После долгих препирательств дело закончилось тем, что этот добрый человек ушел, оставив на краешке моего стола соверен и один шиллинг. Признаться, деньги эти жгли мне руки, ведь я знал, что пенсия у него мизерная, но, раз уж мне не удалось отказаться от них, не стоило утверждать, что они мне сейчас не нужны. Я вышел из дому и потратил шестнадцать шиллингов на новый соломенный матрац, который положил под свой старый на железной кровати. Как видишь, в благоустройстве своего быта я даже позволил себе некоторую роскошь. Свое растревоженное сознание я успокоил мыслью о том, что маленькому Полу придется спать рядом со мной, когда он приедет.

Однако мой рассказ о визите Вайтхолла еще не закончен. Вернувшись домой, я взял посмотреть прекрасный лавовый кувшин и внутри обнаружил его карточку. На ее обороте было написано: «Вот вы и отправились в плавание, сэр. Как сложится ваша судьба, я не знаю, вы можете либо наскочить на подводные камни, либо спокойно плыть к цели, но вижу я, что борта у вас крепкие и течи не дадут. Теперь только от вас зависит, умрете вы на последнем куске обшивки или придете в порт с вымпелом на мачте».

Замечательно, правда? Когда я это прочитал, у меня закипела кровь, а в голове словно заиграл горн. Записка Вайтхолла вдохнула в меня новые силы. Не догадывался я тогда, что силы эти понадобятся мне очень скоро. Я переписал эти слова и повесил на стенку камина. На противоположную стенку я повесил отрывок из Карлейля, который тебе, я надеюсь, знаком так же, как мне. «Так или иначе, весь свет и вся энергия, которые мы излучаем, все добрые поступки, которые мы совершаем, попадают прямиком в сокровищницу Господа, где продолжают существовать и трудиться целые вечности. Мы не исчезаем… ни один наш атом… никого из нас»[36]. Вот религиозное предложение, которое я считаю интеллектуально обоснованным, а посему морально здравым.

Эта цитата подводит меня к рассказу о втором посетителе. Встреча с ним закончилась отвратительным спором! Мне, наверное, не нужно тебе об этом рассказывать, поскольку я знаю, ты будешь не на моей стороне, но, по крайней мере, это, возможно, приведет к тому, что в своем следующем письме ты обрушишься на меня с возражениями и увещеваниями, а для меня это сплошное удовольствие.

Итак, второй человек, которого я впустил в свой дом, был викарий местного прихода высокой церкви{199}… По крайней мере, форма его воротника и цепочка, свисающая из кармашка для часов, указывали на то, что он представляет именно высокую церковь. Это был рослый крепкий мужчина… Вообще-то, справедливости ради, я должен честно признать, что чахлых, равнодушных ко всему викариев я встречал только на страницах «Панча»{200}. В целом по степени развитости (я имею в виду развитости физической, а не умственной) они могут сравниться с адвокатами или врачами. Хотя то, как они одеваются, мне не нравится. Как хлопок, который сам по себе является самым безобидным веществом на свете, становится опасен, когда его окунают в азотную кислоту, так и тишайший из смертных превращается в весьма грозное существо, если хотя бы раз погружается в сектантскую религию. Если природа заложила в него хоть каплю злости или жестокости, это обязательно проявится. Вот почему я не особенно обрадовался своему второму гостю, хотя, думаю, принял его со всей должной учтивостью. Быстрый удивленный взгляд, который он бросил по сторонам, зайдя в мой кабинет, свидетельствовал о том, что он увидел не совсем то, что ожидал.

– Видите ли, наш приходской священник уж два года как в отъезде, – объяснил он, – и, пока его нет, нам приходится самим управляться. У него слабые легкие, поэтому он не может оставаться в Берчспуле. Я живу прямо напротив вас, и, увидев, что на доме появилась вывеска с вашим именем, решил зайти к вам и пригласить в наш приход.

Я сказал ему, что очень благодарен за внимание. Если бы он на этом остановился, ничего страшного не произошло бы, мы бы мило побеседовали и разошлись, но, надо полагать, чувство долга не позволило ему этого.

– Я все же надеюсь, – сказал он, – что мы скоро увидим вас у нас в церкви святого Иосифа.

Я был вынужден ответить, что это невозможно.

– Вы католик? – спросил он голосом, не лишенным неприязни. Я покачал головой, но и это не остановило его. – Надеюсь, не диссентер?{201} – воскликнул он, и доброе лицо его вдруг сделалось суровым. Я снова покачал головой. – Ах, понятно, так сказать, не совсем определились! – повеселел он, облегченно вздохнув. – С занятыми людьми такое часто бывает. Им не до богословских споров. Слишком многое их отвлекает. Но, по крайней мере, вы признаете основополагающие истины христианства, не так ли?

– Я всем сердцем верю, – сказал я, – что основатель его был достойнейшим и добрейшим из известных нам людей, живших на этой планете.

Однако вместо того, чтобы успокоить его, мой примирительный ответ, похоже, показался ему вызовом.

– Я полагаю, – сурово произнес он, – что вера ваша этим не ограничивается. Вы наверняка готовы признать, что Он был воплощением самого Творца.

