Я завернул за угол и медленно, бесшумно поднялся на ноги, прижавшись вплотную к стене дома. Три тихих осторожных шага, и вот я у задней двери.

Неудача подстерегла меня в самом начале. Так как парадная дверь дома была деревянной, на петлях, я решил, что и задняя дверь должна быть такой же. Однако там оказалась штора из бамбука, и как только я дотронулся до нее, она в ответ зашелестела и зацокала, словно сотня кастаньет. Я распластался на земле под дверью, сжав в руке фонарь. Прошло пять минут, ничего не случилось, никто не вышел, а в довершение всего порыв ветра взъерошил мне волосы и всколыхнул штору, которая снова зашелестела и зацокала, как прежде. За две минуты мне удалось отвести в сторону двадцать бамбуковых висюлек, стараясь не слишком откровенно шуметь при этом, две секунды ушло на то, чтобы проникнуть внутрь, и еще две минуты, чтобы по одной опустить бамбуковые нитки на место. Ночь не была теплой, но я чувствовал, как пот струится по лбу и застилает глаза. Смахнув его, я прикрыл ладонью и без того крошечное оконце на стекле фонаря, включил его осторожно большим пальцем и начал осматривать кухню.

Я не ожидал обнаружить там что-нибудь необычное и не обнаружил. Но зато нашел то, что искал: ящик для ножей. У Томми была восхитительная коллекция больших ножей, отточенных, как бритва. Я подобрал себе одного красавца: треугольной формы, длиной в десять дюймов, зазубренный с одной стороны, с другой — гладкий. От ручки шло лезвие шириной у основания в два дюйма, сходя постепенно на нет. Острие было заточено, словно хирургический ланцет. Это было лучше, чем ничего, куда лучше, чем ничего. Если угодить между ребер, то даже Хьюеллу не покажется, что его решили пощекотать. Я аккуратно обернул нож в тряпку и сунул под ремень.

Внутренняя дверь кухни, выходящая в центральный коридор, была из дерева, видимо, для того, чтобы в дом не проникали кухонные запахи. Она открывалась внутрь, на смазанных маслом петлях из кожи. Я вышел в коридор и встал там, прислушиваясь. Напрягать слух не пришлось. Сказать, что профессор спал тихо, как мышка, было никак нельзя, а источник храпа, комнату с открытой в коридор дверью, футах в десяти от меня, было совсем нетрудно обнаружить. Где спал слуга-китаец, я не имел представления. Как он выходил из дома, я не видел, значит, он должен находиться в одной из других комнат, а в какой именно, мне меньше всего хотелось выяснять. Мне он показался молодым человеком, который спит очень чутко. Я надеялся, что аденоидная оркестровка профессора прикроет любой шум с моей стороны, по тем не менее прошел по коридору до двери гостиной, словно кошка, крадущаяся за птичкой по солнечному лужку.

Благополучно преодолев дистанцию, я закрыл за собой дверь без единого звука и шороха. Тратить время на осмотр комнаты не стал. Я знал, что мне нужно, и сразу направился к большому двухтумбовому письменному бюро. Даже если бы, сидя в плетеном кресле этим утром, я не заметил, куда ведет поблескивающая сквозь солому медная проволока, нюх безошибочно привел бы меня сюда: едкий, хотя и слабый запах серной кислоты ни с чем нельзя спутать.

В большинстве случаев тумбы таких бюро заняты рядами выдвижных ящиков, но бюро профессора Уизерспуна представляло собой исключение. Каждая тумба прикрывалась одной дверцей, причем ни та, ни другая не были заперты. Да и не от кого было запираться, видимо. Я сначала открыл левую дверцу и посветил внутрь топким лучом фонаря.

Ящик был большим: тридцать дюймов в высоту, восемнадцать в ширину и не менее двух футов глубиной. Он был забит свинцовыми аккумуляторами и сухими батареями. На верхней полке находилось десять аккумуляторов, большие ячейки по 2,5 вольта, соединенные последовательно. Ниже размещались восемь сухих элементов «Ексайд-120», включенных параллельно. Достаточно питания, чтобы послать сигнал на луну, если у старика есть радиопередатчик.

И радиопередатчик у старика был. Он помещался в тумбе с другой стороны и занимал целиком весь ящик. Я кое-что смыслю в приемниках и передатчиках, но эта металлическая серая глыба с множеством ручек настройки, тумблеров и кнопок была мне совершенно незнакома. Внимательно вглядевшись в клеймо изготовителя, я прочитал: «Куруби — Санкова радиокорпорация, Осака и Шанхай». Мне это говорило не больше, чем несколько китайских иероглифов, нацарапанных ниже. Длины волн и наименования станций были обозначены и по-китайски, и по-английски. Передатчик настроен на Фучжоу. Наверное, профессор Уизерспун принадлежал к числу заботливых хозяев, которые разрешают своим соскучившимся по дому рабочим поговорить с родными в Китае. А может быть, и нет.

Осторожно прикрыв дверцу, я приступил к осмотру верхней части бюро. Профессор, видимо, предполагал, что я его навещу, так что даже не потрудился опустить верхнюю крышку. Спустя пять минут, после тщательного обследования, я понял, почему он это сделал. В верхних ящичках и ячейках бюро не было ничего достойного внимания. Я уже решил плюнуть на все и сворачиваться, когда мне в глаза бросилась, пожалуй, самая заметная вещь на столике бюро — блокнот в кожаном переплете с листками, проложенными папиросной бумагой. Между обложкой блокнота и промокашкой был вложен листок тонкой пергаментной бумаги.

