Дорогой Берти, только не подумай, что я собираюсь поучать тебя или кого бы то ни было. Те, кто, подобно мне, требуют терпимости по отношению к себе, первые готовы проявлять терпимость по отношению к другим. Я всего лишь обозначаю свои личные убеждения, как уже много раз делал до этого, и ответ твой мне тоже уже известен. Разве могу я забыть, как ты строгим голосом говорил: «Просто верь!» Твое сознание позволяет тебе так говорить. Но мое отказывает мне в этом праве. Я слишком хорошо понимаю, что слепая вера является не добродетелью, а пороком. Это коза, которую загоняют в овечье стадо. Если человек намеренно закрывает глаза и отказывается пользоваться зрением, любой поймет, что это безнравственно и является насилием над природой. И тем не менее человеку этому со всех сторон советуют отказаться от куда более ценного органа восприятия, от разума, и запрещают пользоваться им для решения самого глубинного вопроса существования.

«Разум не поможет в этом деле», – возразишь ты. Но я отвечу, что говорить так – все равно что признавать поражение в битве, которая еще не была начата. Мне мой разум БУДЕТ помогать, а когда перестанет, тогда я уже смогу обходиться и без помощи.

Уже поздно, Берти, огонь в камине догорает, и мне становится холодно. Ты же, я в этом уверен, уже порядком утомлен моим многословием и ересью, так что я с тобой прощаюсь до следующего письма.

II

Дом, 10 апреля, 1881.

Что ж, дорогой мой Берти, и снова это я в твоем почтовом ящике. Еще не прошло и двух недель с того дня, когда я написал тебе то длиннющее письмо, но новостей у меня накопилось достаточно для очередного послания. Говорят, что искусство написания писем утрачено, но, если количество может искупить качество, ты должен признать, что за грехи твои достался тебе друг, который все еще хранит его.

Когда я писал тебе прошлый раз, я собирался ехать к Каллингворту в Эйвонмут, окрыленный надеждой на то, что он предложит мне место. Я должен рассказать, как прошла та поездка, но тут в два слова не уложишься.

Часть пути моим спутником был юный Лесли Данкен, которого ты, по-моему, должен знать. Он был достаточно любезен, чтобы предпочесть третий класс и мое общество первому классу и одиночеству. Тебе известно, что не так давно ему досталось дядюшкино наследство и что после первого экстаза он впал в тяжелейшую депрессию, вызванную тем фактом, что теперь он может иметь все, что его душа пожелает. Какими же нелепыми кажутся жизненные устремления, когда я думаю, что мне, человеку в достаточной степени счастливому и полному энтузиазма, предстоит бороться за то, что не принесло ни выгоды, ни счастья ему! Но все же, если я хоть сколько-нибудь разбираюсь в себе, целью моей является не накопление богатств, нет, мне всего лишь нужно иметь столько денег, сколько нужно для того, чтобы освободить свой разум от низменных забот и иметь возможность спокойно, не думая о хлебе насущном, развивать заложенные в себе таланты, ежели таковые, конечно же, имеются. Лично я человек настолько нетребовательный, что даже не могу представить себе, чем меня может прельстить богатство… Разумеется, кроме возможности иметь удовольствие помочь хорошему человеку или тратить деньги на другие подобные благородные дела. И почему людей почитают за благотворительность? Ведь это величайшее из удовольствий, которое могут принести гинеи. Недавно я подарил свои часы безработному школьному учителю (мелочи в карманах у меня не нашлось), и матушка моя долго ломала голову над тем, чего больше в моем поступке, безумия или благородства. Я мог бы с абсолютной уверенностью сказать ей, что ни первого, ни второго – это было своего рода эпикурейское{85} себялюбие с легким привкусом барства. Все равно мой хронометр не мог принести мне большей радости, чем то чувство спокойного удовлетворения, которое я испытал, когда этот человек показал мне закладную из ломбарда и сказал, что те тридцать шиллингов, которые он выручил, очень пригодились ему.

Лесли Данкен сошел в Карстерзе, и я остался один на один с бодрым седовласым католическим священником, сидевшим в своем уголке и что-то читавшим. У нас завязался очень оживленный разговор, который продолжался до самого Эйвонмута. Я даже так увлекся, что чуть было не проехал нужную мне остановку. Мне показалось, что отец Логен (так его звали) полностью соответствовал моему понятию о том, каким должен быть идеальный служитель алтаря: готовый на самопожертвование, чистый душой, относящийся к себе с долей иронии и наделенный изрядным чувством юмора. Он обладал всеми достоинствами и недостатками своего сословия, поскольку во взглядах своих был совершеннейшим ретроградом. Наш разговор о религии был жарким, и, похоже, развитие его теологии застопорилось где-то на уровне раннего плиоцена{86}. Если бы он разговаривал с кем-нибудь из паладинов Карла Великого{87}, они бы, наверное, жали друг другу руки после каждого предложения. Хотя он признавал это и считал достоинством. Для него это было постоянством. Если бы наши астрономы, изобретатели или законодатели были бы такими же постоянными, что было бы сейчас с нашей цивилизацией? Может быть, религия – единственная область мышления, которая не подвержена прогрессу и обречена всегда вписываться в рамки, обозначенные две тысячи лет назад? Неужели они не понимают, что человеческий мозг в своем развитии требует более широкого взгляда на эти вопросы? Недоразвитый мозг порождает недоразвитого Бога, а кто станет оспаривать то, что человеческий мозг пока еще развит менее чем наполовину? Настоящим священником может быть только мужчина или женщина с головой. Я имею в виду не шарообразный предмет с тонзурой…с тонзурой… – См. т. 4 наст. изд., комментарий на с. 410.} на макушке, а шестьдесят унций вещества внутри него, которые и являются истинным признаком избранности.