Я начал чувствовать себя, как старый барсук, сидящий в своей норе, которому приходится отбиваться от свирепой собаки, когда та изо всех сил старается вытащить его оттуда.

– Вам не кажется, – сказал я, – что, если бы Он был таким же обычным смертным, как мы с вами, Его жизнь имела бы гораздо более глубокое значение? Тогда она бы могла стать идеалом, к которому мы должны стремиться. Но, с другой стороны, если Он в действительности имел природу, не сходную с нашей, в таком случае Его существование утрачивает смысл, поскольку Его и наши цели не совпадают. Лично мне кажется очевидным, что высказанное вами предположение лишает вас права считать Его жизнь удивительной и назидательной. Если природа Его была божественной, он не мог грешить, и на этом вопрос исчерпан. Мы не божественны и можем грешить, так что Его жизнь ничему не может нас научить.

– Он победил грех, – сказал мой гость, словно считая это серьезным доводом.

– Дешевая победа! – ответил на это я. – Помните того римского императора, который в доспехах и полном вооружении выходил на арену сражаться с несчастным калекой, защищенным лишь тонкой свинцовой фольгой, расходившейся от любого удара?{202} По вашей теории о жизни вашего Учителя получается, что Он столкнулся с искушениями нашего мира, имея такое же преимущество перед ними, как если бы они были безобидной фольгой, а не вооруженным до зубов противником, которыми они нам представляются. Признаюсь, что лично для меня Его слабости так же важны, как Его мудрость и Его благие дела. Я думаю, что они мне даже ближе, потому что я сам слабый человек.

– Может быть, вы изволите уточнить, что именно в Его поведении кажется вам слабостью? – сухо спросил мой гость.

– Ну, Его человеческие черты… Наверное, «слабость» не совсем подходящее слово. Например, Его осуждение субботствующих евреев{203}; Его нападки на торговцев{204}; Его неприятие фарисеев{205}; необъяснимое раздражение, которое вызывала у Него смоковница из-за того, что не принесла плодов, хотя сезон плодов еще не наступил{206}; Его очень человеческие чувства по отношению к женщине, которая заботилась о Нем, пока Он проповедовал в ее доме{207}; удовлетворение, которое получал Он оттого, что миро оставляли для Него, а не раздавали нищим{208}; Его сомнения в самом себе перед решающим моментом{209}… Вот что помогает мне понять этого человека и полюбить Его.

– Так, может, вы унитарий{210} или скорее даже обычный деист{211}? – запальчиво воскликнул викарий.

– Можете называть меня, как хотите, – ответил я, и, боюсь, что перешел при этом на проповеднический тон. – Я не делаю вид, будто знаю, что является истиной, поскольку истина бесконечна, а я ограничен, но мне хорошо известно, что НЕ является истиной. Не истинно то, что религия достигла предела в своем развитии девятнадцать столетий назад и что мы имеем право лишь оглядываться назад, на то, что было написано и сказано тогда. Нет, сэр, религия – это живой, развивающийся организм, и поныне растущий и работающий, способный изменяться и эволюционировать, как и любая другая область мысли. Много вечных истин было высказано и записано в стародавние времена в книгу, некоторые части которой действительно можно назвать святыми. Но существуют и другие истины, которые еще предстоит открыть, и если мы будем отвергать их, потому что о них ничего не сказано на страницах этой книги, мы уподобимся ученому, отрицающему закон излучения Кирхгофа{212} на основании того, что о нем не упоминает Альберт Великий{213}. Современный пророк может носить мирскую одежду и писать в журналы, но, тем не менее, он всего лишь маленькая пипетка, набирающая капли в огромном океане истины. Вот послушайте! – вскричал я, вскочил и прочитал ему свой отрывок из Карлейля. – Слова эти принадлежат не иудейскому пророку, а обычному налогоплательщику из Челси{214}. И он, и Эмерсон{215} тоже являются пророками. Всемогущий еще не закончил разговор с человеческой расой, и Он может обращаться к нам устами шотландца или жителя Новой Англии так же свободно, как и устами еврея. Библия, сэр, это книга, написанная главами, и в конце ее стоит «Продолжение следует», а не «Конец».

Гость мой во время моей долгой речи беспокойно ерзал на стуле. Наконец, он вскочил и схватил со стола свою шляпу.

– Убеждения ваши чрезвычайно опасны, сэр, – воскликнул он. – Мой долг велит мне предупредить вас об этом. Ваше безверие безгранично.

– Я верю в то, что власть и доброта Всемогущего безграничны, – ответил я.

– Все это внушает вам собственная духовная гордыня и высокомерие, – с жаром произнес он. – Почему же вам не обратиться к тому Богу, имя которого вы называете? Почему не склонить голову перед ним?

– А откуда вы знаете, что я этого не делаю?

– Вы сами сказали, что не ходите в церковь.

– Моя церковь находится у меня в голове, – сказал я. – Из кирпичей и раствора лестницу в небо не построишь. Я так же, как ваш Учитель, верю в то, что лучший храм – тот, который находится у человека в сердце. Мне очень жаль, что в этом вопросе ваши мнения расходятся.