— Эх, молодой человек, молодой человек, — укоризненно сказал Баумгартен, отложив наконец перо в сторону и строго глядя на злоумышленника. — Хороший же подарок вы припасли нам на рождественское утро! Зачем вы это сделали?

— Бог его знает, — ответил Шлегель, закрывая лицо руками. Как только топор выпал у него из руки, в нем снова произошла поразительная перемена: гнев и лихорадочное возбуждение исчезли без следа; казалось, он совершенно подавлен случившимся.

— Вы поставили себя в весьма неприятное положение. Есть все основания подозревать, что именно вы совершили два убийства, которые потрясли наш город.

— Нет, нет, что вы! Упаси Бог... — пробормотал Шлегель.

— По меньшей мере вы виновны в том, что покушались на жизнь господина Леопольда Штрауса.

— Дороже, чем он, друга у меня нет! — простонал студент. — О, как я мог! Как я мог?!...

— Эта самая дружба делает ваше преступление лишь еще более омерзительным, — сурово изрек инспектор и обратился к жандармам: — Пусть до утра его отведут в... Минутку! Что такое?

Дверь распахнулась, и в комнату вошел человек с безумным, блуждающим взором, одетый на скорую руку, походивший скорее на призрак, чем на живого человека. Он едва стоял на ногах и потому, чтобы приблизиться к столу инспектора, принужден был опираться на спинки стульев. В этом несчастном и сломленном существе было не так-то легко узнать приват-доцента Вильгельма Шлезингера, жизнерадостного и краснощекого помощника попечителя университетского музея, однако наметанным глазом Баумгартен сразу узнал вошедшего, несмотря на разительные перемены, происшедшие в его облике.

—Доброе утро, сударь! — сказал он. — Рановато вы к нам пожаловали. Надо полагать, всему виной то, что один из ваших студентов — Шлегель — арестован при попытке убийства Леопольда Штрауса?

—Нет, я явился по собственному делу, — прохрипел Шлезингер, поднося руку к вороту рубашки. — Я пришел успокоить свою совесть и сознаться в лежащей на мне тяжкой вине. И все же, видит Бог, господа, все это случилось против моей воли... Это я, тот, кто... О Боже! вот он! Вот он, этот проклятый топор... О, если б только он никогда не попадался мне на глаза!

И Шлезингер попятился, охваченный невольным ужасом, широко раскрытыми глазами глядя на топор, все еще лежавший на полу.

— Он здесь! — воскликнул Шлезингер, указывая дрожащим пальцем на зловещее изделие средневековья. — Взгляните только на него! Он попал сюда, чтобы обличить меня. Видите бурую ржавчину, которой он весь покрыт? Знаете ли вы, что это такое? Это кровь моего самого дорогого, самого любимого друга, профессора фон Гопштейна! Я видел, как она брызнула из-под топора до самой рукояти, когда всадил его в мозг моему другу... О, mein Gott! Эта картина и по сию пору стоит у меня перед глазами...

— Младший инспектор Винкель, — сказал Баумгартен, силясь сохранить официальное хладнокровие, — арестуйте этого человека. Он подозревается в убийстве на основании его собственного заявления. Точно так же передаю вам Шлегеля, здесь присутствующего, обвиняемого в покушении на убийство г-на Штрауса. Поместите в надежное место и это оружие, — Баумгартен взял в руку топор. — По всей видимости, оно послужило орудием для двух преступлений.

Вильгельм Шлезингер стоял, опершись на стол, лицо его было покрыто смертельной бледностью.

Как только инспектор умолк, он в крайнем изумлении вскинул голову и воззрился на присутствующих.

—Как вы сказали? — воскликнул он. — Шлегель покушался на жизнь Штрауса? Да ведь это два самых неразлучных друга во всем университете! И я тоже убил своего друга и учителя! Это колдовство, говорю я вам, магия, эффект заговора. Мы все жертвы магической силы. Это... О, я понял! Во всем повинен топор, этот серебристрый топор, будь он проклят!

И он судорожно указал пальцем на оружие, которое инспектор Баумгартен все еще держал в руке. Инспектор презрительно улыбнулся.

—Успокойтесь, милейший, — сказал он. — Вы только усугубляете свою вину, пытаясь навязать следствию столь необычайное объяснение преступного деяния, в котором только что сами сознались. Магия и колдовство не значатся в уголовном кодексе, как вам подтвердит и мой друг Винкель, и потому не могут быть приняты во внимание.

— Все так, конечно, но тем не менее... — замялся младший инспектор, пожимая широкими плечами — На свете порой случаются странные вещи. Кто знает, если...

— Что?! — в ярости взревел инспектор Баумгартен. — Вы еще смеете мне противоречить?! Я не потерплю тут никаких собственных мнений! Может быть, вы еще вздумаете защищать этих проклятых убийц, болван несчастный? Олух, пробил твой последний час!!!

И, бросившись на потрясенного Винкеля, Баумгартен замахнулся на него топором. Последний час младшего инспектора и впрямь пробил бы, если бы

Баумгартен в ярости не забыл о том, что в комнате слишком низкий потолок. Топор вонзился острием в балку на потолке и, дрожа, застрял в ней, а рукоять его разлетелась от удара на мелкие куски.

— Господи! что со мной? — проговорил Баумгартен, словно придя в себя и падая на свой стул. — Что я наделал?!

