— Что это? — осведомился Бельмонт у драгомана, который случайно оказался подле него. — Почему мы вдруг изменили направление?

— Это зыбучие пески, — ответил Мансур, — порою ветер подымает его вот такой длинной полосой, а назавтра, если только будет ветер, он разнесет его весь по воздуху, так что здесь не останется ни песчинки. Но араб скорее даст пятьдесят и даже сто миль крюку, чем решится пройти через такую полосу зыбучего песка, так как верблюд его переломает себе ноги, а самого его задушит и засосет песок.

— А далеко ли простирается эта преграда зыбучих песков?

— Трудно сказать!

— Что же, Кочрэнь? Ведь это все к нашему благу, — заметил ирландец, — чем дольше будет продолжаться переход тем больше у нас шансов на спасение! — и он снова оглянулся туда, откуда ожидал желанную погоню. Но там, вдали, ничего не было видно.

Вскоре преграды зыбучих песков не стало, — и теперь караван мог продолжать свой путь в надлежащем направлении. Странно даже, что в тех случаях, когда эта полоса зыбучего песка настолько узка, что через нее, кажется, можно было бы перескочить, арабы все же обойдут ее громадным обходом, но не рискнут пройти через нее. Теперь же, очутившись на совершенно твердой почве, утомленных верблюдов погнали рысью, этой ужасной, неровной толчковой рысью, от которой бедные непривычные туристы колыхались и болтались, как куклы, привязанные к деревянным лошадкам. В первую минуту это казалось забавным, но вскоре эта потеха превратилась в нестерпимую муку. Ужасная болезнь, вызываемая верблюжьей качкой, заставляла невыносимо ныть спину и бока, вызывала мучительную икоту и тошноту, доходящую до спазмов.

— Нет, Сади, я больше не могу! — почти сквозь слезы заявила мисс Адамс. Я сейчас соскочу с верблюда!

— Что вы, тетя? Ведь вы себе ноги переломаете! Потерпите еще немножко, быть может, они сейчас остановятся!

— Откиньтесь назад и держитесь за заднюю луку, — посоветовал полковник, это вас облегчит, вы увидите.

Кочрэнь отцепил длинную, как полотенце, вуаль со своей шляпы, скрутил, связал концы между собой и накинул на переднюю луку своего седла. — Проденьте ногу в петлю, это даст вам опору, и вы будете чувствовать себя лучше!

Действительно, облегчение получилось моментально, а потому Стефенс сделал то же самое для Сади. Но вот один из усталых верблюдов с шумом упал, как будто у него подломились ноги, и каравану волей-неволей пришлось вернуться к своему обычному спокойному аллюру.

— Что это, новая полоса зыбучего песка? — спросил Кочрэнь, указывая вперед.

— Нет, — сказал Бельмонт, — это что-то совсем белое. Эй, Мансур! Что это такое впереди?

Но драгоман только покачал головой.

— Я не знаю, что это такое, сэр, я никогда не видал ничего подобного!

Как раз поперек пустыни, от севера к югу, тянулась длинная белая линия словно кто известкой посыпал. Это была узкая полоса, но она тянулась от одного края горизонта до другого. Мансур обратился за объяснениями к Типпи-Тилли, который пояснил что это большая караванная дорога.

— Но почему же она такая белая?

— От костей! — пояснил негр.

Это казалось почти невероятным, а между тем это так: действительно, когда караван приблизился к этой дороге, все увидели, что это была избитая дорога, до того густо усеянная побелевшими костями, что получалось впечатление сплошной пелены. На солнце эти белые остовы и черепа блестели, как слоновая кость. Многие тысячелетия подряд эта большая караванная дорога была единственной, по которой следовали бесчисленные караваны из Дарфура и других мест в Южный Египет.

И за все эти века и десятки веков кости каждого павшего здесь верблюда, оставшись на месте, высушиваемые ветром и солнцем, не разрушаемые ни влиянием почвы, ни временем, образовали сплошной ряд скелетов.

— Это и есть та самая дорога, о которой я тогда говорил, — произнес Стефенс. — Я помню, что нанес ее на ту карту и план, который я сделал для мисс Адамс. В «Бэдекере» сказано, что последнее время эта дорога заброшена вследствие прекращения всяких торговых сношений после восстания дервишей.

Путешественники смотрели на нее с равнодушным удивлением, так как в данное время их личная судьба слишком заботила их. Караван двигался теперь к югу вдоль этой усеянной костями и черепами дороги, и пленным казалось, что это самый подходящий путь к тому, что их ожидало впереди; истомленные и усталые животные медленно плелись к своему жалкому концу.

Теперь, когда критический момент приблизился и надеяться было не на что, полковник Кочрэнь, под давлением страха, что арабы сделают что-либо ужасное с женщинами, решился даже снизойти до того, чтобы спросить совета у Мансура. Положим, тот был и ренегат, и негодяй, и подлый человек, но он — местный уроженец, сын Востока и лучше кого-либо понимал взгляды арабов.

