Старший клерк выписал чек и поставил свою подпись — такую же старомодную и робкую, как он сам, — получил официальную расписку и был отослан назад в контору. Там он весьма развлек остальных клерков, восторженно описывая великодушие и щедрость их хозяина. А Джон Гердлстон достал из ящика несколько листов голубой бумаги, и его гусиное перо забегало по ним, брызгая и скрипя.

«Сэр, — писал он управляющему банком, — прилагаю тысячу четыреста фунтов — всю свободную наличность, имеющуюся в настоящее время в конторе. В ближайшее время я собираюсь внести на свой счет значительную сумму. А пока, надеюсь, Вы будете и впредь оплачивать представляемые чеки.

Искренне Ваш Джон Гердлстон».

В страховое агентство Ллойда он адресовал следующее:

«Сэр, прилагаю к письму чек на двести сорок один фунт семь шиллингов шесть пенсов, то есть очередной взнос за „Леопарда“, „Черного орла“ и „Деву Афин“. Прошу извинить задержку, но среди важных дел подобные мелочи порой ускользают из памяти».

Запечатав и отправив эти два послания, старший Гердлстон почувствовал некоторое облегчение и снова предался невинному развлечению, изыскивая наилучший способ для устройства корнера на алмазах.

Глава XIII

Свет и тень

Дом Джона Гердлстона на Эклстон-сквер представлял собой обширный и солидный особняк, расположенный в районе, который катившаяся на запад волна моды оставила позади. Однако особняк этот все еще был как бы огражден щитом величайшей респектабельности. Массивный суровый фасад здания никак не позволял предугадать скрытую внутри роскошь. Несмотря на свою аскетическую внешность, старый коммерсант в глубине души был сибаритом и умел ценить земные удовольствия. Огромные апартаменты были обставлены с восточной, почти варварской пышностью, и великолепная мебель соседствовала там со шкурами из Габона, резной слоновой костью из Старого Калабара и с тысячей других ценных редкостей, которые были подарены главе фирмы его агентами в Африке.

Гердлстон сдержал слово, данное умирающему другу. Он забрал Кэт Харстон из опустевшего дома в Фулеме и поселил ее у себя. Она могла свободно бродить по всем комнатам этого дворца от чердаков до погребов и заниматься там чем угодно. В ее распоряжении был также квадратный сад с зачахшими в дымном воздухе деревьями и блеклым газоном, — она могла гулять там, работать или читать. У нее не было никаких обязанностей. За домом надзирала суровая экономка, которая, если бы не ее платье, была бы вылитым Гердлстоном, и сама решала все хозяйственные дела. Таким образом, Кэт оставалось только существовать и быть счастливой.

Однако второе было не так просто, как могло показаться на первый взгляд. Атмосфера этого дома была противопоказана счастью. Изо дня в день Кэт видела только сурового, сдержанного коммерсанта и его развязного, а иногда и просто грубого сына. Вначале, пока еще не притупилось ее горе, она особенно болезненно ощущала перемену в своей жизни, сравнивая новую обстановку со счастливым фулемским домом. Однако, когда боль утихла, она постепенно свыклась с тем, что ее окружало. Оба Гердлстона не очень ей докучали. Коммерсант был так поглощен делами, что у него не оставалось времени интересоваться ее занятиями, а Эзру, имевшего обыкновение возвращаться домой за полночь, Кэт видела обычно лишь за завтраком, но и тогда она только молча и не без некоторой робости слушала его уснащенные жаргонными словами рассказы и циничные замечания в адрес хороших знакомых.

Гердлстон отнюдь не обрадовался, когда после возвращения Димсдейлов из Эдинбурга узнал, что его подопечная проводила там все время в обществе своего молодого кузена. Он встретил ее очень холодно и надолго запретил ей посещать Филлимор-Гарденс. Кроме того, он воспользовался случаем, чтобы поговорить с ней о Томе, и заверил ее, что этот молодой человек находится на краю духовной гибели.

— Он отличается чрезвычайно низменными вкусами, — заключил старик, — и я прошу вас избегать его общества.

Узнав, что младший Димсдейл вернулся в Лондон, Гердлстон из предосторожности даже приставил к Кэт доверенного лакея, который должен был сопровождать ее, когда она выходила из дому, и бдительно оберегать.

Однако в один прекрасный день Кэт случайно обрела свободу на несколько часов. Вышеупомянутый лакей был послан по какому-то другому поручению. Кэт немедленно вспомнила, что ей нужно бы обменять книги в библиотеке, подобрать кружева и переделать еще несколько столь же важных женских дел. И вот когда она чинно шла по Уорик-стрит, ее взор упал на очень высокого широкоплечего молодого человека, который неторопливо брел ей навстречу, со скучающим видом постукивая тросточкой по садовым решеткам, как часто делают люди, ничем не занятые. Тут Кэт мгновенно забыла и про книгу и про кружева, а высокий юноша перестал стучать по решеткам и, просияв, поспешил к ней широким, упругим шагом.

— Вот уж не думала, кузен Том, встретить вас здесь! — воскликнула Кэт, когда они поздоровались. — Какая удивительная неожиданность! (Возможно, впрочем, Кэт не слишком удивилась бы, знай она, что последние недели Том каждый день в течение шести часов блокировал все подходы к Эклстон-сквер.)

