– Это были три батареи{68}, – сказал сержант. – Батарея Булла, батарея Веббера Смита и какая-то новая. А впереди есть еще – видишь, вот следы от девятифунтовки, эти же все были двенадцатифунтовыми. Если выбирать, под кого подставляться, лучше уж под двенадцатифунтовую, потому что девятифунтовая тебя перемалывает, а двенадцатифунтовая только рубит, как морковку. – И тут он принялся рассказывать о самых страшных ранах, которые ему довелось видеть, и от рассказа его я почувствовал, что кровь стынет у меня в жилах и словно превращается в лед. Все, кто маршировали рядом со мной, тоже побелели, словно лица их намазали мелом. – Да что там, – видя, какое впечатление произвели на меня его живописания, добавил он, – ты еще не так скривишься, когда тебе в брюхо заряд картечи влупит.

А потом я услышал, как рассмеялся один из старых солдат, и тут начал понимать, что этот человек пытается запугать нас. Тогда я тоже рассмеялся, и все, кто шел рядом, присоединились ко мне. Только смех этот звучал не слишком уверенно.

Солнце уже почти достигло зенита, когда мы остановились в небольшом местечке под названием Хал. Там был старый колодец, из которого я напился, и вода эта показалась мне слаще самого лучшего шотландского эля. Пока мы стояли, мимо нас проехали еще несколько батарей, потом три полка гусар, все бравые молодцы на красивых гнедых лошадях. Теперь грохот пушек сделался еще громче, и от этого звука я ощутил такую же внутреннюю дрожь, как несколько лет назад, когда, стоя на берегу с Эди, наблюдал за сражением торгового судна с каперами. Звук был такой оглушительный, будто битва происходила совсем рядом, прямо за рощей, которая виднелась неподалеку. Но мой товарищ сержант был опытнее меня.

– Это милях в двенадцати-пятнадцати, – объяснил он. – Можешь не сомневаться, генералам мы пока не нужны, а то как же, стали бы мы прохлаждаться здесь в Хале.

И он оказался прав, потому что буквально в следующую минуту к нам явился полковник и дал приказ составлять ружья в козлы и располагаться биваком. Весь день мы оставались на этом месте, пока мимо нас непрерывным потоком текли вереницы пехотинцев, кавалеристов, пушек, англичан, голландцев и ганноверцев{69}. Дьявольская канонада не затихала до вечера, то превращаясь в настоящий рокот, то затихая, пока в восемь часов вдруг не смолкла. Конечно же, всем нам хотелось узнать, что это означает, но мы понимали, что Железный Герцог знает, что делает, поэтому терпеливо ждали развития событий.

Следующее утро бригада провела в Хале, но около двенадцати часов прибыл связной от Герцога, и мы тут же двинулись дальше, дошли до деревушки, название которой я забыл, помню лишь, что оно начиналось на «Брен». Там мы остановились, и время остановилось вместе с нами, потому что совершенно неожиданно нас накрыла сильная буря. Сильнейший ливень превратил землю и все дороги в болото и настоящую трясину. Спасаясь от дождя, мы бросились в большой амбар и там обнаружили двух солдат, отставших от своих частей. Один из них был в килте, а второй оказался немцем из Немецкого легиона, который поделился с нами историей такой же мрачной, как и погода.

Бонапарт разгромил пруссаков еще вчера, так что нашим пришлось самим противостоять Нею{70}, но им удалось отбросить его назад. Вам-то сейчас все это кажется старыми рассказами из учебников истории, но представьте себе, как мы тогда толпились вокруг тех двух солдат в старом амбаре, толкались и дрались, чтобы услышать лишнее слово, как потом тех, кто что-то услышал, окружали толпы не услышавших. Как мы то смеялись, то ликовали, то хмурились, когда узнавали, как Сорок четвертый полк встретил кавалерию, как отступали голландцы и бельгийцы, как Королевский хайлендский полк окружил отряд отдыхающих улан и перебил их, пока они не успели взяться за оружие. Как уланы потом поквитались с ними, когда им удалось смять сопротивление Шестьдесят девятого и захватить одно из его знамен. Вдобавок мы узнали, что Герцогу пришлось отступать, чтобы не быть отрезанным от пруссаков, и пошел слух, что он намеревается собраться с силами и провести очередное большое сражение именно в том месте, где находились мы.

И скоро мы убедились, что это действительно так. К вечеру погода улучшилась, и мы пошли на располагавшуюся неподалеку гряду холмов, чтобы осмотреться. Мы увидели изумительно красивое хлебное поле, переливающееся золотом, с налитыми колосьями ржи почти в человеческий рост, и зеленое пастбище рядом с ним. Более умиротворяющей картины нельзя себе и представить. Вокруг, куда ни посмотри, из-за янтарно-желтых холмов среди тополей выглядывали шпили деревенских церквушек.

Но всю эту красоту перечеркивала ломаная линия красных, зеленых, синих и черных мундиров. Один край этого бесконечного строя проходил настолько близко к нам, что мы могли бы перекрикиваться с солдатами, которые составляли в козлы свои мушкеты, а другой терялся вдалеке среди деревьев справа от нас. Потом на дорогах мы заметили лошадей, натужно тянущих по размытой грязи подводы и пушки, холодно поблескивающие на солнце, и спины людей, которые по колено в бурой каше изо всех сил толкали руками вязнущие колеса. Пока мы стояли и смотрели на все это, все новые и новые полки выходили на поле, все новые и новые бригады занимали позиции на холмах, и, прежде чем зашло солнце, более шестидесяти тысяч человек выстроились в линию, которая должна была не пропустить Наполеона в Брюссель. Но потом снова хлынул дождь, и мы, Семьдесят первый полк, бегом вернулись в свой амбар, где нам было намного уютнее, чем большинству наших товарищей, которые лежали в грязи под проливным дождем до самого утра.

