— Вы служили на корабле, да? — спросил старшина.

— Два года. На судне, перевозившем джипы.

— Моя фамилия Мастин. — Старшина протянул толстую руку.

— Тейлор. Рад познакомиться.

Их рукопожатие больше походило на попытку раздавить друг другу руку, и Брет сделал соответствующие выводы. Мастин считал, что он крепче любого офицера, и будет рад, если ему докажут обратное.

— Я сам проплавал на боевом корабле, — продолжал собеседник, — весь последний год войны. А до этого на обычной посудине. В настоящий момент служу на острове, и если эта служба на берегу продлится еще пару лет, то мне нечего трепыхаться. Через два года выйду в отставку. Прежде я был честолюбивым, но когда понял свой уровень, хватило смекалки держаться за то, что есть. — Он подозвал бармена и попросил повторить для обоих.

Брет посмотрел на его лицо и увидел, как под увеличительным стеклом, глубокие морщины, обветренную кожу, помутневшие от рома глаза, уставшую плоть, накопившуюся под мощной челюстью. Он заслужил свою отставку после двадцатилетней службы, подумал Брет. Поступая на военную службу совсем молодыми, старшины уже к сорока годам имеют право выходить в отставку, но двадцать лет, проведенные в этой железной среде, старят. Двадцать лет бродячей жизни по барам и лачугам, разбросанным по берегам двух океанов. Старшины-ветераны все выглядят одинаково: в теле, крепкие, хитрые и какие-то потерянные.

— Бабы спятили с ума, — заявил старшина. После многолетнего пребывания среди жеребцов военно-морского флота Брет отнесся к неожиданной смене темы разговора вполне нормально, как к естественному развитию беседы. — Вот, например, жена моего приятеля. Он тоже старшина. Объездил весь свет, от Шанхая до Франции, и думал, что разбирается в жизни.

Женился на этой девочке в Бостоне шесть лет назад, а вот сейчас она доводит его до белого каления. Когда его перевели на Тихий океан, он привез ее с собой сюда, они приобрели небольшой домик в Даго, недалеко от залива, на побережье. Это было еще до того, как мы вступили в войну. В течение длительного времени он мог каждый вечер приходить домой. Потом, когда его корабль получил задание и ушел в море, она психовала, но он все же виделся с ней каждые две или три недели. Она была ему хорошей, верной женой, к тому же религиозной, но, как он говорит, страстная до чертиков. Не то чтобы ему это не нравилось... Он был доволен своим браком.

После Перл-Харбора его корабль направили в южную часть Тихого океана. Она писала ему практически ежедневно. Но спустя примерно год пришло письмо, которое сбило его с катушек. Получилось так, что она была в порядке, когда регулярно видела мужа. Но когда осталась одна, все изменилось. Она сняла штаны для кого-то еще и почувствовала ужасные угрызения, ведь она верующая. Она просто не могла не сообщить ему об этом. Поэтому и написала.

Этот мой приятель, а корабль его нес тогда боевую вахту в районе Соломоновых островов, помимо волнений, связанных со службой, получил такую залепуху от своей жены и чуть не свихнулся. Может ли он простить ее, спрашивала она в своем письме, — она больше никогда так не поступит. Она не хотела этого делать и в тот раз, но напилась и поняла, что произошло, уже после, когда проснулась в кровати с тем парнем в его гостиничном номере. Пару недель он обдумывал все это, даже советовался кое с кем из своих близких дружков и наконец взял себя в руки, написал ей хорошее, приличное письмо. Он писал, что вся эта история просто убивает его, но, мол, он никогда не был среди тех, кто плачет по разлитому молоку. И коль уж она говорит, что этого больше никогда не повторится, ему ничего не остается, как проглотить горькую пилюлю и поскорее постараться забыть все. Пару месяцев спустя он получил ответ. Она написала, что он лучший муж во всем мире и всю такую ерунду, что она посвятит оставшуюся часть своей жизни тому, чтобы оправдать его доверие. Чепуха!

— Может быть, она действительно хотела так поступить, — заметил Брет. Он сочувствовал этой женщине. — Человек оступился, это еще ни о чем не говорит.

— Если он оступился один раз. Но я еще не подбил бабки в своем рассказе. Выпьем еще по одной?

— Теперь моя очередь заказывать.

Хотя история была интересной и ему хотелось дослушать до конца, необычайная раздражительность охватила все его существо. Было неприятно узнавать из третьих уст интимную повесть о грехах женщины, которую он никогда не видел; он не хотел иметь к этой проблеме никакого отношения. Но он согласился выпить еще и узнать, чем закончилась история, ставшая приложением к этой выпивке.

