Люди, занимающиеся медициной, по его мнению, слишком боятся отравить больных своими лекарствами. Сам же он, наоборот, считает, что искусство врачевания заключается в умеренном отравлении, и когда случай серьезный, то и дозировка соответственно увеличивается. Если при эпилепсии я бы порекомендовал принимать больному тридцать гранов{160} бромида или хлорала{161} по три раза в день, то он пропишет две драхмы{162} по четыре раза. Несомненно, тебе подобный способ лечения покажется похожим на игру со смертью, да я и сам боюсь, как бы карьера моего друга не закончилась рядом коронерских расследований, но пока что ни одного публичного скандала не разразилось, зато случаев исцеления умирающих насчитывается множество. Каллингворт, кажется, вовсе не знает, что такое страх. Один раз я наблюдал, как он вливал в больного дизентерией опиум такими дозами, что у меня волосы на голове зашевелились. И все же то ли его знания, то ли простое везение всегда спасают его.

Кроме того, бывают такие случаи, когда пациентов, как мне кажется, излечивает единственно его личный магнетизм. Он сам настолько крепок, громкоголос и общителен, что слабый и нервный пациент от одного общения с ним наполняется жизненными силами. Он настолько уверен, что может их исцелить, что и они перестают сомневаться в этом. А тебе ведь, бесспорно, известно, как при нервных заболеваниях мысли могут влиять на физическое состояние. Если бы подобно тому, как это делали в средневековых церквях, он оставлял у себя костыли и палки излеченных, он мог бы обвешать ими все стены своего кабинета так, что свободного места не осталось бы. Когда к нему приходит какой-нибудь впечатлительный пациент, он чаще всего прибегает к своему излюбленному способу лечения – называет точное время, когда произойдет исцеление. «Дорогая моя, – говорит он какой-нибудь девочке, раскачивая ее за плечи и приблизив свой нос к ее на три дюйма, – завтра без четверти десять ты почувствуешь, что тебе стало лучше, а в двадцать минут одиннадцатого ты будешь совершенно здорова. Так что смотри на часы, не пропусти время». И можно быть уверенным, что на следующий день к нему явится ее мать, утирающая слезы счастья, и на счет Каллингворта запишется еще одно чудо. Все это смахивает на врачебное шарлатанство, но больным это явно идет на пользу.

И все же больше всего в Каллингворте меня раздражает то, как он презирает нашу профессию. Я с его взглядами не могу примириться и его заставить принять мои тоже не могу, поэтому между нами могут возникнуть разногласия, которые рано или поздно перерастут в непреодолимую пропасть. Филантропической стороны своей профессии мой друг не признает вовсе. Он не скрывает, что занимается медициной исключительно ради денег. То, что он помогает при этом другим людям, для него имеет лишь второстепенное значение.

«А чего ради мы должны творить только добро, Манро? – кричит он мне. – Можешь ответить? Мясник тоже бы считался благодетелем человечества, если бы швырял из окна бесплатную мясную вырезку. Ан нет, он продает ее по шиллингу за фунт. А возьми не мясника, а доктора, который занимается санитарией, того, который прочищает сточные канавы и борется с распространением инфекций. Ты и его назовешь благодетелем? А вот я считаю его предателем! Да-да, предателем и изменником! Ты когда-нибудь слышал, чтобы конгресс адвокатов решил упростить законы или отменить судебные процессы? Для чего существуют Медицинская ассоциация, Генеральный совет и остальные подобные организации? Скажи-ка мне, парень, а? Чтобы отстаивать интересы представителей профессии. Ты предполагаешь, что, оздоровив нацию, они этого добьются? Да нам, практикующим врачам, уже пора забастовку устраивать. Если бы я распоряжался половиной тех денег, которые имеет ассоциация, я бы часть их пустил на то, чтобы позабивать сточные канавы, а остальную часть потратил бы на распространение микробов и заражение питьевой воды».

Разумеется, я сказал ему, что подобный взгляд на эти вопросы бесчеловечен, но не стал (памятуя предупреждения его жены) принимать его слова на веру. Сначала он всегда говорит искренне и серьезно, но потом у него разыгрывается воображение, он начинает думать о том, как было бы смешно довести ту или иную ситуацию до абсурда, это его захватывает, и заканчивает он такими идеями, которые никогда бы не пришли ему в голову просто так. И все же факт остается фактом, мы с ним придерживаемся очень разных взглядов на медицину, и я боюсь, что добром это не кончится.

Как думаешь, чем мы занимаемся в последнее время? Представь себе, строим конюшню. Каллингворт возжелал, чтобы и на работе у него была конюшня, хотя, мне кажется, она нужна ему не столько для лошадей, сколько для пациентов. Конечно же, он решил, что мы можем сами ее построить. Чем мы и занялись – он, я, миссис Каллингворт и конюх с женой. Мы вырыли котлован под фундамент, на телеге привезли кирпичей, изготовили строительный раствор, и, похоже, у нас совсем неплохо получается. Кладка не такая ровная, как хотелось бы, и, если бы я был лошадью, я бы поостерегся чесать бока о стены, но в целом, когда все будет закончено, постройка наша вполне сможет защитить от ветра и дождя. Каллингворт подумывает о том, чтобы построить новый дом и для нас самих, но, поскольку в нашем распоряжении уже и так три больших здания, срочной надобности в этом нет.

