Но в это время негр, не спускавший глаз с пустыни, вдруг с проклятьем обернулся назад и, обращаясь к пленным, воскликнул:

— Ну, вот! Теперь вы сами видите, что вышло из-за ваших глупых разговоров. Вы упустили случай бежать отсюда!

Действительно, на краю оврага котловины показалось с полдюжины всадников на верблюдах. Они неслись во весь опор, размахивая над головами своими ружьями.

Минуту спустя в лагере забили тревогу, и все разом пробудилось, зашевелилось и загудело, как в улье. Полковник вернулся к своим. Типпи-Тилли смешался с арабами и феллахами. Стефенс как будто успокоился, а Фардэ положительно неистовствовал от досады.

— Sacre nom! — восклицал он громовым голосом. — Да неужели же это никогда не кончится?! Неужели нам так и не удастся уйти от этих дервишей!

— А разве это действительно дервиши? Разве дервиши существуют? Я полагал, что это просто только вымысел британского правительства, не более того! заметил едко полковник. — Вы, как видно, изменили теперь мнение?

Все пленники были раздражены и разнервничались превыше всякой меры; а неудача данной минуты еще более озлобила их. Едкая колкость полковника была зажженной спичкой, поднесенной к кучке пороха. Француз вспылил и, не помня себя, обрушился на Кочрэня целым потоком гневных и обидных слов, которых почти нельзя было разобрать.

— Если бы не ваши седины! — повторял он. — Если бы не ваши седины, я знал бы, что с вами сделать!

— Господа, если мы должны сейчас умереть, так умремте, как джентльмены, а не как уличные мальчишки! — старался успокоить Бельмонт.

— Я только сказал, что весьма рад что monsieur Фардэ переменил свое мнение относительно английского правительства! — заметил Кочрэнь.

— Молчите, Кочрэнь! Ну, что вам за охота раздражать его? — воскликнул ирландец.

— Нет, право, Бельмонт, вы забываетесь! Я никому не позволю говорить со мной таким тоном!

— В таком случае вам следует следить получше за собой!

— Господа, господа! — остановил их Стефенс. — Ведь здесь дамы!

Пристыженные и сконфуженные, все трое смолкли и молча принялись ходить взад и вперед покусывая и покручивая нервно свои усы. Такое раздражение — вещь весьма заразительная, так что даже Стефенса раздражало волнение его приятелей, и он, проходя мимо них, не мог удержаться от попреков. Это объяснялось, конечно, тем, что наступил кризис их судьбы. Тень смерти уже витала у них над головой, а между тем их волновали такие мелкие ссоры, которые они едва ли даже могли формулировать.

Но вскоре их внимание было отвлечено более серьезными вещами. У колодца собирался, очевидно, военный совет: оба эмира, мрачные, но сдержанные, в глубоком молчании выслушивали многоречивый и взволнованный рапорт начальника патруля, и пленные заметили, что в то время как старший эмир сидел, подобно каменному изваянию, чернобородый нервно поглаживал свою бороду.

— Я полагаю, что погоня за нами уже недалеко, — заметил Бельмонт. — Судя по их волнению, они должны быть близко!

— Да, как будто на то похоже!

— Смотрите, старик, кажется, отдает приказания. Что бы это могло быть? Мансур, что он говорит?

Драгоман прибежал с сияющим лицом и глазами, в которых светилась надежда.

— Я полагаю, что они видели что-то, напугавшее их. Как видно, солдаты недалеко. Он приказал наполнить водою все бурдюки и готовиться к выступлению, как только стемнеет. Мне же приказано собрать вас всех, так как сейчас придет мулла поучать вас. Я уже сообщил ему, что вы готовы воспринять его ученье, и он этим крайне доволен!

Что именно говорил Мансур мулле, конечно, трудно сказать; только спустя несколько минут этот седобородый старец явился с благосклонно улыбающимся лицом и отеческим видом. Это был тучный, бледный одноглазый старик, с обрюзглым, испещренным морщинами лицом, в высоком зеленом тюрбане, означающим, что он побывал на богомолье в Мекке. В одной руке у него был маленький молельный коврик, в другой — пергаментный экземпляр Корана. Разложив коврик на земле, он подозвал к себе Мансура и затем кругообразным движением руки дал понять пленным, чтобы они собрались вокруг него, потом пригласил их сесть. Все расположились в кружок под сенью пальм, и одноглазый мулла, переводя свой взгляд с одного лица на другое, принялся с убеждением излагать главные основы своей веры, не жалея слов и увещаний и всячески стараясь подействовать на умы своих слушателей. Те слушали его с полным вниманием и кивали головами, когда Мансур переводил им слова муллы, который с каждым знаком одобрения или сочувствия становился приветливее и ласковее.

