Внизу, перед нами, была ферма, которая называлась Гугумон, и мы могли видеть, что там все утро шел ожесточенный бой, потому что стены, окна и фруктовый сад были в пламени и в дыму, и оттуда доносились до нас такие ужасные крики, каких мне никогда не приходилось слышать прежде. Она была наполовину сожжена и разрушена ядрами; десять тысяч человек ломились в ворота; около четырех тысяч гвардейцев защищали ее утром и две тысячи вечером, и ни один француз еще не переступил за ее порог. Но как они дрались, эти французы! Их жизнь была для них все равно, что грязь под их ногами. Там был один – я как будто и сейчас вижу его перед собой – это довольно полный человек с красным лицом, на костыле. Он подошел совершенно один, прихрамывая, к боковым воротам Гугумона, начал стучать в них и закричал своим солдатам, чтобы они шли за ним. Он пробыл тут пять минут, расхаживая взад и вперед перед наведенными на него дулами ружей, выстрелы из которых в него не попали, но, наконец, один брауншвейгский стрелок, находившийся в саду, выстрелил из винтовки и прострелил ему голову. И это был только один из многих, потому что в продолжение всего дня, когда французы не наступали целыми массами, то они подходили по двое и по трое, и на лицах у них было написано такое мужество, как будто бы вслед за ними шла целая армия.

Мы пролежали так все утро, смотря сверху вниз на бой при Гугумоне; но герцог вскоре увидал, что справа бояться было нечего, и потому нашел для нас другое употребление.

Французы выдвинули своих застрельщиков дальше фермы, и они, засев в незрелой ржи, стреляли в канониров, так что из шести орудий, находившихся влево от нас, прислуга трех из них была вся перебита и лежала вокруг них в грязи. Но герцог видел решительно все и в эту минуту подъехал к нам. Это был смуглый худой, но крепкого сложения человек с блестящими глазами, носом с горбинкой и большой кокардой на треуголке. За ним ехало человек двенадцать офицеров, и все они были так веселы, как будто бы охотились за лисицей, но к вечеру из этих двенадцати человек не осталось ни одного в живых.

– Жаркое дело, Адамс, – сказал он, подъезжая к нам.

– Очень жаркое, ваша светлость, – отвечал наш генерал.

– Но я думаю, что мы можем выдержать их натиск. Ведь не можем же мы допустить, чтобы их застрельщики заставили замолчать нашу батарею. Переведите этих солдат на другое место, Адамс.

Только тут я узнал, какое необъяснимое чувство овладевает человеком, когда ему приказывают идти в бой. До сих пор мы только лежали на земле и нас убивали, а это самое скучное дело в сражении. Теперь наступила наша очередь, и, клянусь вам, мы были вполне готовы к этому. Мы, то есть вся бригада, сразу вскочили на ноги и, выстроившись в четыре ряда, бросились на засеянное рожью поле так быстро, как только могли. Когда мы подходили, то застрельщики выстрелили в нас, а потом начали пробираться сквозь рожь точно перепела с опущенными вниз головами и согнутыми спинами, волоча за собой ружья. Половина из них ушла от нас, но остальных мы догнали, – сначала офицера, потому что он был очень полным человеком и не мог бежать быстро. У меня закружилась голова, когда я увидал, что справа Роб Стюарт вонзил свой штык в широкую спину солдата, и тот завыл, точно грешник в аду. На этом поле никому не было пощады, и все они были перебиты. Наши солдаты рассвирепели, и не удивительно, потому что эти осы жалили нас все утро, а мы были не в состоянии даже видеть их.

Теперь, когда мы прошли до самого дальнего конца этого засеянного рожью поля, мы очутились прямо перед дымом: тут стояла на своей позиции вся французская армия, от которой нас отделяли только два луга и узкая проселочная дорога. Увидев французов, мы испустили крик, и, если бы только нам дана была воля, мы бросились бы на них в атаку, потому что глупые молодые солдаты никогда не подумают о том, какой может быть вред, пока не убедятся в этом собственным опытом. Но когда мы подвигались вперед, рядом с нами ехал рысью на своей лошади и герцог, и вот он крикнул что-то нашему генералу. Вслед за этим все офицеры выехали вперед и своим оружием преградили нам дорогу. Заиграли сигнальные рожки, началась толкотня и давка, сержанты бранились и распихивали нас своими алебардами и скорее, чем успею написать эти строки, вся бригада выстроилась в три небольших правильных каре с торчащими со всех сторон штыками, как это называется – эшелоном, так, чтобы каждое из них могло стрелять, не задевая другого.

Это было для нас спасением, что легко мог понять и я, хотя я и был еще молодым солдатом. На нашем правом фланге был низкий отлогий холм, и из-за него слышался такой звук, который можно было сравнить ни с чем другим, как только с шумом прибоя волн на бервикском берегу, когда ветер дует с востока. Вся земля содрогалась от этого глухого грохота и им был наполнен весь воздух.

– Смелее, 71-й полк, ради Бога смелее! – кричал за нами голос нашего полковника, но перед нами не было ничего, кроме отлогого зеленого ската, покрытого травой и испещренного ромашкой и одуванчиками.