На нем были отпечатаны шесть строчек — двойное, через дефис, название, за ним цифры. Восемь цифр в каждом случае. В первой строке значилось: «Пеликан-Такишмару 20007815», во второй: «Линкьянг-Гаветта 10346925» и так далее, в оставшихся четырех строках такие же бессмысленные названия и комбинации цифр. Потом следовал пропуск шириной в дюйм, и еще одна строка: «Каждый час 46 Томбола».

Мне это ни о чем не говорило. Если это информация, то самая бесполезная из всех возможных. Или у меня перед глазами такой важный шифр, которого я в жизни не видел. Так или иначе, толку мне пока от этого никакого, но в дальнейшем может пригодиться. Полковник Рэйн отметил, что у меня фотографическая память, но только не на такую абракадабру. Я взял карандаш и бумагу со стола профессора, скопировал запись, вернул листок на прежнее место, снял ботинок, сложил бумажку и сунул ее, обернув в кусок полиэтилена, под пятку в носок. Мне не хотелось повторять проход по коридору в кухню, поэтому я вылез из окна, расположенного со стороны, противоположной дому Хьюелла и рабочему бараку.

Через двадцать минут я был достаточно далеко от дома и не без труда поднялся на ноги. Я не ползал на такую дистанцию с младенческих дней и потерял сноровку. Более того, отсутствие тренировки на протяжении многих лет привело суставы в абсолютную непригодность к подобного вида передвижению, и они дико болели, однако, состояние локтей и коленок было ничуть не хуже того, в котором оказалась прикрывавшая их одежда.

Небо было почти полностью затянуто облаками, но не совсем. Время от времени внезапное появление полной луны заставляло меня судорожно бросаться за ближайший куст и ждать, пока небо снова не потемнеет. Я шел вдоль рельсов, которые вели от камнедробилки и сушильного ангара, заворачивая сначала к югу, а потом, вероятно, к западной части острова. Меня интересовало, что это за ветка и куда она ведет. Профессор Уизерспун аккуратно обходил любые упоминания о том, что находится на противоположной стороне острова. Но, несмотря на все меры предосторожности, наболтал очень много. Он рассказал мне, что фосфатная компания выбирала по 1000 тонн горной породы в день, а раз следов от нее не осталось, это значит, что они ее вывезли. Сделать такое можно было на корабле, большом корабле, а никакой большой корабль не смог бы пришвартоваться к маленькой плавучей бревенчатой пристани рядом с домом профессора, даже если бы ему удалось приблизиться к ней вплотную в мелкой лагуне, что само по себе невозможно. Нужно было нечто большее, существенно большее: каменный или бетонный причал, сложенный, возможно, из коралловых блоков, и либо кран, либо подъемный бункер с наклонным загрузочным желобом. Может быть, профессор Уизерспун не хотел, чтобы я ходил в этом направлении.

Через несколько секунд я сам склонился к тому же мнению. Не успел перешагнуть через небольшую канаву, где маленький ручеек, почти полностью скрытый кустами и зарослями, стремился по склону горы в сторону моря, и пройти каких-нибудь десять, шагов, как сзади послышался приглушенный топот и звук ломающихся веток, что-то тяжелое толкнуло меня в спину, повиснув на плече, и прежде чем я успел отреагировать, как будто медвежий канкан со страшной силой защелкнулся на моей левой руке, чуть выше локтя. Дикая боль пронзила меня насквозь.

Хьюелл. Первое, что инстинктивно пришло мне в голову в тот момент, когда я шатаясь попятился, стремясь сохранить равновесие. Хьюелл, это должен быть он. Такой силы захват может быть только у него. Как будто руку разорвало на две части. Я резко развернулся, вложив всю силу в хук правой туда, где по расчетам должен был быть его живот, но удар пришелся в пустоту. Остается только удивляться, как у меня не вылетел плечевой сустав, но мне было не до удивления. Я снова зашатался, силясь сохранить равновесие. Сохранить равновесие и сохранить жизнь. На меня напал не Хьюелл, а пес, размером с волка.

Я попытался отодрать его правой рукой, но громадные клыки только глубже вонзились в левую руку. Я пробовал снова и снова достать его кулаком, но он был слишком далеко, за моим левым плечом, и удары не достигали цели. Лягаться ногами было тоже бесполезно. Я не доставал до него и не мог сбросить. Рядом не было ничего большого и твердого, обо что можно было бы его придавить, и я прекрасно понимал, что стоит мне попробовать упасть на него, как он отпустит захват и клыки сомкнутся на моем горле, прежде чем я успею это понять.

Весил он примерно восемьдесят — девяносто фунтов. Клыки были словно стальные крючья, а когда вам в руку вонзят стальные крючья, с гирей в девяносто фунтов, происходит только одно — плоть человеческая не выдерживает и начинает рваться, а у меня она последняя, одолжить больше не у кого. Я чувствовал, как слабею, к горлу подкатывала тошнота, как вдруг, в момент просветления, рассудок или то, что от него осталось, снова начал действовать. Достать нож из-за пояса не составляло труда, но десять секунд, за которые я одной рукой освобождал его от тряпки, тянулись бесконечно. Остальное было просто. Отточенный конец вошел за грудину, под углом в сторону сердца, почти не встретив сопротивления. Через долю секунды капкан, сжимающий мою руку, разжался, и пес испустил дух еще до того, как шлепнулся на землю.