Бедный Джим, он до сих пор думал о нанесенной ему обиде. Видя его взгляд и горящие каким-то нечеловеческим огнем глаза, я начал подозревать, что у него действительно помутился рассудок. Он всегда был очень чувствительным человеком, любую мелочь принимал близко к сердцу, а с тех пор, как Эди покинула его, так и вовсе обезумел.

Примерно в это время мы стали свидетелями двух отдельных схваток. Говорят, что в старые времена, когда людей еще не учили воевать армиями, подобные поединки были обычным делом. Отлеживаясь в низине, мы вдруг увидели двух всадников, которые во всю прыть неслись по одному из холмов перед нами. Впереди, пригнувшись к самой шее лошади, скакал английский драгун, а за ним мчался французский кирасир, седовласый старик на огромной вороной кобыле. Наши ребята недовольно закричали, потому что нам показалось негоже, что англичанин так удирает от француза, но, когда они пронеслись мимо нас, стало понятно, в чем дело. Драгун потерял свою саблю, и подобрать какое-то другое оружие у него просто не было времени, потому что преследователь его был слишком близко. Но потом, может быть, услышав наши крики, он решился на отчаянный шаг. Заметив пику, лежащую на земле рядом с убитым французским воином, он резко натянул поводья, чтобы заставить преследователя проскочить мимо на всей скорости, ловко выпрыгнул из седла и схватился за пику, но противник его был слишком опытен, чтобы купиться на такую уловку. Он остановил свою лошадь почти одновременно с драгуном. Англичанин успел только поднять пику с земли, как кирасир ударил его наотмашь саблей, разрубив чуть ли не пополам. На все ушло не больше секунды. После этого француз пустил свою лошадь легким галопом обратно, обернулся и посмотрел на нас через плечо, осклабившись, как рычащая собака.

В этой схватке победил француз, но вскоре наша сторона отквиталась. Неприятель выдвинул вперед линию стрелков, целью которых были не мы, а батареи, находившиеся справа и слева от нас. Но мы послали им навстречу две роты из Девяносто пятого полка. Странно было слышать стрекочущий звук, который раздался, когда оба отряда начали стрелять одновременно. Среди французов был и офицер, высокий тощий мужчина в накидке, и, когда наши стрелки пошли вперед, он вдруг выбежал и остановился между двумя сторонами в позе фехтовальщика, подняв саблю вверх и слегка запрокинув голову. Я и сейчас помню его холодные глаза, наполовину прикрытые веками, и презрительную улыбку. Видя это, из наших рядов вышел младший офицер стрелков, рослый, красивый парень, и бросился на француза, размахивая странной кривой саблей, которые носят стрелки. Они столкнулись, как два горных барана, потому что бежали навстречу друг другу со всех ног. От удара оба полетели на землю, но француз оказался внизу. Наш парень поломал свою саблю, к тому же француз проткнул его левое плечо, но он был сильнее противника и сумел прикончить его обломком своего клинка. Я подумал, что сейчас французские стрелки изрешетят его пулями, но ни один из них так и не выстрелил, и он вернулся в свой отряд. Одна сабля торчала у него в плече, а вторая, поломанная, была зажата в руке.

Глава XIII Конец бури

Сейчас, когда я вспоминаю тот день, мне кажется, что из всего удивившего меня в этой битве самым поразительным было то, какое воздействие она оказала на моих товарищей. Некоторые из них вели себя так, словно для них все это было привычным повседневным делом, другие от первого до последнего выстрела молились, а третьи ругались и сыпали такими проклятиями, что кровь стыла в жилах. Был там один парень, он стоял рядом со мной, слева, Майк Тредингем его звали, так тот весь день рассказывал о своей тетушке, старой деве по имени Сара, и о том, как после ее смерти выяснилось, что она все свои сбережения завещала на строительство дома для детей погибших моряков, хотя обещала все оставить ему. Не помню, сколько раз он повторил эту историю, но, когда все кончилось, он клялся, что за весь день не произнес ни слова. Что касается меня, то я не могу сказать с уверенностью, говорил я что-то или молчал, но точно помню, что в голове у меня было чисто и ясно как никогда, я все время вспоминал родителей, свой дом, кузину Эди, ее лукавый и насмешливый взгляд и де Лиссака с его кошачьими усами, ну и, разумеется, все те события, происходившие в Вест-инче, которые и привели нас сюда, на это бельгийское поле под дула ста пятидесяти пушек.

Весь день ужасающий грохот пушек не смолкал, но потом они вдруг разом замолчали и появилось такое ощущение, какое бывает, когда во время грозы наступает затишье и ты понимаешь, что сейчас грянет самый страшный удар. С дальнего фланга еще доносился гул, там напирали пруссаки, но до них было две мили. Остальные батареи, как французские, так и английские, молчали. Дым начал постепенно рассеиваться над полем, и армии наконец получили возможность посмотреть друг на друга. Картина, открывшаяся нам, была ужасной, потому что то место, где был расположен немецкий легион, превратилось теперь в сплошное кровавое месиво, а ряды французов казались такими же плотными, как и перед битвой, хотя мы, конечно же, понимали, что и они во время атак потеряли много тысяч. Потом с их стороны донеслись радостные крики, и внезапно все их батареи ударили снова с таким грохотом, по сравнению с которым ад, творившийся здесь раньше, показался детской забавой. Шум стал, может быть, в два раза сильнее, потому что пушки французов переместились вдвое ближе и теперь стояли прямо на краю склонов в окружении защищающей их кавалерии.

