишь начало. Все длилось так недолго. И по этой причине не успело к тебе прикипеть. Ты говоришь, что любишь меня, всякую, даже когда я ругаюсь. Я говорю, что люблю тебя всегда, такую, какая ты есть, и ту, которой станешь. Я бы заявила об этом в суде, если бы это что-то значило для тех людей или могло бы что-то изменить, потому что это не те слова, которых я страшусь. Я хочу сказать, дорогая, я отправлю тебе это письмо и думаю, ты поймешь, почему я это делаю, почему я вчера сказала адвокатам, что больше не увижусь с тобой, и почему я вынуждена была им это сказать, и я бы тебя недооценивала, если бы подумала, что ты этого не поймешь или что ты предпочла бы узнать обо всем позже.»

Она перестала читать, встала и побрела к письменному столу. Да, она поняла, почему Кэрол послала ей это письмо. Потому что она любила своего ребенка больше, чем ее. Из-за этого адвокаты смогли ее сломать, принудить поступить именно так, как они хотели, чтобы она поступила.

Тереза не могла представить, чтобы Кэрол к чему-либо принудили. И все же, это прослеживалось в написанных Кэрол словах. Это была капитуляция, Тереза не могла себе представить, что оказалась разменной монетой, которую могли бы вырвать у Кэрол из рук.

На мгновение к ней пришло странное осознание, что Кэрол любила ее лишь отчасти, и вдруг целый мир, весь последний месяц, словно огромная ложь, дал трещину и почти рухнул. В следующее мгновение Тереза отвергла эту мысль. Но факт оставался фактом, Кэрол выбрала своего ребенка. Она уставилась на письмо Ричарда, лежавшее на столе, и почувствовала как все слова, которые она хотела ему высказать, но так никогда и не сказала, поднимаются у нее внутри бурным потоком. Какое право он имел говорить о том, кого она любила или как? Что он знал о ней? Что он вообще знал?

«… преувеличенными, и в то же время сведенными к минимуму (она читала другую страницу из письма Кэрол). Но между наслаждением от поцелуя и тем, чем мужчина и женщина занимаются в постели, как мне кажется, разница невелика. Поцелуй, например, нельзя свести к минимуму, и о его ценности не может судить ни один посторонний. Интересно, измеряют ли эти мужчины свое удовольствие в зависимости от того, произвели их действия на свет ребенка или нет, и действительно ли они считают их более приятными, если да. В конце концов, это вопрос об удовольствии, и какой тогда смысл спорить о том, что лучше — удовольствие от порции мороженого или от футбольной игры — или противопоставлять квартет Бетховена Моне Лизе. Я оставлю этот вопрос для философов. Но с их точки зрения я должна была быть не то слабоумной, не то слепой (плюс, как повод для сожаления, я полагаю, сам факт того, что привлекательная женщина предположительно недоступна для мужчин). Кто-то привел в качестве аргумента „эстетику“, я имею в виду, против меня, конечно. Я спросила, действительно ли кто-то хочет об этом поспорить — и это вызвало только смех, единственный смех за время всего действа. Но самое главное, о чем я не упомянула, и то, до чего еще никто не додумался — это то, что отношения между двумя мужчинами или двумя женщинами могут быть настолько всепоглощающими и совершенными, что между мужчиной и женщиной они просто не могут возникнуть. Возможно, кому-то нужно именно это, а кто-то хочет большей переменчивости и неопределенности, которые могут приключиться только между мужчинами и женщинами. Вчера было сказано, или, по крайней мере, подразумевалось, что мое нынешнее поведение вовлечет меня в пучину человеческого порока и вырождения. Да, я туда уже глубоко погрузилась с тех пор, как они забрали тебя у меня. Это правда, если я пойду на это, и за мной будут шпионить, нападать, если я никогда не смогу никем обладать достаточно долго, потому что простое узнавание личности есть штука поверхностная — то это вырождение. А жить вопреки своей внутренней сути — это вырождение по определению.

