Несколько раз в течение ночи глаза мои так уставали от однообразного темного и дождливого пейзажа, что начиналось нечто вроде галлюцинаций. Мне казалось, что я вижу движущиеся огни за пеленой дождя. Это уже само по себе было плохо, но когда почудилось, что я и голоса слышу, тогда я решил, что пора отдыхать, и закрыл глаза. Заснуть, сидя на канистре из-под воды и накрываясь совершенно мокрым одеялом, должен сказать, нелегко, но все же за полчаса до рассвета мне удалось это сделать.

Я проснулся от того, что спину пригревало солнце. Я проснулся от того, что слышал голоса, на этот раз реальные. Я проснулся и увидел самое прекрасное, что когда-либо видел в своей жизни.

Я откинул одеяло, Мари зашевелилась и стала протирать заспанные глаза. Перед нами расстилался великолепный сверкающий мир, обласканный солнцем пейзаж, который превращал прошедшую ночь в кошмар и заставлял поверить в то, что он больше никогда не вернется и, более того, никогда не происходил на самом деле.

Цепь коралловых островов и рифов, окрашенных в невероятные оттенки зеленого и желтого, фиолетового, коричневого и белого цветов, протянулась с обеих сторон от нас в виде огромных загнутых рогов и окружала восхитительную аквамариновую лагуну, посреди которой возвышался несказанной красоты остров. Как будто чья-то гигантская рука аккуратно возложила посреди этого великолепия ковбойскую шляпу, а потом небрежно отсекла от нее половину. Остров поднимался вершиной на север и резко обрывался в море. На восток и юг остров с вершины спускался крутым склоном. Мне оставалось только догадываться, что на западе была та же картина. В качестве широких полей шляпы служила ровная прибрежная широкая полоса белоснежного песка, настолько яркого, что даже в такой ранний утренний час и на расстоянии трех миль на него больно было смотреть. Сама по себе гора, отливавшая синькой и пурпуром, была свободна от какой-либо растительности. Равнина у ее подножья тоже была голой, и только у самого моря появлялись низкорослые кусты и пальмы, да кое-где островками темнела трава.

Но долго восхищаться прелестями природы я не стал. В другое время и при других обстоятельствах это можно было позволить, но не после такой жуткой ночи. Гораздо более меня заинтересовало остроносое каноэ с гребцами, которое направлялось прямо в нашу сторону, прорезая зеркально-гладкую зеленую поверхность моря.

Гребцов было двое — крепкого сложения, смуглокожие, с шапками черных блестящих волос. Весла их двигались согласно, в унисон, поднимаясь и опускаясь с невероятной быстротой, и каноэ неслось вперед с такой скоростью, что осколки зеркальной водяной глади,

слетающие с лопастей, образовывали в лучах солнца настоящий фейерверк. Ярдах в двадцати от берега они опустили весла глубоко в воду, замедлили ход своей лодки и, развернувшись, остановили ее уже ярдах в десяти. Один из гребцов спрыгнул, оказавшись по бедра в воде, и побрел к нам. Поднимаясь по скалистой поверхности, он, видимо, совсем не чувствовал боли, которую острые камни должны были причинять его босым ногам. На лице его застыло выражение благодушного удивления. Удивления, потому что как не удивиться, обнаружив в такой ранний час двух белых особей на острове. А благодушия, потому что мир прекрасен и будет таким всегда. Такие лица встречаются не часто, но если встретите — никогда не ошибетесь. Благодушие и дружелюбие победят всегда. Он одарил нас белозубой улыбкой и произнес несколько слов, которых я, естественно, не понял.

Увидев мою непонятливость, он, как всякий человек такого сорта, не стал терять времени даром. Взглянул на Мари и сразу закачал головой и зацокал языком, поскольку от его взгляда не могли укрыться ни бледность, пи два ярко-красных лихорадочных пятна на скулах, ни голубые тени, залегшие под глазами. Он снова сочувственно улыбнулся, приветствовал ее наклоном головы и, легко подхватив на руки, понес к каноэ. Я поплелся своим ходом, волоча за собой злополучные канистры.

На каноэ была мачта, но поскольку ветра не предвиделось, приходилось всю дорогу через лагуну к острову грести. Слава Богу, этим занимались оба смуглокожих хозяина каноэ, и я с удовольствием уступил им эту привилегию. Я чуть было не задохнулся от того, что они вытворяли с этой лодчонкой. На состязаниях по гребле в Хенли была бы сенсация. Не останавливаясь и не замедляя хода, они за двадцать минут пересекли лагуну, как будто за ними гналось лохнесское чудовище, и при этом находили время и силы па то, чтобы болтать друг с другом и пересмеиваться. Если эти двое являлись типичными представителями остального населения острова, мы попали в хорошие руки.

А в том, что на острове было население, я не сомневался, поскольку успел насчитать никак не менее полдюжины домов, поставленных на сваи и поднимавшихся фута на три над землей. Остроконечные крыши возвышались еще на четыре-пять фугов, и скаты круто, почти вертикально опускались к земле. В домах не было ни окоп, ни дверей. Хотя откуда же им взяться, если и стен-то не было во всех домах, кроме одного, ближнего к морю и кокосовой пальмовой роще. Все остальные дома располагались дальше от моря, к югу. Еще дальше на юг я разглядел некую металлическую серого цвета уродину, похожую на старого образца камнедробилку, а рядом с ней вагонетку. За ней длинный низкорослый ангар с пологой крышей из гофрированного железа. Должно быть, особенно приятно там работать, когда вовсю шпарит солнце.

