Однако мне предстояло окунуться в еще более темные глубины его вероломства. Если он читал их и если был настолько безумен, что решил, будто я позволяю себе такой наглый обман, почему он не сказал об этом сразу? Зачем он тянул канитель, дулся, затевал ссоры по пустякам, выжимал из себя улыбку, когда я напрямую спрашивал, что происходит? Самый очевидный ответ: он не мог назвать причин своего поведения, не выдав себя, сказав, каким образом он узнавал содержание нашей с матерью переписки. Но я слишком хорошо знал Каллингворта, чтобы не чувствовать, как легко он способен решить подобную задачу. Сказка про служанку и разорванное письмо как раз очень хорошо это доказывает. Его должна была сдерживать более веская причина. Воскресив в памяти развитие наших с ним отношений, я пришел к выводу, что он подобными провокациями хотел заставить меня выдать себя, а после выставить на улицу, чтобы я сам разбирался со своими будущими кредиторами… В точном соответствии с той характеристикой, какую дала ему моя мать.

Но, если это так, то он должен был планировать это почти с самого начала моего пребывания с ним под одной крышей, потому как письма, клеймящие позором его поведение, я начал получать чуть ли не с первого дня. Значит, какое-то время он раздумывал, как поступить. Потом сочинил благовидный предлог, чтобы отделаться от меня (показавшийся мне, если помнишь, надуманным): заявил, что из-за меня падают его доходы. Следующим его шагом было попытаться убедить меня начать собственную практику, а, поскольку это было невозможно сделать без денег, пообещал каждую неделю переводить мне небольшую сумму. Я вспомнил, как он советовал мне не бояться заказывать мебель и другие вещи, потому что торговцы предоставляют молодым врачам долгосрочные кредиты и я всегда могу рассчитывать на помощь с его стороны. Кроме того, по собственному опыту он знал, что минимальный срок, на который арендодатель согласится сдать дом, – один год. Затем он дождался, пока я сообщу ему, что наконец устроился, и в своем обличительном письме поставил меня перед фактом о разрыве наших отношений. Это была столь продуманная и продолжительная хитрость, что я впервые испытал что-то вроде страха при мысли о Каллингворте. Чувство было такое, будто под человеческой оболочкой мне вдруг удалось разглядеть какое-то чудовище или какое-то настолько далекое от моего понимания существо, перед которым я бессилен.

И все же я написал ему ответ… короткую записку, но, надеюсь, достаточно едкую. Я поблагодарил его за письмо, сказав, что оно устранило единственный повод для существовавших между мною и моей матерью разногласий. Она всегда считала его подлецом, я же всегда его защищал. Но теперь я убедился, что она была права с самого начала. Думаю, этого вполне хватило, чтобы он понял, как я раскусил весь его хитроумный замысел. В конце я уверил его в том, что, если ему кажется, будто он сумел навредить мне, то он впадает в большую ошибку, поскольку, сам того не понимая, подтолкнул меня к началу той карьеры, о которой я так давно мечтал.

Поставив последнюю точку в своем бравурном послании, я почувствовал себя несколько лучше и снова обдумал общее положение дел. Я был один в чужом городе, без связей, без знакомств, почти без денег и без надежды найти способ отделаться от взятых на себя обязательств. Обратиться за помощью мне было не к кому, поскольку из последних писем из дому я знал, что и там дела идут далеко не самым лучшим образом. Здоровье и доходы бедного отца сокращались в равной степени. Хотя, с другой стороны, не все было так уж плохо. Я молод, полон сил, привычен к превратностям жизни и готов противостоять им. К работе своей я подготовлен прекрасно и не сомневаюсь, что рано или поздно у меня появятся пациенты. Дом мой превосходно подходит для моих целей, и вся необходимая мебель уже куплена. Игра еще не окончена. Я вскочил, сжал кулаки и дал клятву висевшей под потолком люстре, что игра не будет закончена до тех пор, пока мне не придется взывать о помощи, высунувшись из окна.

Следующих три дня колокольчик на моей двери не шелохнулся ни разу. Я был полностью оторван от окружающего мира. Несколько раз я развлекал себя тем, что шел наверх, садился у окна и подсчитывал, сколько прохожих остановилось, чтобы прочитать надпись на моей вывеске. Однажды (в воскресенье утром) за один всего лишь час таких насчиталось больше сотни, и часто по тому, как они, продолжив путь, оглядывались, я понимал, что они думают или говорят о появившемся в их районе новом враче.

Это меня подбадривало и заставляло думать, что хоть что-то происходит.

Каждый вечер между девятью и десятью я выскальзывал из дому и шел в магазин за скромными покупками, предварительно составив меню на следующий день. Обычно я покупал буханку хлеба, жареную рыбу и связку копченых сосисок. Вернувшись домой и дождавшись, пока улица опустеет, я выходил и чистил фасад дома. Если на горизонте появлялся какой-нибудь прохожий, я прислонял швабру к стене и устремлял задумчивый взгляд на звезды. После этого, уже совсем поздно, я брал полировальную пасту, тряпку и кусочек замши, и, уверяю тебя, если бы блеск вывески врача соответствовал успешности его практики, я считался бы лучшим врачом в этом городе.