— Да, удивительная! — воскликнул молодой лицемер. — Видите ли, я еще не подыскал себе никакого занятия и много гуляю по Лондону. Счастливый случай привел меня именно сюда.

— А как поживает доктор? — оживленно спросила Кэт. — И миссис Димсдейл? Непременно передайте им от меня самый нежный привет.

— Почему вы перестали бывать у нас? — с упреком спросил Том.

— Мистер Гердлстон считает, что последнее время я слишком много развлекалась и мне следует посидеть дома. Боюсь, я теперь не скоро сумею выбраться в Кенсингтон.

Том про себя послал ее опекуна в область значительно более жаркую, чем даже страны, с которыми вел торговлю старый коммерсант.

— А куда вы идете? — спросил он вслух.

— На Виктория-стрит сменить книгу, а потом на Форд-стрит.

— Как странно! — воскликнул молодой человек. — Я ведь иду именно в этом направлении! (Что было действительно очень странно, так как, когда они встретились, он шел в противоположную сторону. Однако ни Кэт, ни Тому, по-видимому, не хотелось обсуждать это обстоятельство, и они продолжали идти вместе к Виктория-стрит).

— А вы еще не забыли дни, которые провели в Эдинбурге? — спросил Том после долгого молчания.

— Ну, конечно нет! — горячо воскликнула его спутница. — Я буду помнить их всю жизнь.

— И я тоже! — убежденно сказал Том. — А помните день, который мы провели в Пентленде?

— И как мы объехали Трон Артура?

— И как мы все вместе были в Рослине и осматривали часовню?

— И тот день в Эдинбургском замке, когда мы осматривали драгоценности и старинное оружие? Но вы ведь видели все это много раз и прежде! И такого удовольствия, как нам, эти поездки вам доставить не могли.

— Нет, что вы! Наоборот! — Упрямо сказал Том, удивляясь про себя своему косноязычию, тем более непонятному, что он всегда умел делать изящнейшие комплименты девушкам, к которым был равнодушен. — Видите ли, Кэт, ведь… ну… ведь вас не было рядом, когда я бывал там прежде.

— Ах! — произнесла благовоспитанная Кэт. — Какая сегодня прекрасная погода! А утром мне показалось, что будет дождь.

Однако эти метеорологические наблюдения не отвлекли Тома от его темы:

— Выть может, ваш опекун как-нибудь снова отпустит вас куда-нибудь с моими родителями?

— Боюсь, что нет, — ответила Кэт.

— Но почему?

— Когда я вернулась тогда домой, он, по-моему, был очень рассержен.

— Но почему же? — спросил Том.

— Потому что… — И Кэт чуть было не объяснила, что причина этого гнева заключалась в самом Томе, но вовремя спохватилась.

— Так почему же?

— Потому что у него было дурное настроение, — ответила Кэт.

— Как скверно, что вы зависите от чьих-то прихотей и настроений! — объявил молодой человек, сердито взмахивая тростью.

— Но что здесь такого? — рассмеялась Кэт. — Всегда над человеком кто-то есть. Иначе нельзя было бы отличить, что хорошо, а что дурно.

— Но он обходится с вами сурово.

— Что вы! — решительно возразила Кэт. — На самом деле он очень добр ко мне. Если он и бывает строгим, я знаю, что он думает только о моем благе, и я была бы дурочкой, если бы сердилась на это. Кроме того, он очень благочестив и добродетелен, и то, что нам кажется пустяком, в его глазах может быть серьезным проступком.

— Ах, так он, значит, очень благочестив и добродетелен? — произнес Том с сомнением в голосе. Проницательный доктор Димсдейл придерживался иного взгляда на характер Джона Гердлстона, и сын разделял его мнение.

— Ну, конечно! — ответила Кэт, поднимая на него большие, полные недоумения глаза. — Разве вам неизвестно, что он главный оплот общины исконных тринитариев на Пербрук-стрит и каждое воскресенье присутствует на трех службах и сидит на передней скамье?

— А! — сказал Том.

— Да! А кроме того, он не жалеет денег на всяческую благотворительность и дружит с мистером Джефферсоном Эдвардсом, прославленным филантропом. И вспомните, как он добр ко мне. Ведь он заменил мне отца!

— Гм! — с сомнением произнес Том, а потом добавил с некоторым страхом: — А Эзра Гердлстон вам тоже нравится?

— Нет, нисколько! — с жаром воскликнула его собеседница. — Он очень плохой, жестокий человек.

— Жестокий? Но, конечно, вы имеете в виду не себя!

— Разумеется. Я всячески стараюсь его избегать, и бывает, что за несколько недель мы и двумя словами не обменяемся. Вы знаете, что он сделал на днях? Я и сейчас дрожу при одном только воспоминании! В саду жалобно мяукала кошка, и я вышла посмотреть, что случилось. Вдруг я увидела в окне Эзру Гердлстона с ружьем в руке — с духовым ружьем, которое стреляет бесшумно. А посреди сада была привязана к кусту кошка и… и он упражнялся в стрельбе. Бедняжка была еще жива, но совсем изувечена…