Мы направлялись к пирсу, обходя его справа. Это была, конечно, не настоящая пристань, у которой мог бросить якорь большой корабль, а плавучая платформа, сложенная из связанных бревен и закрепленная у берега веревкой, обмотанной вокруг стволов двух деревьев. Рядом с пирсом на земле лежал человек. Белый человек. Он загорал. Старый, худой, похожий на птицу, с лицом, поросшим седой щетиной. Грудь прикрывал полотенцем, на глазах темные очки. Казалось, он спал, но как только острый нос каноэ воткнулся в песок, он тут же резко сел, снял темные очки и водрузил на нос обычные, предварительно пошарив в поисках этой необходимой принадлежности на песке, и взволнованно воскликнул:

— Господи, спаси мою грешную душу!.

Затем вскочил и со скоростью, замечательной для такого старца, помчался, обернувшись полотенцем, к стоящей поблизости хижине.

— Учись, дорогая. Мы с тобой выжаты как лимоны, а этот молодец, девяносто девяти лет от роду, скачет как козлик.

— Кажется, он не слишком рад нас видеть,— пробормотала Мари и улыбнулась одному из смуглых великанов, который вынес ее из лодки и аккуратно поставил на песок.

— Может быть, он отшельник, а может, от закона скрывается и меньше всего хотел бы увидеть здесь белого человека.

— Вот еще, просто побежал перышки чистить,— уверенно сказал я. — Сейчас вернется и пожмет нам руки.

Так оно и случилось. Мы не успели сделать и нескольких шагов, как он снова появился из своей хижины, принарядившись в белую сорочку и белые полотняные шорты, с панамой на голове, тоже белой. Белизну костюма подчеркивала седая борода, пышные седые усы и такие же седые густые волосы. Если бы Баффало Билл[1] носил белые штаны и соломенную панаму, то этот старикашка составил бы ему конкуренцию.

Он шел нам навстречу с протянутой рукой. Относительно радушного приема я не ошибся, зато опростоволосился насчет его возраста. Едва ли ему было шестьдесят, скорее не больше пятидесяти пяти, да и для этих лет он выглядел молодо.

— Господи, Господи! — все время повторял он и так тряс наши руки, как будто мы ему вручали баснословный приз.— Какой сюрприз, какой сюрприз! Искупался с утра, понимаете ли, обсыхал, понимаете ли... и вдруг... глазам своим не верю. Откуда вы оба? Нет, нет, не надо сразу отвечать. Пошли прямо ко мне. Потрясающе, невероятно! — Он побежал впереди нас, не уставая на каждом шагу возносить благодарения Богу. Мари улыбнулась мне, и мы последовали за ним.

Он провел нас по короткой тропинке, засыпанной белой галькой, к лестнице, состоящей из шести широких деревянных ступеней. Мы вошли в дом. Он был невысок так же, как и все остальные, но стены в нем были. Должны были быть, чтобы поддерживать огромное количество книжных полок, занимавших три четверти периметра комнаты. Пространство между шкафами было отдано дверям и окнам — не застекленным, а лишь прикрытым экраном, сплетенным из листьев, который можно было поднимать и опускать по желанию. Я ощутил какой-то незнакомый запах. Пол был сделан из стеблей пальмовых листьев, положен поверх тесно уложенных балок. Потолка как такового не было, его заменяли поставленные конусом стропила, покрытые соломой. Я долго и с интересом смотрел на эту солому. В одном из углов стоял старинный круглый стол, а у стен большой сейф. На полу — яркие цветные соломенные циновки. Большая часть помещения отдана в распоряжение низких, удобных, но слегка обтрепанных кресел и диванчиков; около каждого — низкий столик. Мужчине в таком доме должно быть уютно, особенно если в руке еще есть стакан с виски.

Старик — эти седые усы и борода все время сбивали меня на такое определение — был большим книголюбом.

— Садитесь, садитесь, чувствуйте себя как дома. Хотите выпить? Конечно, что я спрашиваю, выпить в первую очередь. Вам это просто необходимо, просто необходимо.— Он схватил колокольчик и затрезвонил им с такой силой, как будто хотел проверить на прочность. Потом поставил его на место и взглянул на меня. С лишком рано для виски, наверное.

Сегодня не слишком.

— А вы, юная леди? Может быть, бренди? А? Бренди?

— Благодарю вас.— Мари одарила его такой улыбкой, какой я еще ни разу не удостаивался. У старика даже пальцы ног от блаженства скрючились, это я заметил.— Вы так добры.

Я стал постепенно приходить к выводу, что суетливое тарахтенье и бесконечное повторение слов и фраз входили в его манеру разговора. Если нам придется задержаться, это станет довольно назойливым придатком нашего существования. И вдруг мне эта манера и сам голос показались отдаленно знакомыми, но в это время появился юноша китаец. Очень маленького роста, худой, в шортах цвета хаки. Мускулы лица он, вероятно, использовал только для изображения бесстрастной невозмутимости, потому что ни один из них не дрогнул, когда он увидел нас.