Благодаря тому, что Мансур принял ислам, арабы относились к нему с меньшим недоверием, и Кочрэнь успел не раз случайно улавливать их интимные беседы. Гордая, несколько надменная, аристократическая натура Кочрэня долго боролась против такого решения — обратиться за советом к такому человеку, как Мансур.

— Эй, ты, драгоман, так как эти разбойники придерживаются одних и тех же взглядов, что и ты, то имея в виду, что мы желали бы протянуть эту историю еще сутки, после чего нам уже будет все равно, чем бы это ни кончилось, — что ты нам посоветуешь сделать, чтобы выиграть время?

— Вы уже знаете мой совет, — отвечал драгоман. — Если вы все согласитесь принять ислам, как это сделал я, то будете живыми доставлены в Хартум; если же не согласитесь на это, то не уйдете живыми с ближайшего привала!

Полковник отвечал не сразу: ему трудно было совладать с душившим его гневом и негодованием.

— Это оставим, есть вещи возможные и есть такие, которые не считаются возможными!

— Но ведь вам стоит только сделать вид!

— Довольно! — оборвал его Кочрэнь.

Мансур только пожал плечами.

— Какой же смысл имело спрашивать меня, когда вы сердитесь, если я отвечаю вам по своему искреннему убеждению? Если вы не хотите поступить, как я советую, то попробуйте сделать по-своему. Во всяком случае, вы не можете сказать, что я не сделал всего, от меня зависящего, чтобы спасти вас!

— Я не сержусь, — сказал Кочрэнь, помолчав немного, более примирительным тоном. — Ты можешь сказать от нашего имени этому их мулле, что мы уже несколько смягчились и готовы его слушать; когда он явится обращать нас, мы можем сделать вид что интересуемся его поучениями и просим разъяснений, таким образом мы протянем еще день-другой. Как ты думаешь, не будет ли это всего лучше?

— Вы можете делать, как знаете, — проговорил Мансур, — я же сказал вам, что думаю. Но если вы желаете, чтобы я поговорил с муллой, я это сделаю. Это вон тот тучный, седобородый старик на темном верблюде. Он составил себе громкую репутацию обращением неверных и весьма гордится ею, и потому, конечно, будет настаивать на том, чтобы вы остались невредимы, если он будет надеяться обратить вас в ислам.

— Кстати, не говорил вам чего-нибудь Типпи-Тилли?

— Нет, сэр, он старался держаться вместе с остальными его единомышленниками как можно ближе к нам, но до сих пор все еще не мог придумать, как бы помочь вам!

— И я также ничего не могу придумать. А пока ты поговори с муллой; я же передам своим, на чем мы порешили.

Все единогласно одобрили решение Кочрэня, за исключением мисс Адамс, которая наотрез отказалась даже выказать какой-нибудь интерес к магометанской вере.

— Я слишком стара, — говорила она, — чтобы преклонять колена перед Ваалом! — Но при этом она обещала не протестовать ни против чего, что ее друзья по несчастью найдут нужным делать или говорить.

— Кто же из нас будет беседовать с муллой? — спросил Фардэ. — Весьма важно, чтобы провести эту роль вполне естественно, и чтобы проповедник не мог заподозрить, что мы стараемся только протянуть время.

— Так как это предложение Кочрэня, то пусть он и говорит за нас! произнес Бельмонт.

— Простите меня, — возразил француз, — я отнюдь не хочу ничего сказать против нашего друга, полковника Кочрэня, но ни один человек не может быть способен ко всякому делу; уверяю вас, что из всего этого ничего не выйдет, если говорить за нас будет полковник!

— В самом деле? — с достоинством переспросил Кочрэнь. — Вы так думаете?

— Да, друг мой, и вот почему: подобно большинству ваших соотечественников, вы слишком высокомерны и в душе относитесь с презрением ко всему, что не английское. Это — большая ошибка вашей нации…

— Ах, к черту эту политику! — воскликнул Бельмонт. — До того ли нам теперь!

— Я вовсе не говорю о политике, а только хочу этим сказать, что полковник не лицемер, и ему будет трудно делать вид будто он с интересом относится к тому, что его ничуть не интересует!

Кочрэнь сидел, вытянувшись в струнку и с совершенно безучастным лицом, словно речь шла вовсе не о нем.

— Вы можете говорить сами, если желаете, — проговорил он, — я буду очень доволен, если вы избавите меня от этой чести!

— Да, я, думаю, более пригоден, так как действительно искренно интересуюсь всеми вероисповеданиями и одинаково уважаю как католичество, так и другие религии!

— И я того мнения, что всего лучше будет, если мы предоставим monsieur Фардэ беседовать с муллой! — сказала миссис Бельмонт, и на этом вопрос был решен.

Солнце поднялось уже высоко и светило ослепительно ярким светом на побелевшие от времени кости, которыми усеяна была дорога, и на головы бедных пленников. Вместе с его палящими лучами явилась мучительная жажда, и снова в воображении их начинал рисоваться салон «Короско» со столом, накрытым белоснежной скатертью, уставленным хрусталем, с длинными горлышками кувшинов и стройным рядом сифонов на открытом буфете.