— Прошел еще примерно год, и мой приятель возвратился домой. Всего на пять дней. Жена моя — просто прелесть, думал он. Она старалась угодить во всем и в то же время стала еще более набожной, ходила к обедне каждый день и все такое прочее. Он решил, что ее исправила церковь или что-то еще и что он поступил правильно, решив остаться с ней. Потом он опять ушел в море на восемнадцать или двадцать месяцев, участвовал в шести или семи высадках десантов, а она продолжала писать ему каждый день и объясняться в горячей любви, убеждала, что отдала бы все на свете, только бы он оказался с ней дома в постели. Весной 1945 года он получил приказ отправиться на береговую службу и окончательно возвратился домой. Жена ждала его на пристани. Но как только он увидел ее, то понял: что-то не так. Не так — это не то слово. Она не дотерпела, пока они доедут до дома, и сказала, что опять это сделала, не смогла справиться с собой. Нервы у него были взвинчены, он почти не спал с тех пор, как корабль вышел из Перл-Харбора, и он влепил ей пощечину. Тут она ужасно разрыдалась и приползла к нему на коленях, прося простить ее за грехи. «Грехи? — переспросил он. — О Господи, сколько же раз ты согрешила?» «Пятнадцать или шестнадцать раз», — ответила она. Но клялась, что любит только его одного и если он ее не прогонит, то будет ему хорошей женой до конца своих дней после того, как он вернулся домой. Дурость заключалась в том, что он все-таки продолжал любить ее, но не мог перенести, что она отдавалась шайке паршивых дезертиров, когда он уходил в море. Теперь он смотрит на нее, как на суку, и опасается, что однажды сорвется и прибьет ее до смерти. Что же ему делать, лейтенант?

— Не знаю, — ответил Брет. — А что бы сделали вы?

Мастин отвел в сторону свои маленькие глазки.

— Давайте еще по одной.

Потягивая шестую — а может быть, седьмую? — порцию виски, Брет обдумывал ситуацию, в которой оказался какой-то незнакомый человек. Ему был противен Мастин и его грязная история, но он был заинтригован, потому что она перекликалась с его собственной жизнью. Находясь под сильными парами, которые заставляли учащенно биться сердце и ударяли в голову, его воображение рисовало с кинематографической ясностью канализационные трубы, которые разветвлялись, как зараженные вены, по улицам всех городов, где чудища о двух спинах в тысячах спален утоляли ненасытную страсть женского лона, этого слепого рта прелюбодеяния, пожирающего дикое мясо. Второй раз за день он почувствовал, как черный ветер гонит его к гибели, к могиле, к бесплодному чреву, которое не опасается изнасилования и не угрожает вторым рождением. Умерший человек, зародыш могилы, без будущего и без терзаний совести, беспечно смешивался с грязью и отбросами поколений, безо всякой истории и какой-либо мысли, которая могла бы нарушить вечную безмятежность тьмы, бесконечную беременность праха. Он желал себе смерти и поэтому заказал двойную порцию виски, потом еще и еще раз. Спиртное возвратило ему интерес к жизни, но обнажило его отвращение к ней.

Он повернулся к Мастину, который уже некоторое время помалкивал, и спросил его:

— Этот ваш приятель с неверной женой, сам-то он был ей верен?

На лице Мастина отразилось потрясение, как будто Брет произнес незнакомое ругательство.

— Дьявольщина, конечно нет! Он прослужил во флоте всю жизнь, и, когда они приходили в Панаму или Гонолулу, он хватал баб где попало.

— Тогда что же его беспокоит? — грубо спросил Брет.

— Вы не понимаете, лейтенант. — В порыве чувств Мастин даже подался к нему. — Вы не разобрались в ситуации. Он женился на девушке в 1940 году и думал, что она девственница. Потом, когда он уехал драться за страну, она оказалась мелкой потаскухой. Хуже дешевки, потому что делала это вообще задаром.

— Вы хотите сказать, когда он дрался за страну и без разбору хватался за каждую юбку, которую встречал на стороне...

— Какого черта! — взорвался Мастин. — Я живой человек, не так ли? Мужчина имеет право надеяться на то, что его жена сохраняет чистоту, хотя он сам этого не делает.

— Речь идет о вашей жене?

Мастин опустил глаза.

— Да. Я не хотел говорить вам об этом.

— И вы хотите получить от меня совет, что вам делать?

— Не знаю. — Голос Мастина охрип от алкоголя и раздражения. — Вы не вникли в ситуацию. Вы не были женаты, правда?

— Это вас не касается! — вскричал Брет. — Я очень хорошо представляю себе ситуацию. Вы хотите до конца жизни вымещать на жене злобу за то, чем всегда занимались сами. Идите домой и извинитесь перед ней.

Старшина скривил рот и сплюнул.

— Идите вы к дьяволу, лейтенант! Вы ничего не знаете о таких вещах.

— Я знаю больше, чем мне хотелось бы. Вы заставили меня слушать свою историю и просили дать вам совет.

— Ничего себе совет! Можете им подавиться.

— Не смейте со мной так разговаривать.

— Почему бы и нет, черт подери! — Рожа старшины налилась кровью и злобой и стала приближаться, увеличиваясь, как шар. — Вы офицер не из моей части, и я благодарю за это Господа! Если в колледжах вас учат таким вещам, то я чертовски рад, что никогда не переступал порога ни одного из них! Проклятые выпускники колледжей строят из себя офицеров в морском флоте...

В невольном порыве, который он не смог побороть, Брет открытой ладонью оттолкнул его разъяренную физиономию.

— Эй, там, прекратите сейчас же! — Бармен Солли начал перелезать через стойку бара.