– Вашей дочери, я полагаю, жизнь за городом кажется скучной?

– Да, ей гораздо лучше жить в Лондоне. Тут ей не нравится. – Она вдруг умолкла, но затем договорила, словно слова из нее вытягивали клещами: – И ей не нравлюсь я.

– Это невозможно! – воскликнул Пуаро с галльской любезностью.

– Вполне возможно. Что же, наверное, так часто бывает. Девушке непросто свыкнуться с мачехой.

– А ваша дочь очень любила свою родную мать?

– Ну, наверное. Она трудная девочка. Думаю, в этом она не исключение.

Пуаро сказал со вздохом:

– Теперь у отцов и матерей нет над дочерьми почти никакой власти. Не то что в добрые старые времена.

– Да, никакой.

– Об этом не принято говорить, мадам, но должен признаться, я очень сожалею, что они столь неразборчивы в выборе… как это сказать?.. своих дружков?

– Да, в этом отношении Норма доставляет своему отцу массу тревог. Но, думаю, жалобами делу не поможешь. Все экспериментируют по-своему. Однако я должна проводить вас наверх к дяде Родди. Его комнаты на втором этаже.

Она направилась к двери. Пуаро оглянулся через плечо. Скучная комната, безликая комната – если исключить два портрета. По фасону серого платья Пуаро заключил, что написаны они были довольно давно. Если это первая миссис Рестарик, подумал Пуаро, она бы ему не понравилась.

Он сказал вслух:

– Прекрасные портреты, мадам.

– Да. Написаны Лансбергером.

Это была фамилия знаменитого и очень дорогого портретиста, гремевшего двадцать лет назад. Его педантичный натурализм успел совершенно выйти из моды, и после его смерти о нем забыли. Тех, кого он писал, иногда презрительно называли «портновскими манекенами», но Пуаро придерживался иного мнения. Он подозревал умело скрытую насмешку в зализанности лиц и фигур, с такой легкостью выходивших из-под кисти Лансбергера.

Поднимаясь по лестнице впереди него, Мэри Рестарик сказала:

– Они только что повешены. Хранились в подвале, и их пришлось отреставрировать…

Она внезапно умолкла и резко остановилась, держась одной рукой за перила.

Выше на площадке появилась фигура и начала спускаться им навстречу. В ней было что-то странно неуместное. Словно кто-то надел маскарадный костюм, кто-то безусловно чуждый этому дому.

Впрочем, вид этой фигуры был для Пуаро привычным, хотя и в другой обстановке – на лондонских улицах, даже на званых вечерах. Представитель современной молодежи: черный пиджак, вышитый бархатный жилет, тесные тугие брюки, ниспадающие на плечи каштановые кудри. Выглядел он живописно, по-женственному красивым, и требовалось несколько секунд, чтобы распознать в нем мужчину.

– Дэвид! – резко сказала Мэри Рестарик. – Что вы тут делаете?

Молодой человек ничуть не смутился.

– Я вас напугал? – спросил он. – Прошу прощения.

– Что вы здесь делаете? Тут, в доме? Вы… вы приехали с Нормой?

– С Нормой? Нет. Я рассчитывал найти ее здесь.

– Найти здесь? Как так? Она в Лондоне.

– Но, моя дорогая, ее там нет. Во всяком случае, ее нет в квартире шестьдесят семь в Бородин-Меншенс.

– Как так – нет?

– Ну, поскольку она не вернулась в воскресенье, я решил, что, может быть, она все еще у вас. И приехал узнать, что ей пришло в голову.

– Она уехала вечером в воскресенье, как обычно. – Голос ее стал гневным. – Почему вы не позвонили в дверь и не подождали, пока вам откроют? Почему вы бродите по дому?

– Право, милая моя, вы как будто подозреваете, что я подбираюсь к серебряным ложкам и так далее. Что противоестественного в том, чтобы войти в дом в разгар дня? Что тут такого?

– Ну, мы старомодны, и нам это не нравится.

– Боже, боже! – вздохнул Дэвид. – Придавать пустякам такое значение. Ну, если, дорогая моя, надеяться на радушный прием мне более нельзя, а вы как будто знать не знаете, где ваша падчерица, то мне, пожалуй, лучше удалиться. Не угодно ли, я выверну карманы?

– Не говорите глупостей, Дэвид.

– В таком случае пока! – Молодой человек прошел мимо них, приветливо помахал рукой, спустился с лестницы и вышел в открытую входную дверь.

– Отвратительный тип! – сказала Мэри Рестарик с такой ядовитой злобой, что Пуаро чуть не вздрогнул. – Я его не выношу. Ну, почему Англия теперь просто кишит такими, как он?

– О, мадам, не расстраивайтесь! Это только мода. А моды были во все века. В деревне вы сталкиваетесь с такими реже, но ведь в Лондоне встречаете их в изобилии.

– Ужасно, – сказала Мэри. – Просто ужасно. Эта их женоподобность. Такая безвкусица.

– И в то же время что-то от ван-дейковских портретов, вы не находите, мадам? В золоченой раме, с кружевным воротником на плечах он не показался бы вам ни женоподобным, ни безвкусным.