— К чему вам умирать, возлюбленные овцы мои, — говорил он, — когда от вас требуют только одного, чтобы вы отреклись от того, что приведет вас к вечной геенне огненной, и приняли то, что есть истинный и священный закон и воля Аллаха! Она изложена и записана Его пророком, обещающим вам бесконечное блаженство и наслаждение, как о том говорится в книге пророка. Кроме того, не ясно ли, что Аллах с нами, если с того времени, когда мы не имели ничего, кроме палок, против ружей и ятаганов турок, победа всегда оставалась за нами? Разве мы не взяли Эль-Обеид? Не взяли Хартум? Не уничтожили Хикса, не убили Гордона? Не одерживали всегда верх над всяким, кто шел на нас?! Кто же посмеет сказать нам, что благословение Аллаха не пребывает на нас?!

Так заключил мулла свою речь. Между тем полковник Кочрэнь, который во время поучения муллы поглядывал по сторонам, наблюдая за дервишами, видел, что они чистили свои ружья, считали патроны, словом, готовились к бою. Оба эмира совещались между собой, с мрачными, озабоченными лицами, а начальник сторожевого патруля во время разговора несколько раз указывал рукой в направлении Нила. Было несомненно, что спасение было возможно, если бы пленным удалось протянуть еще несколько часов. Верблюды еще не успели отдохнуть и собраться с силами, а погоня, если она была действительно недалеко, могла почти наверное рассчитывать нагнать караван.

— Бога ради, Фардэ, — проговорил Кочрэнь, — постарайтесь продержать его еще хоть часок. Мне кажется, для нас представляется возможность спасения, если только мы сумеем протянуть это дело хоть час или полтора. Вступайте с ним скорее в длинные прения на религиозные темы!

Но чувство оскорбленного достоинства у француза не так-то легко угомонить. Monsieur Фардэ сидел надутый, прислонясь спиной к стволу пальмы, и, сердито хмуря брови, упорно молчал.

— Ну же, Фардэ, — воскликнул Бельмонт, — не забывайте, голубчик, что все мы надеемся на вас!

— Пусть полковник Кочрэнь объясняется с ним, — ответил брезгливо француз, — он слишком много себе позволяет!

— Да полно вам, — сказал Бельмонт примирительным тоном, — я уверен, что полковник готов выразить свои сожаления о случившемся и сознаться, что он был неправ!

— Нет, ничего подобного я не подумаю сделать! — ворчливо возразил Кочрэнь.

— Но, господа, это не более, как частная ссора, — поспешно продолжал Бельмонт, — а мы просим вас, Фардэ, говорить за нас ради блага всех нас: ведь никто лучше вас не сумеет этого сделать!

Но француз только пожал плечами и стал еще мрачнее.

Мулла смотрел то на одного, то на другого, и добродушное, благорасположенное выражение его лица заметно сглаживалось; углы рта раздражительно вздернулись; черты приняли суровое и строгое выражение.

— Что, эти неверные смеются над нами, что ли? — спросил он драгомана. Почему они разговаривают между собой и ничего не имеют сказать мне?

— Он, по-видимому, теряет терпение, — сказал Кочрэнь, — быть может, действительно будет лучше, если я попытаюсь сделать, что могу, раз этот упрямый субъект подвел нас в самый критический момент!

Но в этот момент догадливый ум женщины нашел-таки способ уломать заартачившегося француза.

— Я уверена, что monsieur Фардэ как француз, следовательно, человек безупречно галантный и рыцарски любезный к дамам, никогда не допустит своему оскорбленному самолюбию помешать исполнению данного им обещания и его долга по отношению к беспомощным! — произнесла миссис Бельмонт.

В одну минуту Фардэ очутился на ногах и, приложив руку к сердцу, воскликнул:

— Вы поняли мою натуру, madame! Я не способен оставить женщину в критический момент и сделаю все, что в моих силах в данном случае. Так вот, Мансур, — обратился он тотчас же к переводчику, — скажи этому святому старцу, что я готов обсуждать с ним от имени всех нас высокие вопросы его религиозных верований!

И Фардэ повел прения и переговоры с таким искусством, что все невольно ему дивились и тон и речь его производили такое впечатление, что он сильно заинтересован данным вопросом, что он вполне склоняется на сторону представляемых ему убеждений, но что его еще смущает одна небольшая подробность, требующая разъяснения. При этом все его расспросы и недоумения до того искусно переплетались с льстивыми похвалами мулле, его просвещенному уму, его житейской мудрости, что лукавый одинокий глаз муллы заблистал радостью, и он, полный надежды на успешное обращение неверных, переходил охотно и с видимым удовольствием от разъяснений к разъяснениям, пока небо не приняло прозрачную темную окраску и большие ясные звезды не вырезались на его темно-фиолетовом фоне, а зеленая листва пальм не стала казаться почти черной на фоне неба. Наконец, умиленный и растроганный мулла заявил:

— Теперь я вижу, возлюбленные чада мои, что вы вполне готовы вступить в лоно ислама, да и пора: сигнал гласит, что вскоре мы должны выступать. А приказание эмира Абдеррахмана было такого рода, чтобы вы приняли то или другое решение прежде, чем мы покинем эти колодцы!

— Но, отец мой, я бы желал получить от вас еще некоторые разъяснения, сказал Фардэ, стараясь протянуть время. — Мне доставляет истинное наслаждение слушать ваши поучения: они несравненно выше тех, какие мы слышали от других проповедников!