Я понимаю, что сейчас, Берти, ты готов, презрительно фыркнув, отложить мое письмо, но я больше не стану испытывать твоего терпения. Я прекращаю разглагольствования на эту опасную тему и перехожу к фактам. Боюсь, что рассказчик из меня никудышный, потому что первый же случайный герой моего повествования увел меня в такие дебри, что сама история, которую я хотел рассказать, просто затерялась в них.

Итак, в Эйвонмут мы прибыли ночью, и первое, что я увидел, высунувшись в окно вагона, был старина Каллингворт, который стоял под газовым фонарем в круге света. Сюртук его был распахнут и трепетал полами на ветру, жилет тоже был не застегнут сверху, а шляпа (на этот раз – цилиндр) съехала на затылок, обнажив ежик волос. Если бы не воротничок, он бы ничем не отличался от того прежнего Каллингворта, которого я знал всегда. Увидев меня, он радостно взревел, вытащил меня из вагона, схватил мой саквояж, или дорожную сумку, как ты его называл, и через минуту мы углубились в город.

Я, как ты понимаешь, горел желанием узнать, зачем я ему понадобился, однако, поскольку он сам об этом ничего не говорил, я не стал его расспрашивать, так что во время нашей долгой прогулки мы разговаривали на множество отвлеченных тем, только не о том, что интересовало меня в первую очередь. Сначала мы обсуждали футбол{88}. Помню, говорили о том, сможет ли Ричмонд противостоять Блэкхиту{89}, и о том, что эта новая игра с мячом{90} является всего лишь усеченным вариантом других подобных игр, существовавших издревле. Потом он перешел к изобретениям и до того распалился, что вернул мне саквояж, чтобы иметь возможность подкреплять свои высказывания энергичными жестами и битьем кулака о ладонь. Неожиданно он остановился, слегка выпятив подбородок, и его желтые зубы блеснули в свете фонаря.

– Скажи, дорогой Манро, – так он обычно обращался ко мне, – почему люди перестали пользоваться доспехами, а? Не знаешь? Я скажу тебе почему. Потому что вес металла, который мог бы защитить человека, стал превышать тот вес, который человек может выдержать на себе, стоя на ногах. Но сейчас битвы уже не ведутся стоя. Все пехотинцы лежат на животах, и, чтобы защитить их, нужно очень немного. А как улучшилась сталь, Манро! Представь закаленную сталь! Бессемеровскую{91}! Бессемеровскую сталь. Прекрасно, как ты думаешь, сколько нужно стали, чтобы защитить человека? Всего пара листов четырнадцать на двенадцать дюймов, соединенных под таким углом, чтобы пули от них рикошетили. С одной стороны сделать отверстие для ружья, и готово! Каллингвортовский переносной пуленепробиваемый щит! Вес? О, примерно шестнадцать фунтов. Я уже все просчитал. Каждая рота будет иметь специальную тележку для их перевозки, и перед началом боя их будут раздавать бойцам. Собрать двадцать тысяч метких стрелков, и они пройдут от Кале до Пекина. Подумай об этом, друг мой! Подумай о моральной стороне вопроса. Одна из сторон не несет потерь вовсе, а вторая тратит пули на обстрел стальных пластин. Кто устоит против такого? Та страна, которая первой получит такую защиту, автоматически получает власть над остальной Европой. Ха, перед таким они не смогут устоять. Давай подсчитаем. Каково общее количество служащих в армиях? Около восьми миллионов. Предположим, что половина из них будет экипирована моими щитами. Я говорю половина, потому что не хочу настраивать себя на слишком уж оптимистический лад. Это четыре миллиона, и я при оптовых продажах собираюсь зарабатывать по четыре шиллинга за комплект. Сколько это получается, Манро? Почти три четверти миллиона фунтов стерлингов. Что скажешь, приятель? Неплохо, да?

Я перечитал последний абзац и вижу, что довольно точно передал его манеру говорить. Остается добавить только неожиданные остановки, внезапные переходы на доверительный шепот, громогласные ответы на заданные самим же вопросы, пожимание плечами и размахивание руками. Вот только за все это время он так и не произнес ни слова о том, что заставило его послать мне ту срочную телеграмму, которая привела меня в Эйвонмут.

Я, конечно же, гадал о том, насколько он преуспевает, и, судя по его беззаботному выражению лица и жизнерадостному настроению, сделал вывод, что, скорее всего, у него все благополучно. И все же я, признаться, был несколько удивлен, когда мы проходили по тихой широкой обсаженной деревьями улице между рядами больших частных домов с собственными участками, и он вдруг остановился и открыл железную калитку перед одним из самых красивых из них. Появившаяся на небе луна осветила высокую крышу с фронтонами. Когда он постучал, дверь открыл лакей в красных плисовых{92} штанах до колен, и я подумал, что мой друг все-таки добился большого успеха.