Дорогая, я все это вывалила на тебя (следующая строка была вычеркнута). Ты, несомненно, устроишь свое будущее лучше, чем я. Позволь мне стать для тебя плохим примером. Если ты сейчас обижена сверх того, что, как тебе кажется, ты можешь вынести, и если это заставляет тебя — все равно, сейчас или когда-нибудь — возненавидеть меня, а именно так я и сказала Эбби, то я все равно не буду сожалеть. Возможно, я была тем самым человеком, которого тебе суждено было повстречать, как ты говорила, твоей единственной, и ты сможешь оставить это все в прошлом. А если все же нет, то, несмотря на нынешние крах и бедственное положение, я знаю, ты в то утро сказала правильную вещь, — так быть не должно. Я очень хотела бы поговорить с тобой, всего один раз, когда ты вернешься домой, если на то будет твоя воля, если ты только не думаешь, что ты не сможешь.

Твои растения на заднем крыльце по-прежнему прекрасно себя чувствуют. Я поливаю их каждый день…»

Тереза больше не могла читать. Она услышала, как за ее дверью кто-то медленно спускается по ступенькам и более уверенно идет по коридору. Когда шаги удалились, она открыла дверь и постояла немного, борясь с порывом выйти из дома прочь и оставить все позади. Затем она пошла по коридору к двери миссис Купер в задней части дома.

Миссис Купер отозвалась на ее стук, и Тереза произнесла заготовленные заранее слова о том, что уезжает сегодня вечером. Она смотрела в лицо миссис Купер — та не слушала ее, а только реагировала на выражение лица Терезы, и внезапно ей показалось, что миссис Купер является всего лишь ее собственным отражением, от которого она не может отвернуться.

— Что ж, мне очень жаль, мисс Беливет. Мне жаль, если ваши планы нарушились, — сказала она, а на ее лице отразились только шок и любопытство.

Потом Тереза вернулась в свою комнату и начала укладываться — на дно чемодана она положила сложенные картонные макеты, а затем книги. Через секунду она услышала медленные, приближающиеся к ее двери, шаги миссис Купер, как будто она что-то несла, и Тереза подумала, если та несет ей еще один поднос, то она закричит. Миссис Купер постучала.

— Куда мне переслать ваши письма, дорогая, в случае, если они сюда придут? — спросила миссис Купер.

— Я еще не знаю. Я напишу и дам вам знать, — Тереза почувствовала головокружение и тошноту, когда выпрямилась.

— Вы же не отправляетесь в Нью-Йорк так поздно ночью, нет? — миссис Купер называла «ночью» любое время после шести вечера.

— Нет, — сказала Тереза. — Я лишь немного проедусь.

Ей не терпелось остаться одной. Она смотрела на руку миссис Купер, оттопыривающую за пояс серый в клетку передник, на смятые мягкие тапки, изношенные на этих этажах до того, что они стали как тонкая бумага, на те тапки, в которых она ходила по этим самым этажам многие годы, прежде чем сюда приехала Тереза, и будет продолжать в них ходить по протоптанным дорожкам на полах годы спустя после того, как она отсюда уедет.

— Ну, всего вам хорошего и дайте мне знать, как вы там устроились, — сказала миссис Купер.

— Да.

Она поехала на машине к отелю, к другому отелю, а не к тому, откуда она звонила Кэрол. Потом она вышла прогуляться, не находя себе места, избегая тех улиц, где она бывала с Кэрол. «Надо было поехать в другой город», — подумала она и остановилась, наполовину решив вернуться к машине. Но потом пошла дальше, не замечая на самом деле, где она находится. Она шла, пока не замерзла, и ближайшим местом, чтобы зайти и согреться, оказалась библиотека. Она прошла мимо закусочной и заглянула внутрь. Датч заметил ее, и со знакомым кивком, как будто чтобы увидеть ее сквозь витрину, он должен был под что-то заглянуть, улыбнулся и помахал ей. Она машинально помахала ему рукой в ответ, прощаясь, и вдруг подумала о своей комнате в Нью-Йорке, о платье, что все еще лежало на диване и о загнувшемся уголке ковра. Если бы только можно было сейчас туда дотянуться и расправить ковер, подумалось ей. Она стояла и смотрела на узкую, плотно застроенную улицу и на круглые уличные фонари. Одинокий прохожий шел по тротуару в ее сторону. Тереза поднялась по ступенькам в библиотеку.