– Посмел пробраться сюда! Эндрю был бы вне себя. Он так встревожен. От дочерей можно с ума сойти. А ведь Эндрю вовсе не близок с Нормой. Он уехал из Англии, когда она была совсем маленькой. И предоставил матери воспитывать ее, а теперь она ставит его в полный тупик. И меня тоже. Она кажется мне очень странной. На нынешних девушек нет никакой узды. И нравятся им самые невозможные молодые люди. Этот Дэвид Бейкер совсем ее заворожил. Ничто не помогает. Эндрю запретил ему бывать здесь, и поглядите: входит в дом, как хозяин. Пожалуй… я лучше не скажу Эндрю. Он и так уже страшно тревожится. Не сомневаюсь, она встречается с ним в Лондоне, да и не только с ним. Ведь есть даже хуже его. Те, которые не моются, не бреются – козлиные бородки, засаленная одежда.

Пуаро сказал сочувственно:

– Ах, мадам, не нужно так огорчаться. Безумства молодости преходящи.

– Хотелось бы верить. Норма очень трудная девочка. Иногда мне кажется, что у нее не все дома. Она такая странная. Правда, иногда невольно кажется, что она не в себе. Невозможно понять, почему она вдруг проникается к людям страшной неприязнью.

– Неприязнью?

– Она ненавидит меня. По-настоящему ненавидит. И я не могу понять, зачем ей это. Наверное, она очень любила свою мать, но, в конце концов, что такого необычного, если ее отец женился во второй раз?

– Вы полагаете, что она вас действительно ненавидит?

– Да, ненавидит, я знаю. Доказательств у меня больше, чем надо. Невозможно выразить, как рада я была, когда она уехала в Лондон. Мне не хотелось стать причиной… – Она умолкла, словно только сейчас осознав, что говорит с посторонним человеком.

Пуаро обладал способностью вызывать людей на откровенность. Казалось, они переставали замечать, с кем разговаривают. Мэри Рестарик усмехнулась.

– Бог мой! – сказала она. – Не понимаю, зачем я вам рассказываю все это. В любой семье, наверное, есть свои беды. А нам, злополучным мачехам, приходится особенно нелегко… Вот мы и пришли.

Она остановилась перед дверью и постучала.

– Входите! Входите! – донесся изнутри хриплый рев.

– К вам гость, дядя, – сказала Мэри Рестарик, входя.

По комнате расхаживал широкоплечий краснощекий старик с тяжелым подбородком, видимо очень раздражительный. Он тяжело шагнул им навстречу. За столом у него за спиной сидела девушка и разбирала письма и документы, низко наклоняя голову – темноволосую, гладко причесанную голову.

– Дядя Родди, это мосье Эркюль Пуаро, – сказала Мэри Рестарик.

Пуаро непринужденно сделал шаг вперед и заговорил еще более непринужденно:

– Сэр Родрик! С тех пор как я имел удовольствие познакомиться с вами, прошло немало лет, увы, немало. Нам придется возвратиться к дням последней войны. Последний раз, если не ошибаюсь, в Нормандии. Я помню прекрасно. Там были полковник Рейс, генерал Аберкромби и, да, маршал авиации сэр Эдмунд Коллингсби. Какие решения должны были мы принимать! И как сложно было обеспечивать военную тайну. Что же, теперь необходимость в секретности отпала. Мне вспоминается разоблачение вражеского шпиона, который так долго и искусно маскировался – вы, конечно, помните капитана Николсона.

– А, да, капитан Николсон, как же, как же! Проклятый мерзавец! Но его разоблачили.

– Меня вы, конечно, не помните. Эркюль Пуаро.

– Нет, нет! Разумеется, я вас помню. Да, риск был велик, очень велик. Вы ведь были представителем французов? С кем-то из них невозможно было ладить. Как бишь его фамилия? Но садитесь же, садитесь! Всегда приятно потолковать о старых временах.

– Я очень боялся, что вы не вспомните меня и моего коллегу мосье Жиро.

– Как же, как же! Прекрасно помню вас обоих. Да, это были дни, это были дни!

Девушка вышла из-за стола и вежливо придвинула кресло для Пуаро.

– Отлично, Соня, отлично, – сказал сэр Родрик. – Позвольте познакомить вас, – продолжал он, – с моей очаровательной малюткой-секретаршей. Благодаря ей все пошло как по маслу. Помогает мне, знаете ли. Приводит в порядок мои труды. Не понимаю, как я обходился без нее.

Пуаро галантно поклонился.

– Enchanté,[10] мадемуазель, – прожурчал он.

Девушка пробормотала что-то невнятное. Она была миниатюрным созданием с коротко подстриженными черными волосами. И выглядела застенчивой. Ее синие глаза чаще оставались скромно потупленными, но теперь она улыбнулась своему нанимателю с робкой благодарностью, и он ласково потрепал ее по плечу.

– Просто не знаю, что бы я без нее делал, – сказал он. – Да, не знаю.

– Ну что вы! – возразила девушка. – От меня так мало толку! Я даже печатаю медленно.

– Вы, дорогая моя, печатаете достаточно быстро. И ведь вы моя память. Мои глаза, мои уши. И не только!

Она снова ему улыбнулась.

– Невольно вспоминаешь, – прожурчал Пуаро, – замечательные истории, ходившие тогда. Не знаю, содержали они преувеличения или нет. Вот, например, тот день, когда у вас украли автомобиль… – И он пустился в подробности.

Сэр Родрик пришел в восторг.

– Ха-ха-ха! Как же, как же! Да, пожалуй, кое-что и преувеличено. Но в целом так оно и было. Да-да, подумать только, что вы это помните, хотя столько воды утекло! Но я могу вам рассказать кое-что получше! – И он в свою очередь пустился в воспоминания.