Весь день я просидел в своем доме, упиваясь тем чувством уединения и новизны, которое охватило меня в тот миг, когда я впервые вошел сюда с улицы и закрыл за собой дверь. Вечером я совершил вылазку и купил буханку хлеба, полфунта чая («отсев», как они его называют, стоит восемь пенсов), жестяной чайник (пять пенсов), фунт сахара, банку сгущенного молока и банку американских мясных консервов. Я много раз слышал мамины жалобы на то, как дорого нынче стоит прокормить семью, и теперь я понимаю, что она имела в виду. Два шиллинга девять пенсов улетели за секунду, но, по крайней мере, на несколько дней этого мне хватит.

В задней комнате имеется очень удобный газовый рожок. Я вколотил в стену над ним деревянный колышек, и получилась ручка, на которой я теперь могу вешать кипятиться свой маленький чайник. Самым привлекательным в этой конструкции было то, что не понадобилось никаких трат, а до того дня, когда мне придется оплачивать счет за газ, многое может измениться. Таким образом, задняя комната теперь выполняет функции и кухни, и столовой. Из мебели там был только мой чемодан, который одновременно служит буфетом, столом и стулом. Съестные продукты лежали внутри, так что, когда я хотел есть, мне нужно было лишь достать их и положить на крышку чемодана, оставив место, чтобы сесть самому.

Только вечером, зайдя в спальню, я понял, чего не учел, продумывая обстановку. У меня не было ни матраца, ни подушки, ни постельного белья. Мысли мои настолько сконцентрировались на будущей практике, что о своем личном удобстве я даже не думал. В ту ночь я спал на голой железной кровати и на следующее утро, когда встал, выглядел как святой Лаврентий, поднявшийся с железной решетки. Мой сменный комплект белья вместе с «Принципами медицины» Бристоу прекрасно заменил подушку, и в теплую июньскую ночь мужчина вполне может спать, завернувшись в пальто. Покупать старое постельное белье на распродаже мне не хотелось, и я решил, что до тех пор, пока не смогу позволить себе купить новое, сделать себе подушку из соломы и, если будут холодные ночи, укрываться всей имеющейся у меня одеждой. Через два дня, однако, вопрос решился более приятным для меня образом. Я получил огромную коричневую жестяную коробку от матери. Для меня это было все равно что неожиданно выиграть в лотерею. Робинзон Крузо, наверное, испытал меньше радости, когда у берегов его острова разбился испанский корабль, чем я, вскрывая эту сокровищницу! Там было два теплых одеяла, две простыни, стеганое покрывало, подушка, складной табурет, пара набитых соломой медвежьих лап (что за странный выбор!), две терракотовых{194} вазы, чехол на чайник, две картины в рамах, несколько книг, фигурная чернильница, целая пачка защитных салфеток для спинок кресел и разноцветных скатертей. Истинное назначение декоративного столового белья узнаешь только тогда, когда у тебя появляется деревянный неполированный стол с ножками из красного дерева. Сразу же после первой посылки пришла вторая, большая корзина с крышкой от Аптекарского общества с заказанными мною медикаментами. Когда я в столовой расставил их у стен, ряд бутылочек занял целиком одну стену и половину другой. Пройдясь по дому и окинув взглядом свои разнообразные пожитки, я подумал о том, что мои взгляды на право собственности, пожалуй, слишком уж радикальны. Наверное, все-таки в нем что-то есть.

Неожиданно пришедшая в голову замечательная мысль позволила мне еще лучше благоустроить спальню. Взяв один из упаковочных мешков, я набил его соломой из корзины для медикаментов, и у меня вышел отличнейший матрац.

Кроме того, из трех ставень я соорудил чудный приставной столик для своей комнаты. Пациенты могут думать что угодно, но, если его накрыть красной скатертью и украсить медвежьими лапами, он вполне выглядит не меньше, чем на двенадцать гиней.

Я с легким сердцем занимался бытовыми делами, пока сокрушительный удар, о котором я хочу тебе рассказать, не выбил землю у меня из-под ног.

С самого начала было понятно, что ни о какой прислуге не может быть и речи. Я не мог бы ни оплатить труд помощника, ни хотя бы его прокормить. У меня даже не было кухонной мебели. Своим пациентам мне самому придется открывать дверь, и пусть они что хотят, то и думают. Мне придется самому натирать свою вывеску на ограде и следить за тем, чтобы стены моего дома оставались чистыми. И эти обязанности нужно соблюдать неукоснительно, что бы ни происходило, ведь перед людьми необходимо выглядеть презентабельно. Впрочем, особой проблемы я в этом не видел, потому что мог все делать под покровом ночи, но я получил предложение от матери, которое в огромной степени все упрощало. Она написала мне, что, если я хочу, она может прислать ко мне Пола, моего младшего брата, вместе нам будет веселее. Я с радостью согласился, о чем тут же написал ей. Ему девять лет, он славный и отважный мальчуган, и я не сомневаюсь, что Пол с радостью разделит со мной мои трудности. Если положение совсем ухудшится, я снова отправлю его домой. Приехать он сможет лишь через несколько недель, но все же мысль о брате меня согревала. Кроме того, что с ним будет веселее, еще тысячу раз мне может понадобиться его помощь.

