Широкий квадратный двор и все выходящие на него террасы и балконы были заполнены возбужденными толпами студентов. Тут собрались все значившиеся в списках университета три с лишним тысячи избирателей, но шум, который они поднимали, сделал бы честь и девятитысячной толпе. Это людское море непрерывно двигалось и колыхалось. Порой какой-нибудь оратор взбирался на плечи своих товарищей, но тут же общее движение увлекало тех, кто служил ему трибуной, и он летел вниз, а в другом углу двора над головами вскоре возникал новый любитель красноречия. Стоило назвать фамилию одного из кандидатов, как раздавался восторженный рев, перебиваемый не менее оглушительными воплями протеста. Счастливчики, устроившиеся на балконах, метали в толпу у своих ног всевозможные снаряды — горошины, яйца и картофелины, а также мешочки с мукой и серой. Те, кто подвергался этому обстрелу, не оставались в долгу, если только им удавалось выбраться на простор и хорошенько размахнуться. Мечты доктора об академическом благолепии и ученых беседах чинных студентов рассеялись, как дым, пока он созерцал это буйство. И все же, несмотря на свои пятьдесят лет, он хохотал, как мальчишка, наблюдая за смелыми проказами молодых политиков, и оценивая ущерб, который терпели сюртуки и куртки от сыпавшегося с балконов странного града.

Самая густая и шумная толпа собралась перед входом в аудиторию, где в это время происходил подсчет голосов. Результаты выборов предстояло огласить в час дня, и по мере того, как большая стрелка башенных часов подходила к цифре двенадцать, во дворе воцарилась напряженная тишина. Хрипло пробили куранты, двери распахнулись, кучка людей бросилась в толпу, и вокруг них закружился людской водоворот. В центре его происходила отчаянная борьба, и вся эта людская масса перекатывалась из стороны в сторону. Несколько минут охваченные возбуждением бойцы сражались, не слишком понимая, за что и почему. Затем над головами буянов возник угол большого плаката, на котором можно было прочесть слово «либералы», написанное огромными буквами; однако выше поднять плакат не удалось, он вновь исчез в толпе, и сражение закипело с еще большей силой. Затем плакат опять взмыл над дерущимися (на этот раз другой его угол), неся на себе слово «большинством», и вновь мгновенно исчез. Однако и этих слов было достаточно, чтобы показать, кому досталась победа, и над двором загремели торжествующие крики, шляпы реяли в воздухе, трости и палки барабанили по камням. Тем временем схватка вокруг плаката все ширилась, потому что на помощь сражавшимся бросались все новые приверженцы. Какой-то либерал гигантского роста завладел плакатом и поднял его как мог выше, так что все во дворе успели прочесть:

ЛИБЕРАЛЫ БОЛЬШИНСТВОМ 241

Впрочем, торжествовать ему пришлось недолго. На его голову опустилась палка, кто-то дал ему подножку, и он вместе с плакатом рухнул на землю. Победители, однако, сумели пробиться к дальнему концу двора, где, как известно каждому эдинбуржцу, стоит статуя сэра Дэвида Брустера, созерцая со своего пьедестала цитадель учености, столь любимую им при жизни. Какой-то дерзкий ниспровергатель основ вскарабкался на пьедестал и прицепил злополучный плакат к мраморной руке почтенного профессора. И тут прославленный изобретатель калейдоскопа, вступив таким образом на поприще политики, оказался центром яростной драки: побежденные прилагали все усилия к тому, чтобы уничтожить символ победы их противников, а те с не меньшим мужеством отражали их атаки. Бой был в самом разгаре, когда Димсдейл почел за благо увести оттуда своего отца, потому что трудно было предсказать, какой оборот могут принять события.

— Готы, варвары! — восклицал толстенький доктор, пока они шли по Бриджис. — А я-то думал, что найду здесь приют безмятежного спокойствия и ученых занятий.

— Они же не всегда такие, сэр, — виновато сказал его сын. — Сегодня они, конечно, чересчур уж разошлись.

— Чересчур уж разошлись! — повторил доктор. — Ну и плут же ты, Том! Да не будь меня здесь, ты, наверное, был бы первым среди зачинщиков.

Он перевел взгляд с сына на его товарища и понял по их лицам, что догадка его была более чем верна; и тут он разразился таким громовым хохотом, что его молодые спутники после секундной растерянности не замедлили к нему присоединиться.

Глава VII

Англия против Шотландии

День выборов ректора пришел и прошел, но на смену ему явилось другое знаменательнейшее событие. Наступил день встречи регбистов, защищающих честь Англии и Шотландии.

Погода не оставляла желать ничего лучшего. Солнце разогнало утренний туман, и теперь последние его клочки плыли, как пушинки, над хмурыми стенами Эдинбургского замка и колдовской гирляндой обвивали колонны незавершенного национального монумента на Колтон-Хилл. Примыкающие к Принсис-стрит обширные сады, которые занимают долину между старым и новым городом, были одеты весенней зеленью, и струи их фонтанов весело блестели в солнечных лучах. Эти аккуратные сады со множеством дорожек являли собой удивительный контраст с суровыми фасадами угрюмых старинных домов, подходивших к ним с другой стороны, и с величием огромного холма за ними, который, словно подобравшийся перед прыжком лев, днем и ночью бдит над древней столицей шотландских королей. Путешественники, объехавшие весь свет, не могли бы назвать более прекрасной панорамы.

