Алистер Маклин - Темный крестоносец

Я не понял, какой он был породы, да мне было на это наплевать. Схватив за шкирку, я подтащил его к берегу ручья, который еще недавно пересек, и сбросил в воду там, где заросли были погуще. Мне показалось, что здесь он будет надежно скрыт от посторонних глаз, но зажечь фонарь, чтобы убедиться в этом, я не решился. Я прижал труп ко дну тяжелыми камнями, чтобы после дождя его не снесло на видное место, потом улегся на берег, опустил лицо в воду и лежал почти пять минут, пока боль, шоковое состояние и тошнота постепенно не отпустили меня, а прерывистый, лихорадочный пульс и тяжелый стук в ушах не утихли. Это были неприятные минуты.

Снять рубаху и майку было не просто, потому что рука уже начала распухать, но мне это удалось, и я промыл рану в проточной воде ручья. К счастью, вода была пресной. Промыть рану водой, подумал я, особенно важно, если собака была бешеной. Эффект примерно тот же, когда промываешь рану после укуса королевской кобры. Но думать об этом было все равно бессмысленно, поэтому я худо-бедно перебинтовал руку разорванной майкой, натянул рубаху, выбрался из ручья и направился дальше, вдоль рельсов. Нож теперь я держал в правой руке наготове. Меня трясло. Трясло от неудержимой ярости. Я не питал добрых чувств к кому бы то ни было.

Я уже почти выплел па южную часть острова. Деревьев здесь не было, только низкорослые кустики, торчащие там и тут. Спрятаться за ними было невозможно, разве что улечься плашмя на землю, а желания плюхаться плашмя у меня не было никакого. Но контроль над собой я окончательно не потерял, поэтому, когда луна вдруг вырвалась на свободу из облачного плена, я бросился на землю, за чахлый куст, который навряд ли мог служить падежным прикрытием и для кролика.

В блеске лунного света я смог убедиться, что мои утренние впечатления об острове, когда я смотрел на него с рифа, нуждаются в некоторой корректировке. Утренний туман слегка исказил истинную картину южного берега. Узкая полоска земли действительно опоясывала остров у основания горы, но в этой части она была куда уже, чем на востоке. Более того, по мере подхода к морю наклон ее не становился положе, а увеличивался. Это могло значить только одно: в южной части острова берег обрывается в сторону лагуны — возможно, даже отвесной скалой. О форме горы я тоже имел неверное представление, хотя со стороны рифа заметить это было невозможно: коническая крутая поверхность, казавшаяся издали абсолютно гладкой, оказалась практически рассеченной надвое, с южной стороны склона гигантской расселиной или ущельем, наверняка напоминавшим о катастрофе, когда северная половина горы исчезла в морской пучине. Из этой причудливой конфигурации следовало лишь то, что единственный путь с восточного на западный берег острова лежал вдоль узкой прибрежной полоски земли на юге. Она была не шире ста двадцати ярдов.

Прошло пятнадцать минут, а просвет в облаках стал в два раза шире, в то время как луна располагалась в самой его середине. Потому я решил сниматься с места. При таком освещении отходить назад или идти вперед значило одно и то же. Я решил двигаться дальше. Луне от меня досталось сполна. Я адресовал ей такие эпитеты, от которых вздрогнули бы не только поэты, но и торговцы на барахолке. Зато извинения и благодарности, в которых я рассыпался перед луной каких-нибудь две минуты спустя, пришлись бы им по душе.

Я медленно полз вперед на том, что осталось от локтей и коленей, не поднимая головы выше девяти дюймов от земли, когда вдруг увидел нечто, тоже расположенное на высоте девяти дюймов, в двух футах перед собой. Это была проволока, протянутая вдоль поверхности сквозь отверстия в стальных колышках, воткнутых в землю. Я не заметил ее раньше потому, что она была выкрашена в черный цвел. Окраска, низкое расположение над землей, присутствие собаки поблизости и то, что стальные колышки не были снабжены изоляторами, свидетельствовали, что провод не находится под смертельным напряжением. Это всего лишь старомодное сигнальное устройство. Соединяется с какой-нибудь механической системой оповещения.

Я прождал без движения еще двадцать минут, пока луна снова скрылась за облаками, осторожно поднялся на ноги, перешагнул проволоку и снова опустился на четвереньки. Поверхность земли все круче уходила вниз к морю справа от меня, и рельсы были подняты на насыпь так, чтобы выровнять уклон. Ползти вдоль рельсов со стороны насыпи казалось неплохой идеей: если луна покажется, я останусь в тени. Во всяком случае, я на это надеялся.

Так и случилось. После почти получаса путешествия на четвереньках, во время которого я ничего не видел и не слышал и все с большей симпатией вспоминал низших представителей животного царства, обреченных на передвижение таким образом, луна неожиданно снова вышла из-за облаков. И на этот раз я кое-что увидел.