Когда разразился этот дьявольский гром, все до последнего барабанщика поняли, что это означает. Наполеон делал последнюю попытку сокрушить нас. Часа через два день закончится, и нам оставалось только выстоять это время. Измученные, голодные, уставшие, мы молились, чтобы у нас хватило сил продержаться.

Их пушки не могли причинить нам особого вреда, потому что мы залегли в защищенном месте и были готовы в любую секунду, если покажется конница, подняться и встретить ее штыками. Но за гулом орудий вдруг послышался более тонкий, резкий звук, похожий на звон, гремящий, дикий, раздирающий душу лязг.

– Это pas-de-charge![20] – закричал кто-то из офицеров. – Вот теперь они возьмутся за нас всерьез!

И, как только он это произнес, мы увидели нечто странное. Какой-то француз в форме офицера гусар галопом мчался в нашу сторону на невысокой гнедой лошади и истошно кричал: «Vive le roi! Vive le roi!»[21], и это было все равно что назвать себя дезертиром, потому что за короля воевали мы, они-то сражались за императора. Проезжая мимо нас, он прокричал по-английски: «Гвардия идет! Гвардия идет!» и скрылся вдали, словно его ветром сдуло. В ту же секунду у наших позиций на взмыленном коне появился адъютант. Никогда еще я не видел, чтобы у человека было такое красное лицо.

– Вы должны их остановить, иначе нам конец! – закричал он генералу Адамсу так, чтобы его услышали и все остальные.

– А как там дела? – спросил генерал.

– От двух полков тяжелой кавалерии осталось два неполных эскадрона, – ответил он и захохотал как человек, у которого начинают сдавать нервы.

– Не хотите ли присоединиться к нам? Мы будем очень рады принять вас у себя, – сказал с поклоном генерал и улыбнулся, словно приглашал его принять участие в чаепитии.

– С огромным удовольствием, – воскликнул он, сдергивая с головы шляпу, и в следующую секунду все наши три полка соединились и бригада растянулась шеренгой в четыре ряда через низину, в которой мы укрывались от пушек, и дальше, до того места, где мы видели французскую армию.

Сейчас их почти невозможно было рассмотреть, только красные вспышки выстрелов мелькали в клубах дыма да черные силуэты неустанно, как духи смерти, носились вокруг пушек, этих орудий смерти. Но над всем этим звон и лязг, сопровождаемый криками и ровным топотом тысяч ног, становился все громче и громче. Потом в дымке появились размытые очертания какой-то огромной черной массы, которая росла и сгущалась, пока мы не увидели, что это сотня человек, быстро марширующих в нашу сторону в один эшелон, в высоких меховых шапках, под которыми сверкали блестящие медные козырьки. За этой сотней последовала еще одна, а за ней еще одна и еще, и еще, они исполинской змеей выходили из пушечного дыма и двигались на нас, и нам начало казаться, что конца им не будет никогда. Впереди колонны бежала группа застрельщиков{74}, за ними – барабанщики. И все вместе они продвигались вперед каким-то легким шагом. По бокам колонны шли офицеры, которые что-то грозно кричали и махали саблями. Впереди колонны были и всадники, человек двенадцать, они пели, и один из них поднимал высоко вверх на сабле свою шапку. Так мужественно, как воевали французы в тот день, не воевал еще никто.

Смотреть на них был тем удивительнее, что они вышли прямо перед своими же пушками, и поэтому никакой помощи получить от них не могли, хотя теперь оказались в зоне обстрела двух батарей, располагавшихся по бокам от нас. За весь день батареи успели прекрасно пристреляться, поэтому по телу этой циклопической черной змеи то и дело проходили длинные кровавые шрамы, но она ни на секунду не замедляла движение. Колонна была уже так близко, что каждый выстрел наших пушек выбивал десяток человек из их строя, но на место погибших сразу же становились те, кто шел следом, и они продолжали идти вперед тем же ровным, четким шагом. Головы их были повернуты в нашу сторону, хотя с одной стороны от них располагался Девяносто пятый полк, а с другой – Пятьдесят второй.

Я уверен, что, если бы мы тогда замешкались хоть на минуту, Гвардия разбила бы нас, потому что шеренга в четыре ряда никак не может сдержать натиск такой колонны. Но в ту секунду Колберн, полковник Пятьдесят второго, развернул свой правый фланг, чтобы вывести его к боку колонны, что заставило их остановиться. Когда это произошло, от их передних рядов до нас оставалось шагов сорок, и мы могли хорошо их рассмотреть. Мне сейчас смешно вспоминать, как я, глядя на них, удивился, потому что всегда считал французов нацией низкорослой. В их передовом отряде не было ни одного, кто не смог бы поднять меня одной рукой, как ребенка, а благодаря высоким шапкам они казались настоящими великанами. Все они до единого были сухими, жилистыми, мускулистыми мужчинами, с морщинами вокруг горящих яростных глаз и усами, грозно торчащими вперед, воины, которые день за днем, неделя за неделей воевали уже много лет. И тут, когда я, держа палец на спусковом крючке в ожидании команды открыть огонь, рассматривал противника, взгляд мой упал на того офицера на лошади, который размахивал шапкой на сабле, и я узнал де Лиссака.