Во всяком случае, такого мнения придерживалось трио путешественников, которые в это утро расположились у окна гостиницы «Ройял» и любовались зеленой долиной и серыми громадами за ней, где все дышало историей. Один из них нам уже знаком: дородный джентльмен с румяным лицом и черными глазами, в клетчатых брюках и светлом жилете, украшенном тяжелой часовой цепочкой. Широко расставив ноги и заложив руки в карманы, он взирал на открывающийся перед ним вид с тем критически-снисходительным одобрением, с каким много путешествовавший англичанин обычно смотрит на труды природы. Рядом с ним стояла молоденькая девушка в сшитом по фигуре дорожном платье со скромным кожаным поясом, белоснежным воротничком и такими же манжетами. Ее милое личико раскраснелось от волнения, и она смотрела на прекрасный пейзаж с удивлением и восторгом, в которых не было ничего критического. В оконной нише в плетеном кресле сидела пожилая, очень спокойная дама и с тихой любовью наблюдала за быстрой сменой выражений на живом лице девушки.

— Ах, дядя Джордж! — вскричала та. — Как чудесно! Я все еще не могу поверить, что мы свободны. Я даже боюсь, что это только сон, и я вот-вот проснусь, и мне придется наливать кофе Эзре Гердлстону или слушать, как мистер Гердлстон читает тексты из Священного писания, приуроченные к утренним часам.

Дама по-матерински ласково погладила руку девушки своей мягкой ладонью.

— Не думай об этом, — нежно сказала она.

— Да-да, не думай об этом, — подхватил доктор. — Моя супруга совершенно права, не надо об этом думать. Но пришлось же мне помучиться, прежде чем я уговорил твоего опекуна отпустить тебя! Наверное, я в отчаянии махнул бы на это рукой — да-да! — если бы не знал, как тебе хотелось поехать.

— И вы и тетя так добры ко мне! — воскликнула девушка с искренней благодарностью.

— Ну-ну, Кэт!.. А впрочем, Гердлстон совершенно прав. Если бы ты жила у нас, я бы тебя никуда не отпустил, можешь мне поверить. Верно, Матильда?

— Да, мы бы ее никуда не отпустили, Джордж.

— Мы же оба заядлые тираны, верно, Матильда?

— Да, Джордж.

— Боюсь, что я плохая помощница в хозяйстве, — сказала Кэт. — Я ведь была слишком молода, чтобы вести дом для бедного папы. Но у мистера Гердлстона, разумеется, есть экономка. Каждый день после обеда я читаю ему «Финансовые известия» и уже узнала все, что можно узнать об акциях, ценных бумагах и этих американских железных дорогах, которые только и делают, что подымаются и падают. Одна из них разорилась на прошлой неделе, и Эзра выругался, а мистер Гердлстон сказал, что господь испытует тех, кого возлюбит. Только, по-моему, это ему вовсе не понравилось. Но, ах, как тут чудесно! Я словно попала совсем в другой мир.

Девушка, стоявшая у окна, была очень хороша; ее высокая, гибкая, грациозная фигура дышала пробуждающейся женственностью. Лицо ее скорее можно было назвать милым, чем красивым, однако художник пришел бы в восторг от хрупкой силы округлого подбородка и удивительной выразительности ее живых черт. Темно-каштановые волосы, отсвечивавшие бронзой там, где их касался солнечный луч, падали на плечи теми пышными локонами, которые безошибочно свидетельствуют о натуре по-женски сильной. Ее синие глаза сияли жизнерадостностью, а слегка вздернутый нос и чуткий улыбающийся рот говорили о мягком юморе. Вся она, от оживленного личика до изящного ботинка, который выглядывал из-под скромной черной юбки, была очаровательна. Так думали прохожие, случайно поглядевшие в большое окно, так подумал и молодой джентльмен, который подъехал к гостинице, а теперь взлетел по лестнице и ворвался в комнату. Длинный мохнатый плащ доходил ему до самых лодыжек, а бархатная, шитая серебром шапочка была беззаботно сдвинута на мощный кудрявый затылок.

— Вот и он! — радостно сказала его мать.

— Здравствуйте, милая мама! — воскликнул Том, нагибаясь и целуя ее. — Здравствуйте, папа! Доброе утро, кузина Кэт! Вы все должны поехать на игру и пожелать нам удачи. Хорошо, что день выдался такой теплый. Зрителям приходится нелегко, когда дует восточный ветер. Что вы думает об этой игре, папа?

— Я думаю, что ты противоестественный юный ренегат, раз ты собираешься играть против своей родины, — заметил непреклонный доктор.

— Право же, папа! Я ведь родился в Шотландии и играю за шотландский клуб. По-моему, этого достаточно.

— В таком случае я надеюсь, что вы проиграете, — ответил его отец.