Кстати, о лошадях: на днях у нас приключилась одна история. Каллингворт вбил себе в голову, что ему нужна первоклассная верховая лошадь, и, поскольку ни одна из тех лошадей, которые у него уже есть, его не удовлетворила, он нанял торговца лошадьми, чтобы тот подыскал хорошего скакуна. Этот человек сказал, что знает одного офицера в местном гарнизоне, который как раз продает свою лошадь. Он не стал скрывать того, что офицер этот хочет избавиться от лошади по той причине, что считает ее опасной, однако добавил, что капитан Лукас отдал за нее сто пятьдесят фунтов, но готов уступить за семьдесят. Это привело Каллингворта в восторг, он тут же распорядился оседлать животное и привести к нему. Это было изумительно красивое создание: угольно-черное, с великолепной шеей и плечами, только неприятный взгляд и немного наклоненные уши выдавали его норовистый характер. Торговец сказал, что наш двор слишком мал для того, чтобы испытать лошадь, но Каллингворт, не слушая его, взобрался в седло и ударом костяной рукоятки хлыста между ушей лошади дал понять, что покупает ее. Не знаю, хватит ли у меня слов описать то, что происходило следующие десять минут. Лошадь полностью оправдала свою репутацию, эта бестия перепробовала все: срывалась с места вперед, потом пятилась, шла боком, поднималась на передние ноги и вставала на дыбы, гнула спину, прыгала, взбрыкивала и лягалась, но Каллингворт, хоть и не был хорошим наездником, вцепился в нее, как клещ. Сидел он то на загривке, то на крупе, но только не в седле. Почти сразу он потерял оба стремени, ноги его подогнулись, а каблуки глубоко вонзились между ребер животного. Руками он хватался за все, что появлялось у него перед глазами: за гриву, за седло, за уши, и все же хлыста не выпустил, и каждый раз, когда лошадь начинала успокаиваться, снова бил ее между ушей. Я думаю, что таким образом он хотел сломить ее дух, но задача эта оказалась ему не под силу. В конце концов животное собрало все четыре ноги вместе, нагнуло голову, выгнуло спину, как зевающая кошка, и три раза высоко подпрыгнуло. Во время первого прыжка колени Каллингворта взлетели над седлом, во время второго он еще кое-как удержался лодыжками, а во время третьего полетел вперед, как камень, выпущенный из пращи, и, лишь благодаря счастливому случаю разминувшись с каменным выступом вверху стены, ударился головой о железный столб, к которому крепилась сетка, после чего с глухим звуком шлепнулся на землю. Однако тут же вскочил и, не обращая внимания на кровь, заструившуюся по лицу, бросился в недостроенную конюшню, схватил топор и с ревом ринулся на лошадь. Я схватил его за полу плаща и неимоверным усилием смог ненадолго задержать. Этого времени хватило побледневшему как мел торговцу, чтобы вместе с лошадью убежать с нашего двора на улицу. Каллингворт вырвался из моих рук и, изрыгая какие-то неразборчивые проклятия, с залитым кровью лицом, размахивая над головой топором, помчался в погоню. Более демонического вида существа в своей жизни я еще не видел. К счастью, барышник сразу же взял хороший старт, так что Каллингворта удалось уговорить вернуться и умыться. Мы перевязали ему голову и выяснили, что рана оказалась неглубокой. Больше пострадал не он сам, а его самомнение. Я почти уверен, что он готов был не пожалеть семидесяти фунтов за то, чтобы дать волю своему безумному гневу и расквитаться с непокорным животным.

Мне кажется, тебя должно удивлять то, что я так много внимания уделяю этому человеку и почти ничего не рассказываю о ком-нибудь еще. Дело в том, что я больше никого и не знаю, мой круг общения ограничивается моими пациентами, Каллингвортом и его женой. Они ни к кому не ходят в гости, и никто не приходит к ним. То, что я живу с ними, сделало и меня изгоем в среде местных врачей, хотя сам я не делаю ничего, что могло бы показаться им предосудительным. Зато недавно я встретил на улице – кого бы ты думал? Макфарлейнов, которых ты должен помнить по Линлитгоу. Когда-то по глупости своей я сделал Мэйми Макфарлейн предложение, но она, проявив достаточно здравого смысла, ответила мне отказом. Если честно, я даже не могу себе представить, как бы я сейчас жил, если бы она тогда приняла мое предложение. Было это три года назад, а сейчас я связан по рукам и ногам и не готов к семейной жизни даже больше, чем тогда. Впрочем, нет никакого смысла мечтать о том, что никогда не будет твоим, и я не хочу никому жаловаться, но все-таки жизнь – ужасно унылая и безотрадная штука для человека, когда рядом с ним нет родной души. Что заставляет меня сейчас сидеть, смотреть на звезды и писать тебе это письмо, если не желание почувствовать понимание и близость по духу? И ты даешь мне это ощущение в той мере, в которой это доступно между друзьями… И все же моя душа наделена такими гранями, которые не доступны пониманию ни жены, ни друга, ни кого-либо другого. Если хочешь идти своей собственной дорогой, будь готов к тому, что ты будешь идти по ней один.