И вдруг из-за холма сразу показались восемьсот медных касок с длинными хвостами из конских волос, развевающимися по воздуху, и затем восемьсот свирепых лиц выставились вперед и, сверкая глазами, смотрели на нас между ушами такого же числа лошадей. С минуту можно было видеть перед собой только блеск кирас, потрясаемые в воздухе сабли, развевающиеся по воздуху гривы лошадей, их раздувающиеся красные ноздри и слышать топот копыт; затем послышался ружейный залп, и наши пули застучали, ударяясь об их кирасы, точно град который стучит в окна. Я выстрелил вместе с остальными и затем как можно скорее забил новый заряд, стараясь разглядеть сквозь дым, что происходило передо мной: я мог разглядеть что-то такое длинное и тонкое, что медленно двигалось взад и вперед.

Нам дан был рожком сигнал прекратить стрельбу; порыв ветра рассеял окутывавший нас дым, и тут мы могли увидать, что случилось.

Я так и ждал, что половина этого кавалерийского полка лежала на земле; но потому ли что французов предохранили их кирасы, или же потому, что мы, молодые солдаты, были в нервном состоянии, увидав, что они приближаются, мы выстрелили слишком высоко, и наш залп не причинил им большого вреда. Около тридцати лошадей лежало на земле, три из них на расстоянии десяти ярдов от меня и средняя лежала на спине с поднятыми кверху четырьмя ногами; одна из этих ног и была тем двигающимся предметом, который я видел сквозь дым. Затем было около восьми или десяти человек убитых и приблизительно столько же раненых, которые еще не могли прийти в себя и сидели на траве, хотя один кричал изо всей силы: «Vive l’Empereur!» Другой солдат, который был ранен в бедро – он был высокого роста и с черными усами – прислонился к своей убитой лошади, и, подняв с земли свою винтовку, продолжал стрелять с таким хладнокровием, как будто бы он стрелял на приз и попал прямо в лоб Августу Мейерсу, стоявшему от меня только через двух человек. Затем он протянул свою руку, чтобы поднять другу винтовку, которая лежала недалеко от него, но прежде, чем он поднял ее, громадный ростом Годсон, самый сильный солдат во всей гренадерской роте, выбежал вперед и всадил ему штык в шею, что было очень жаль, потому что он был очень красив.

Сначала я думал что за дымом не было видно, как кирасиры обратились в бегство; но они были такие люди, которые сделали бы это только в крайнем случае При нашем залпе их лошади шарахнулись в сторону, и они попали под выстрелы двух других каре, находившихся за ними. Затем они проскочили сквозь изгородь, и, наехав на полк ганноверцев, выстроенный в линию, они поступили с ними так, как поступили бы с нами, если бы мы не выказали такого проворства, и в одну минуту изрубили бы всех солдат в куски. Было ужасно смотреть на то, как большие ростом немцы бегали и кричали, между тем как кирасиры приподнимались на стременах для того, чтобы лучше размахнуться своими длинными тяжелыми саблями, которыми они резали и кололи без милосердия. Я не думаю, что из всего этого полка осталось в живых хотя бы сто человек. После этого французы вернулись и проехали перед нашим фронтом; они кричали нам и махали своими саблями, которые были красны от крови до самой рукоятки. Это они делали для того, чтобы заставить нас стрелять, но полковник был слишком опытный воин, потому что мы не могли принести им большого вреда на таком расстоянии, а они очутились бы посреди нас прежде, чем мы успели бы вторично зарядить ружья.

Эти верховые скрылись опять за холмом по правую руку от нас, и мы знали очень хорошо, что если бы мы разомкнули каре, то они моментально налетели бы на нас. С другой стороны, было трудно оставаться в таком положении, потому что французы что-то сказали на батарее, состоящей из двенадцати пушек, и ее уставили на расстоянии нескольких сотен ярдов от нас и стали стрелять так, что ядра пролетали у нас над головами и попадали в середину нашего каре, – это называется беглым огнем. А один из их артиллеристов вбежал по склону на вершину холма и на глазах у всей бригады воткнул в сырую землю кол для того, чтобы он служил им указанием, и ни один из солдат не выстрелил в него, – каждый надеялся, что это сделает другой. Прапорщик Сэмпсон, бывший самым младшим офицером в полку, выбежал из каре и вытащил из земли кол, но так же быстро, как щука, которая гонится за пискарем, по холму въехал какой-то улан и нанес прапорщику сзади такой удар пикой, что не только ее острие, но и ствол прошли насквозь между второй и третьей пуговицами мундира молодого человека. «Елена! Елена!» – воскликнул он и упал ничком на землю, между тем, как улан, простреленный, как решето, ружейными пулями, свалился с лошади около него, все еще держа в руках свое оружие, так что они лежали вместе, и смерть соединила их такими ужасными узами.

Но так как батарея открыла огонь, то нам не было времени подумать о чем-нибудь другом. Каре очень хорошо для того, чтобы встретить кавалерию, но это самый неудобный строй, когда летят пушечные ядра, что мы скоро узнали, когда они начали оставлять среди нас кровавые следы и, наконец, нам надоело слышать это постоянное шлепанье, тот звук, который производит твердое железо, ударяясь о живое тело с кровью. Через десять минут после этого мы подвинули наше каре на сто шагов вправо; но мы оставили позади нас другое каре, потому что на том месте, на котором мы стояли, остались убитыми сто двадцать человек и семь офицеров. Но потом пушки снова отыскали нас, и мы попробовали выстроиться в линию, но в ту же минуту кавалерия – теперь это были уланы – бросились на нас в атаку по склону холма.