На следующий день ко мне явился капитан Вайтхолл. Я был у себя в задней комнате, где выяснял, на сколько ломтиков можно нарезать фунт консервированной говядины, когда он позвонил в дверь. От неожиданного звука сердце чуть не выпрыгнуло у меня из груди.

Как удивительно громко звенит дверной колокольчик в пустом доме! Однако, выйдя в холл, я сразу понял, кто ко мне пришел. На моих дверях средние панели сделаны из матового стекла, поэтому через них виден размытый силуэт того, кто за ними стоит.

Я тогда еще не определился с чувствами, которые вызывал у меня этот человек, то ли презрение, то ли симпатию. Мне еще никогда не приходилось видеть, чтобы в одном человеке так же, как в нем, соединялись истинное бескорыстие и непреодолимое пристрастие к выпивке, безмерное беспутство и искренняя готовность жертвовать собой ради другого. Но с его появлением в моем доме стало как-то веселее, я почувствовал надежду. Пришел капитан с большим желтым бумажным свертком в руках. Когда он развернул его у меня на столе, оказалось, что внутри был большой коричневый кувшин. Он отнес его к камину и поставил сверху на середину полки.

– Вы позволите, доктор Манро, сэр, оставить эту вещицу в вашей комнате. Это лава, сэр, лава Везувия, а сам кувшин изготовлен в Неаполе. Ей…, вам может показаться, что он пуст, доктор Манро, сэр, но он доверху забит моими наилучшими пожеланиями, и, когда ваша практика станет лучшей в городе, вы будете показывать его своим пациентам и рассказывать о том, что вам его подарил старый шкипер бронированного транспортника, который был с вами с самого начала.

Поверь, Берти, слезы навернулись у меня на глаза, я с трудом смог поблагодарить его. Какое поразительное смешение качеств в одном человеческом сердце! И дело было не в его поступке или словах, а в почти женском выражении в глазах этого опустившегося и спившегося старого моряка… в той душевной доброте и в тоске по чему-то доброму, которые я увидел в них. Хотя длилось это какой-то миг – его лицо почти сразу снова приобрело свой обычный беспечный и нагловатый вид.

– Есть еще кое-что, сэр. Я тут давеча подумал, что мне и самому хорошо бы здоровье свое проверить. Я бы с радостью доверился вам, ежели б вы согласились осмотреть меня.

– А что у вас? – спросил я.

– Доктор Манро, сэр, – сказал он. – Я ходячий музей. Список того, чего у меня нет, поместился бы на обратной стороне … визитной карточки. Если вам какую болезнь надо особо изучить, милости прошу ко мне, думаю, во мне мы отыщем то, что вас интересует. Не каждый может похвастать тем, что трижды переболел холерой и сам себя вылечил красным перцем и бренди. Заставь этих … микробов чихать, и они скоро сами от тебя отстанут, я так себе представляю холеру, и вы запомните мои слова, доктор Манро, сэр, потому как мне доводилось плавать с полсотней мертвецов на борту, когда я водил «Хиджру» по Черному морю, и я … хорошо знаю, о чем толкую.

Я заменяю крепкие выражения и божбу Вайтхолла многоточиями, понимая, что пытаться передать все их разнообразие и выразительность другими словами, – бесполезная затея. Когда он разделся, глаза у меня полезли на лоб от удивления. Все его тело было покрыто разнообразными татуировками. Прямо над сердцем у него красовалась большая синяя Венера.

– Стучите громче, – сказал он, когда я начал выстукивать его грудную клетку, – все равно … никого дома нет. Все разошлись по гостям. Несколько лет назад сэр Джон Хаттон пробовал достучаться. «Что за черт, где твоя печень? – говорил он. – Такое впечатление, будто у тебя внутри кто-то все перемешал здоровенной палкой. Все органы смещены». – «Все, кроме сердца, сэр Джон, – сказал ему я. – Оно не снимется с якоря …, пока стучит».

Осмотрев его, я пришел к выводу, что он не так уж сильно преувеличивает. Я обследовал все тело с головы до пят и выяснил, что немногое осталось в нем в том состоянии, в каком было создано природой. У него была митральная регургитация{195}, цирроз печени{196}, Брайтова болезнь{197}, увеличенная селезенка и водянка{198} в начальной стадии. Я прочитал ему целую лекцию об умеренности в употреблении спиртного, призвал вовсе от него отказаться, но, боюсь, мои слова не произвели никакого впечатления. Он посмеивался и издавал какие-то булькающие звуки горлом, пока я говорил, но что это было, согласие или выражение протеста, я не могу сказать.

Когда я закончил, он достал кошелек, но я попросил его считать мою небольшую услугу проявлением дружбы. Однако это на него не подействовало, капитан, похоже, был так решительно настроен, что мне оставалось лишь смириться и уступить.

– Раз вы настаиваете, за осмотр я беру пять шиллингов.

– Доктор Манро, сэр, – вскипел он, – меня обследовали люди, на которых я бы и ведра воды не плеснул, если бы они горели у меня на глазах, и то я платил им не меньше гинеи. Но раз уж я пришел к джентльмену и другу, повесьте меня, если я заплачу хоть фартингом меньше.