Менее чем в тридцати ярдах был забор. Мне доводилось видеть такие заборы, и они совсем не похожи на те, которые огораживают английские лужайки. Я их видел до этого в Корее, вокруг лагерей для военнопленных. Этот состоял из девяти рядов колючей проволоки, высотой более шести футов, наверху выгнутый наружу. Он выходил из непроницаемой черноты ущелья с вертикальными стенами в теле горы и пересекал долину в направлении к югу.

Ярдах в десяти за этим забором находился еще один — точная копия первого, но мое внимание привлекли не заборы, а группа из трех человек, находящихся за вторым из них. Они стояли рядом и разговаривали, как мне показалось, но так тихо, что я ничего не слышал. Один из них зажег сигарету. На них были белые парусиновые брюки, береты, краги. К поясу приторочены патронташи, на плечах винтовки. Вне всякого сомнения, это были матросы Королевского флота.

К этому времени мой рассудок отключился. Я устал, вымотался окончательно, не мог больше думать. Будь у меня время, я бы, возможно, мог придумать парочку разумных объяснений того, почему на этом Богом забытом фиджийском острове я вдруг наткнулся на троих британских матросов, но к чему эти усилия, если все, что мне нужно сделать, это подняться на ноги и спросить у них. Я перенес вес с локтей на кисти рук и приготовился вставать.

В трех ярдах впереди меня зашевелился куст. Шок инстинктивно ввел меня в невольное состояние неподвижности. Ни один из древних экспонатов, добытых профессором, не смог бы сравниться со мной по степени окаменелости. Куст слегка наклонился к соседнему кусту и прошептал что-то так тихо, что я в пяти футах ничего не услышал. Но они наверняка услышали меня. Сердце заколотилось словно отбойный молоток. В ушах застучало с той же силой. И даже если они меня не слышали, то почти наверняка ощущали вибрацию, которая передавалась от моего тела земле. Я ведь был так близко. Сейсмограф мог бы уловить мои колебания даже в Суве. Но они ничего не слышали и ничего не ощутили. Я снова опустился на землю, словно игрок, бросающий на сукно последнюю карту, на которую поставлено все состояние. Про себя я отметил, что сказки о том, будто для жизни необходим кислород, придумали доктора. Я полностью прекратил дышать. Правая рука моя болела, я видел, как под лунным светом блестят костяшки пальцев, сжимающих нож,— словно полированная слоновая кость. Потребовалось сделать волевое усилие, чтобы хоть немного ослабить хватку, но все равно я продолжал цепляться за ручку ножа крепче, чем за что-либо в жизни до этого.

Прошло семь или восемь эпох. Постепенно морская охрана, которая, как и во всем мире, вольно трактует свои обязанности, разошлась. Мне показалось, что они исчезли, пока я не понял, что темное пятно на фоне склона — хижина. Прошла минута, и я услышал металлическое клацанье и гуденье разжигаемого примуса. Куст передо мной вновь зашевелился. Я перевернул нож в правой руке так, что он торчал лезвием вверх, а не вниз, но куст не свернул в мою сторону. Он бесшумно пополз вдоль проволоки, по направлению к другому кусту, ярдах в тридцати, и я заметил, как тот куст, в свою очередь, зашевелился при его приближении. Этой ночью здесь было полно живых кустов. Я передумал спрашивать у охранников, что они здесь делают. Как-нибудь в другой раз, возможно. Сегодня мудрый человек лег бы в постель и неспешно поразмышлял.

Если бы я смог добраться до постели не разорванным на куски собаками или не зарезанным одним из китайцев Хьюелла, я бы кое о чем поразмышлял.

Мне удалось добраться до дома в целости. Всего на это ушло девяносто минут, причем сорок пять из них — на первые пятьдесят ярдов, но мне это удалось.

Было около пяти утра, когда я приподнял штору со стороны моря и пролез в дом. Мари спала, и будить ее не было причин. Дурные новости могут и подождать. Я смыл с лица гуталин над тазиком в углу комнаты, но чувствовал себя слишком усталым, чтобы перебинтовать руку. Я слишком устал даже для того, чтобы поразмыслить. Забравшись в постель, я заснул в тот же момент, как голова коснулась подушки. Даже если бы у меня была дюжина рук и каждая из них разрывалась от боли так же, как моя левая, не думаю, чтобы я проснулся этой ночью.

Я проснулся после полудня. Только одна боковая штора была поднята. Та, которая смотрела на лагуну. Я увидел зеленоватый блеск воды, слепящую белизну песка, пастельные переливы кораллов, а за лагуной — темную полоску моря под безоблачным небом. С опущенными боковыми шторами с трех сторон сквозняка не было, и под соломенной крышей хижины стояла нестерпимая жара. Но так можно было отгородиться, по крайней мере, от окружающих. Левая рука отчаянно ныла. Но я был все еще жив. И никаких признаков бешенства.

Мари Хаупман сидела на стуле возле моей кровати. На ней были белые шорты и блузка, глаза светлые и ясные, бледность с лица сошла, и, глядя на нее, я чувствовал себя еще ужасней. Мари улыбалась, и я понял, что она решила больше на меня не сердиться. У нее было славное лицо, куда приятней, чем тогда, в Лондоне. Я сказал: