Гердлстону казалось, что он почти ничем не рискует. Кэт была лишена всяких средств общения с внешним миром, что же касается тех, кто ее окружал, то миссис Джоррокс на старости выжила из ума, Ребекка Тейлфорс зарекомендовала себя человеком глубоко преданным и надежным, а Стивенсу ничего не было известно. По всей округе уже был распущен слух о том, что в старом аббатстве находится тяжелобольная девушка. Известие о ее кончине не должно было никого удивить. Гердлстон не мог пригласить к ней кого-либо из местных эскулапов, но его изобретательный ум преодолел и это затруднение и нашел средство обвести вокруг пальца как докторов, так и судебную экспертизу. Если ему удастся осуществить свой план, думал Гердлстон, концы будут надежно спрятаны в воду, и никто не сможет его изобличить. Будь он беден, полученное им после покойной наследство могло бы возбудить подозрение, но Гердлстон правильно рассудил, что при его репутации такие соображения едва ли кому-нибудь придут в голову.

Отправив телеграмму и тем самым сделав решающий шаг, Джон Гердлстон вздохнул свободно. Он гордился своей решимостью и энергией. С видом величественным и задумчивым шагал он по улицам поселка, а сердце его ликовало, когда он вспоминал различные перипетии долгой, упорной борьбы с злополучной своей судьбой. Он перебирал в памяти все спекуляции, все займы, все уловки и хитрости, к которым приходилось прибегать фирме, чтобы уцелеть. Однако, невзирая на все опасности и трудности, торговый дом Гердлстон все так же горделиво плыл по волнам, и глава фирмы верил, что выйдет победителем из этой схватки с коварной стихией. С угрюмым торжеством Гердлстон подумал о том, что едва ли найдется в Сити хоть один еще коммерсант, который сумел бы на протяжении целого года проявлять такую выдержку, упорство и решимость.

«Опиши это кто-нибудь в романе, — думал он, — никто бы, вероятно, не поверил. Да и я разве мог бы это совершить своими слабыми силами, не будь мне поддержки свыше».

Этот человек даже не почувствовал, сколь кощунственны были его мысли. Он так же глубоко верил в свою правоту, как те религиозные фанатики, которые на протяжении всей истории человечества разрушали, грабили, жгли, творили самые греховные дела во имя бога всемогущего и всемилостивейшего и во славу его.

На обратном пути ему повстречался запряженный пони кабриолет, стремительно катившийся в сторону Бедсворта. Лошадкой правила миловидная дама средних лет; рядом с дамой сидел мальчик-слуга. Дорога здесь была неширока, а пешеходная тропа и вовсе отсутствовала, и когда кабриолет подкатил ближе, Гердлстону невольно бросилось в глаза хмурое и негодующее выражение лица дамы, чрезвычайно не вязавшееся со всем ее обликом. Меж бровями у нее залегла суровая складка, а на губах играла довольно-таки угрюмая улыбка. Гердлстон отступил в сторону, пропуская экипаж, но дама, резко дернув правую вожжу, так круто повернула кабриолет, что его колеса едва не отдавили Гердлстону пальцы на ногах. В испуге он отскочил назад и прижался к живой изгороди, а, поглядев на свои светло-серые брюки, увидел, что они забрызганы грязью. Но больше всего расстроило и озадачило его то, как весело, от всей души, расхохотались миловидная дама и мальчик-слуга, когда они покатили в своем кабриолете дальше. И, шагая по дороге, коммерсант не мог надивиться душевной черствости и злобе человеческой натуры, столь глубоко погрязшей в грехе. А добрая миссис Скэлли и не подозревала о том, насколько безотлагательным было дело, за которое она взялась. Если бы она могла видеть только что отправленную Гердлстоном телеграмму, быть может, ей удалось бы прочесть в ней что-то между строк, и тогда, действуя более быстро и решительно, она могла бы помешать совершиться ужасному преступлению. Но сия достойная особа при всей симпатии, которую пробудила в ней Кэт, отнеслась к ее рассказу с некоторым недоверием. Ей показалось совершенно невероятным и невозможным, чтобы в девятнадцатом столетии, в христианской Англии могло произойти нечто подобное — сознательное, тщательно подготовленное убийство. Теоретически мы все допускаем, что такие вещи все еще случаются на белом свете, но поверить, что они могут произойти с кем-либо из нас или почти на наших глазах, нам крайне трудно. И миссис Скэлли не придала особого значения опасениям Кэт за свою жизнь, решив, что у девушки просто разыгралось воображение. Однако вместе с тем она сочла совершенно возмутительным и чудовищным, что молодую девушку держат взаперти, лишив ее всякой связи с внешним миром, да еще в таком мрачном и уединенном месте, как это старое аббатство. Именно это соображение — ни о чем более страшном добрая миссис Скэлли и не помышляла — исказило таким негодованием ее миловидные черты и заставило ее обратиться к друзьям Кэт с целью обуздать жестокосердного опекуна.

Сначала миссис Скэлли решила было отправить в Лондон телеграмму, но, приехав в Бедсворт, после некоторого размышления пришла к выводу, что в телеграмме будет крайне трудно объяснить все. А если сейчас отправить майору письмо, подумала она, он получит его в субботу с утренней почтой. Освобождение Кэт задержится из-за этого всего на несколько часов, что не может иметь особого значения для девушки. Она напишет майору, объяснит ему все обстоятельства дела и предоставит ему решить самому, как лучше действовать.

Миссис Лавинию Скэлли хорошо знали на почте в Бедсворте и тотчас снабдили бумагой и чернилами. И через пятнадцать минут было написано, положено в конверт, запечатано и отправлено в Лондон следующее послание:

«Мой милый Тоби,

Боюсь, что эти дни искуса кажутся вам слишком тягостными. Что поделывает сейчас мой бедный мальчик? Ни сыграть партию в бильярд, ни сразиться в картишки, ни побиться об заклад. Как же ухитряется он коротать свои дни? Курит, надо полагать, поглядывает в окно и изливается в жалобах мистеру фон Баумсеру. Вы еще не раскаялись в том, что свели кое-какие знакомства на втором этаже пансиона Моррисон? Ах бедный Тоби!

Как вы думаете, кого я здесь повстречала? Можете себе представить — мисс Харстон, подопечную Джона Гердлстона. Я помню, как вы рассказывали мне про нее и знаю, что вы являетесь большим ее поклонником. Вы были бы поражены, увидав ее, — так она поблекла и исхудала. Впрочем, она и сейчас еще очень мила и красива, и я никак не скажу, чтобы у вас был дурной вкус. Да и как бы я могла это сказать после того, как вы почтили своим вниманием меня?

Опекун привез ее сюда и запер в огромном мрачном здании, именуемом аббатством. Ей здесь даже поговорить не с кем, а письма писать запрещено. Она очень расстроена тем, что никому из ее друзей не известно, где она находится, и боится, как бы они не подумали, что она скрылась от них по доброй воле. Под своими друзьями она, конечно, в первую очередь подразумевает некоего курчавого молодого человека по фамилии Димсдейл, о котором вы мне тоже говорили. Бедная девушка очень подавлена. Она разговаривала со мной через ограду парка и сказала, что боится своего опекуна, — по ее мнению, он задумал лишить ее жизни. В это я не совсем верю, но то, что ей там очень плохо, не подлежит сомнению, и она действительно может лишиться рассудка, если ее будут держать там взаперти. Мы должны во что бы то ни стало вызволить ее оттуда. Думаю, однако, что опекун действует на основании имеющихся у него полномочий и прибегать к помощи полиции бесполезно. Подумайте сами, как тут следует поступить и, если найдете нужным, оповестите обо всем молодого Димсдейла. Он, без сомнения, захочет приехать сюда, чтобы встретиться с Кэт, и если мой Тоби приедет вместе с ним, я не очень буду огорчена.

Сначала я думала послать вам телеграмму, но разве в телеграмме все объяснишь! Поверьте мне, что состояние бедной девушки просто ужасно, и нам нужно действовать решительно. Было просто невыносимо слушать, с каким жаром утверждала она, что опекун намерен ее убить, хотя объяснить, зачем может ему понадобиться совершить такое страшное злодейство, она даже не пыталась. Возле ворот я видела какое-то одноглазое страшилище, которое, по-видимому, сторожит вход, чтобы никто не мог ни войти, не выйти. Возвращаясь в Бедсворт, мы повстречали самого мистера Гердлстона, и ваша покорная слуга оказалась такой неуклюжей возницей, что забрызгала его, бедняжку, грязью с головы до пят. Какая непростительная и прискорбная неосторожность! Почему-то мне показалось, что Тоби сейчас улыбнулся.

Прощайте, мой дорогой мальчик. Будьте паинькой. Я знаю, что вы немного отвыкли от этого, но упорство творит чудеса. Навеки ваша Лавиния Скэлли».

В то утро, когда это послание прибыло на Кеннеди-плейс, фон Баумсер оставался дома. Майор, только что завершив свой туалет, расхаживал из угла в угол с папиросой в зубах и «Юнайтед сервис газетт» в руках и, по обычаю всех воинов в отставке, весьма красноречиво распространялся о том, что в главном штабе, как всегда, свои любимчики и что армия идет бог знает куда.

— Вы поглядите-ка на этого Кармайкеля! — возбужденно восклицал он, комкая газету и стуча по ней кулаком. — Его уже произвели в генерал-лейтенанты! А это же набитый болван, самый тупой дурак во всем полку! Он даже не был никогда на действительной службе, никогда не нюхал пороху! Получил повышение за какую-то вымышленную битву! Командовал, видите ли, оборонительными частями, расположенными вдоль Темзы и выставленными против армии, наступавшей со стороны Гилдфорда. Слышали ли вы когда-нибудь такую несусветную чепуху? А Стейрс, а Найк, а Ундервуд, а еще десятки других, которые добровольно принимали участие во всех боях, начиная с сикхской кампании в сорок шестом году, — про них забыли, сэр, забыли! Нет, я вам говорю, английская армия летит к чертям.

— Это очень опасная перспектива для чертей, — отозвался фон Баумсер, наливая себе чашку кофе.

Майор продолжал сердито шагать из угла в угол.

— Вот почему мы никогда не могли по-настоящему побить наших европейских противников, — снова взорвался он. — Все наши победы — это всегда ни то ни се и не приводят ни к чему. А ведь от природы мы все солдаты что надо, и каждый англичанин умеет сражаться, как лев, и наша армия могла бы стать лучшей в мире.