Ты ни за что не догадаешься, кем оказался человек, первым нарушивший мое затворничество. Это был тот хулиган, с которым я подрался у фонарного столба. Оказалось, что он точильщик ножниц, и ко мне он зашел узнать, нет ли у меня для него работы. Открыв дверь и увидев, кто передо мной стоит, я не мог сдержать усмешку, хотя он, похоже, меня не узнал. Да это и неудивительно.

Следующим, кто нанес мне визит, был самый настоящий пациент, хотя и довольно скромный. Дряблая старушка-горничная, убежденный ипохондрик{216}, насколько я мог судить. Она, должно быть, обходила всех врачей в городе и решила узнать, что собой представляет новичок. Не знаю, какое я на нее произвел впечатление. Она сказала, что придет еще раз в среду, правда, опустив при этом глаза. Заплатить она смогла лишь шиллинг шесть пенсов, но и эти деньги для меня были очень важны. На один шиллинг и шесть пенсов я могу прожить три дня.

Мне кажется, я довел экономию до предела. Я не сомневаюсь, что какое-то время смог бы даже прожить, тратя пару пенсов в день, однако мой нынешний образ жизни – это не временное испытание на прочность, так мне предстоит жить еще многие и многие месяцы. В день я потребляю чаю, сахара и молока (сгущенного) на одно пенни. Буханка хлеба стоит два пенса три фартинга, ее мне хватает на день. Обед мой обычно состоит либо из одной трети фунта свиной грудинки, поджаренной на газу (два пенса полпенни), либо из четверти восьмипенсовой банки чикагской тушенки (два пенса). С водой и хлебом это вполне питательно. От масла я пока отказался. В общей сложности на еду в день я трачу меньше шести пенсов, но, кроме того, моя страстная приверженность к чтению стоит мне еще полпенни в день, которые я трачу на вечернюю газету. Сейчас в Александрии происходят такие события{217}, что я не могу позволить себе не следить за новостями. Хотя часто я упрекаю себя за эту расточительность, потому что, если выходить по вечерам на улицу и присматриваться к рекламным щиткам у газетных лотков, я могу быть в курсе событий совершенно бесплатно. Да, полпенни в день кажется совершенно незначительной суммой, но в месяц это составляет шиллинг! Ты, наверное, уже представляешь меня этаким чахлым обескровленным заморышем. Да, лишнего веса у меня нет, но я еще никогда не чувствовал себя в лучшей форме. Я так полон энергии, что иногда выхожу из дома в десять и до двух-трех часов утра гуляю по городу. Днем я сижу дома, потому что боюсь пропустить пациента. Мать я попросил не присылать Пола, пока не обустроюсь получше.

На днях ко мне зашел Вайтхолл. Приходил он для того, чтобы пригласить меня на обед, а обед устраивался для того, чтобы отпраздновать начало моей практики. Я чувствую, что, если бы я был родным сыном этого доброго старика, он и то не относился бы ко мне с бóльшим участием.

– Ей…, доктор Манро, сэр, – сказал он, – я опросил всех в Берчспуле, у кого хоть что-то болит. Не пройдет и недели, как у вас от пациентов отбою не будет! Вот Фрейзер, у него что-то там с печенью и почками, обещал прийти. Потом Саундерс, с тем вообще только и разговоров, что про его … селезенку. Я про нее уже слышать не могу! Но я и его пригласил. Да, еще Терпи с его раной! Она у него на сырую погоду жутко ноет, но его врач ничем помочь ему не может, только вазелином мажет. И Карр, этот скоро до смерти сопьется. Тут-то врачи, конечно, не помогут, но все, что вы у него найдете, все ваше.

Весь следующий день он забегал ко мне, уточнять всякие мелочи насчет обеда. Что лучше заказать, бульон или суп из бычьих хвостов? Что, по-моему, лучше: бургундское или портвейн и шерри{218}? Само празднование было назначено на следующий день. Он зашел рано утром сразу после завтрака и сообщил мне, как все планируется провести. Готовкой будут заниматься в какой-то кондитерской, а роль официанта возьмет на себя сын хозяйки. С сожалением я отметил, что у Вайтхолла заплетается язык, он уже явно успел основательно подготовиться к праздничному обеду. В полдень он еще раз заглянул ко мне напомнить, как здорово мы проведем время. Тот-то знал тысячу разных историй и рассказывал их так, что заслушаешься, у того-то был просто золотой голос. Сам он к этому времени был уже настолько пьян, что я, позволив себе выступить в роли врача-консультанта, решился поговорить с ним об этом.

– Дело не в выпивке, доктор Манро, сэр, – с убеждением в голосе сказал он. – Это здешний воздух на меня так расслабляюще действует. Но ничего, я сейчас пойду домой, залягу на боковую и, когда начнут собираться гости, буду как стеклышко.

Однако ожидание надвигающегося веселья оказалось для него непосильным испытанием. Когда я пришел к нему в без пяти минут семь, меня встретил Терпи, раненый лейтенант. Его лицо не предвещало ничего хорошего.

– Вайтхоллу крышка, – сказал он.

– То есть как?