Глава XII Тень на земле

Утром все еще моросило. Свинцовые тучи медленно проплывали низко над землей, дул холодный пронизывающий ветер. Меня охватило странное ощущение, когда я открыл глаза и подумал, что сегодня я буду участвовать в битве, хотя никто из нас тогда и не догадывался, что это будет за битва. С первыми лучами солнца все уже были на ногах. Открыв дверь нашего амбара, мы вдруг услышали удивительную музыку, которая доносилась откуда-то издалека. Никогда мне еще не приходилось слышать таких чарующих звуков. Все замерли, прислушиваясь. Музыка была красивой, невинной и немного грустной. Но наш сержант рассмеялся, увидев, как она захватила нас.

– Это военные сигналы французов, – сказал он. – Выходите, полюбуйтесь на утро, некоторые из вас до следующего не доживут. Там есть на что посмотреть.

Мы вышли, все еще прислушиваясь к музыке, и поднялись на высотку, у подножия которой располагался наш амбар. С другой стороны на расстоянии половины мушкетного выстрела на склоне пригорка располагался аккуратный фермерский домик с крошечным яблоневым садом, обнесенным невысокой оградой. Вокруг домика копошились люди в красных мундирах и высоких меховых шапках, они заколачивали окна и баррикадировали двери.

– Это легкая батарея гвардии, – пояснил сержант. – Они будут держать эту ферму до последнего вздоха. Но посмотрите туда. Видите огни? Это костры французов.

Мы посмотрели на противоположный край долины, где тянулась цепочка невысоких холмов, и увидели тысячу желтых точек, над которыми густой черный дым медленно поднимался в пропитанный влагой воздух. На другой стороне поля белел еще один фермерский домик. Неожиданно на горке рядом с ним показался небольшой отряд всадников. Они остановились и стали смотреть в нашу сторону. Дюжина гусар осталась чуть позади, вперед выехали пять человек, трое из которых были в шлемах, один с длинным прямым красным пером на высокой шапке и еще один в низкой шапочке.

– Черт возьми, это же он! – закричал наш сержант. – Это же Бонапарт! Вот тот на серой лошади. Даю свой месячный оклад, это он!

Я напряг глаза, чтобы получше рассмотреть человека, который своей тенью накрыл всю Европу, из-за которого многие народы четверть века не ведали покоя, который дотянулся даже до нашей маленькой оторванной от остального мира овечьей фермы и вырвал нас, меня, Эди, Джима, из той привычной размеренной жизни, которой жили наши предки. Насколько я мог рассмотреть, это был невысокий коренастый мужчина с квадратными плечами, в руках у него была короткая сдвоенная подзорная труба, он прижимал ее к глазам, широко расставив в стороны локти, видимо, осматривал наши позиции. Неожиданно у себя над ухом я услышал дыхание, это был Джим. С горящими, как два уголька, глазами он чуть ли не уткнулся подбородком мне в плечо.

– Это он, Джок, – сипло прошептал мой друг.

– Точно, сам Бонапарт! – кивнул я.

– Нет, нет, это он! Этот де Лапп, или де Лиссак, или как там этого мерзавца зовут. Он.

И в то же мгновение я понял, о ком он говорит. Это был всадник с красным пером в шапке. Даже с такого расстояния я узнал обвод его плеч и посадку головы. Я схватил обеими руками Джима за локоть, потому что увидел, как вскипела его кровь при виде этого человека, и понял, что он был готов на любое безумие. Но как раз в этот миг Бонапарт немного склонился в сторону, сказал что-то де Лиссаку, и весь отряд развернулся и скрылся из виду, а над одним из соседних холмов взвилось белое облачко и раздался звук выстрела. Тут же и над нашей позицией затрубили сбор, и мы бросились к оружию. Вдоль всей позиции загремели выстрелы, и мы уж подумали, что битва началась, но оказалось, что это всего лишь наши отряды проверяют, не отсырели ли за ночь фитили. С наших позиций открывался такой вид, ради которого стоило пересечь море. На наших холмах начиналась и тянулась до деревни в двух милях от нас пестрая линия из красных и синих мундиров. Однако по строю прошел шепот, что синих мундиров было намного больше, чем красных, потому что бельгийцы вчера струсили и отошли, оставив у нас только двадцать тысяч. Впрочем, даже наши британские части наполовину состояли из ополченцев и новобранцев, потому что большинство опытных, обстрелянных полков сейчас только возвращались из-за океана, куда они были направлены воевать с каким-то болваном, чего-то там не поделившим с нашими американскими родственниками. И все же мы видели меховые шапки гвардейцев (там было две мощные бригады), береты шотландских горцев, синие мундиры старого немецкого легиона, красные полоски бригады Пакка и бригады Кемпта{71} и шеренгу одетых в зеленую форму стрелков впереди, и мы знали: что бы ни произошло, эти люди будут стоять на своих позициях, и есть человек, который поведет их всех за собой и будет точно знать, кто где должен находиться.