— Вы просто неопровержимо доказали, что слова господина Шлезингера — сущая правда, — сказал Шлегель, выступая вперед: пораженные жандармы совершенно забыли про арестованного. — Наглядно доказали. Пусть это и противоречит рассудку, науке или чему-нибудь еще, тем не менее несомненно, что заговор проявил себя на деле. Это и дает всему объяснение. Штраус, дружище, ты же знаешь, что будь я в здравом уме, я бы и волоса не тронул на твоей голове... И вы, Шлезингер. Всем известно, как были вы дружны с профессором. А вы, инспектор Баумгартен, по собственному ли почину чуть не убили своего друга Винкеля?

— Нет, разумеется, ни за что бы на свете... — простонал инспектор, закрывая лицо руками.

— В таком случае, господа, разве не все нам ясно? Но теперь, хвала Небу, проклятое оружие разбилось и не сможет плодить новые несчастья... Но что это? Взгляните!

При этих словах на середину комнаты, в буквальном смысле с потолка, свалился тонкий свиток пожелтевшего пергамента. При взгляде на обломки рукояти стало ясно, что она была полой. По всей вероятности, пергаментный свиток был всунут в нее через узкое отверстие, которое затем было запаяно.

Шлегель развернул документ. Прочесть его было почти невозможно: пергамент был ветхий, но все же, что удалось разобрать (текст написан был по-немецки на одном из средневековых диалектов), сводилось к следующему:

«Diese waffe benutzte Max von Erlichingen um Joanna Bodeck zu ermorden, deshalb beschuldige Ich, Johann Bodeck, mittelst der macht welche mir als mitglied des Concils des Rothen Kreuzes verliehen wurde, dieselbe mit dieser unthat. Mag sie anderen denselben schmerz verursachen den sie mir verursacht hat. Mag Jede hand die sie ergrif f t mit dem blut eines freundes geroethet sein.

Immer uebel — niemals gut

Geroethet mit freundes blut!»

Что приблизительно можно перевести так:

«Сим оружием Макс фон Эрлихинген лишил жизни Иоанну Бодек. А посему я, Иоганн Бодек, властью, дарованной мне как члену великого Совета Розенкрейцеров, пользуясь, налагаю на него свое проклятие. Пусть причинит оно другим ту же боль, какую причинило мне. Пусть каждая рука, держащая его, обагрится кровью близкого друга.

Живи убийством, не любовью,

И умывайся дружьей кровью!»

Когда Шлегель кончил разбирать по складам этот диковинный документ, в комнате воцарилась глубокая тишина. Вот он кладет пергамент на стол, и Штраус, дружески беря его за руку, говорит:

— Да мне и не нужно такого доказательства, дружище. Еще когда ты на меня замахнулся, я от всего сердца простил тебя. И я знаю, что, будь наш бедный профессор сейчас здесь, он сказал бы то же самое господину Шлезингеру.

— Однако, господа, — заметил инспектор, вставая и снова приняв официальный тон, — сколь бы странным ни было это дело, оно должно вестись в соответствии с правилами и в установленном законом порядке. Младший инспектор Винкель, я, ваш непосредственный начальник, приказываю вам арестовать меня как виновного в покушении на вашу жизнь. Вам надлежит препроводить меня в тюрьму, равно как и господ фон Шлегеля и Вильгельма Шлезингера. Нас троих следует содержать под стражей до решения суда. Потрудитесь как можно скорее поместить в надежное место данный предмет, — добавил он, указывая на пергаментный свиток. — И время, что я буду находиться в заключении, постарайтесь употребить на то, чтобы как можно скорее отыскать убийцу господина Шиффера, богемского еврея.

Вскоре и единственное звено, недостававшее в цепи свидетельств, было восстановлено. 28 декабря жена привратника Рейнмауля, войдя в спальню после непродолжительного отсутствия, нашла мужа мертвым. Он повесился на крюке в стене. На столе лежала записка, в которой Рейнмауль признавал себя виновным в убийстве еврея Шиффера и добавлял, что убитый был его лучшим другом и что убил он его не по злому умыслу, а под влиянием непреодолимого побуждения. Угрызения совести и чувство неизбывной вины, говорилось в записке, в конце концов толкают его на самоубийство. И, завершая признание, он сообщал, что вверяет свою душу милосердию Божию.

Судебные дебаты, развернувшиеся вслед за этим, были, пожалуй, самыми необычайными во всей истории юриспруденции. Департамент полиции тщетно указывал на несостоятельность объяснений, которые представили обвиняемые; тщетно прокурор призывал запретить употребление в судебной дискуссии, происходящей в конце XIX века, такого понятия, как магия. Стечение обстоятельств выглядело слишком убедительным, и суд присяжных единогласно вынес оправдательный приговор.

Подводя итог спорам, судья сказал:

Данное орудие убийства более двухсот лет провисело на стене в родовом замке графа фон Шиллинга, и все это время его не касалась рука человеческая. Ужасная смерть, постигшая графа в результате ударов, которые нанес ему друг-интендант, державший в руке этот топор, еще у многих свежа в памяти. Следствию удалось установить, что за несколько дней до убийства интендант перенес старинное оружие в другое место и занимался его чисткой, а когда дошла очередь до серебристого топора, интендант, взяв его в руки, сразу же убивает своего хозяина, которому верой и правдой прослужил более двадцати лет.