Колеса телеги выбрались на ровную дорогу, покрытую гравием, и катили на север меж зарослями колючего кустарника. Издалека со стороны полей доносился перезвон колоколов, странно звучавший в это хмурое утро.

Мэри вдруг вспомнила. Было Рождество.

Глава 12

Это квадратное окно было знакомо Мэри: большего размера, чем окно в карете, с выступом внизу и треснутым посредине стеклом; она хорошо его помнила. Но где же она его видела? Ощущение окружающего постепенно возвращалось: дождь больше не падал на лицо, не чувствовалось ветра, не слышалось движения колес. Вероятно, карета стоит в ущелье, значит, ей опять придется пережить все, что она пережила сегодня. Надо начинать все сначала — выбираться из окна, тогда она упадет на землю и больно ушибется; если бежать вверх по узкой тропинке, можно натолкнуться на Харри-жестянщика. На этот раз ей не удастся вырваться — нет сил. Внизу опять стоят бродяги в ожидании прилива. Снова корабль попадет в ловушку и будет гибнуть на боку, как гигантская черепаха. Мэри застонала и заметалась в постели. Краем глаза она заметила выцветшие обои рядом с собой и шляпку ржавого гвоздя, на котором когда-то висел текст из Библии. Она лежала в своей комнате в таверне «Ямайка».

Как ни ненавистна была эта комната, как ни холодно и уныло было в ней, это все же лучше, чем под дождем на ветру или в объятиях Харри-жестянщика. Хорошо, что не слышно моря, что волны никогда не нарушат ее покой. Если бы смерть пришла сейчас, это было бы облегчением, жизнь не обещала ничего хорошего. Мэри не чувствовала сил и желания жить, лежащее на постели тело было чужим. Пережитый страшный шок лишил ее сил, унес радость и молодость. Жгучая жалость к себе захлестнула Мэри, слезы подступали к горлу.

Чье-то лицо склонилось над ней, заставив невольно отпрянуть, попытаться руками оттолкнуть видение — ей почудилось, что перед ней — жестянщик, его гнилые зубы и пухлый рот. Мэри закричала. Но руки ее кто-то нежно гладил мягкими заботливыми пальцами, а глаза, в тревоге смотревшие на нее, были голубыми и тоже покрасневшими от слез.

Тетушка Пейшенс! Мэри прижалась к ней и горько зарыдала, стараясь освободить свою душу от страха и горечи, дав волю переполнявшим ее чувствам. Так они плакали, прижавшись друг к другу, молча признаваясь, наконец, в скрываемом долго горе. Выплакавшись, девушка почувствовала возвращение вконец было потерянных сил. Вместе с ними возвращалось ушедшее, казалось окончательно, мужество.

— Вы знаете, тетя Пейшенс, что произошло?

Тетушка крепко сжала руку Мэри, чтобы племянница не могла отнять ее, глаза женщины молили о пощаде, она и так была наказана, хотя ее вины в происходящем никогда не было.

— Как долго я лежу здесь? — расспрашивала девушка и узнала, что пошел второй день.

Мэри задумалась: два дня — долгий срок, ей казалось, что они только недавно отъехали от берега. За это время многое могло произойти, а она лежит в постели в самом жалком и беспомощном состоянии.

— Надо было меня разбудить, — сказала она раздраженно, оттолкнув ласкавшие ее руки. — Я не ребенок, со мной не надо носиться из-за пары царапин. У меня есть дела поважнее, чем валяться под одеялом, неужели вы не понимаете?

Тетя Пейшенс робко пыталась ее успокоить.

— Ты не могла двигаться, — оправдывалась она. — Ты была вся в ссадинах и кровоподтеках. Я тебя искупала, ты долго не приходила в сознание. Я думала, они тебя изувечили, но, слава Богу, все обошлось, ничего серьезного. Синяки пройдут. Хорошо, что ты долго спала — тебе нужен был отдых.

— Вы знаете, куда меня возили и кто бил меня?

Горькие воспоминания ожесточили Мэри. Она знала, что каждое слово ее равносильно удару хлыста по этому слабому мягкому существу, но не могла остановиться. Теперь пришла очередь тетушки проливать горькие слезы; она всхлипывала, как обиженное дитя. При виде ее подергивающихся тонких губ, погасших голубых глаз, условившихся в ужасе на племянницу, Мэри стало невыносимо стыдно, она замолчала, села в постели, свесив ноги; даже от такого небольшого усилия голова закружилась, застучало в висках.

— Что ты собираешься делать? — нервно забормотала тетушка, стараясь уложить ее снова в постель, но Мэри оттолкнула ее и начала натягивать одежду.

— Я знаю, что делать, — отрезала она.

— Твой дядя внизу. Он не выпустит тебя из дома.

— Я не боюсь его.

— Мэри, умоляю тебя, не выводи его из себя, ради нас с тобой, пожалуйста. Ты ведь видела, на что он способен. С момента возвращения он сидит в кухне, белый от злости. Он страшен в таком состоянии, не выпускает ружья из рук. Все двери в таверне на засовах. Я знаю, что ты видела страшные, непередаваемо страшные сцены… Но, Мэри, неужели ты не понимаешь, что если сейчас ты сойдешь вниз, он снова будет тебя истязать, может даже убить тебя? Я никогда не видела его в таком состоянии. Не могу сказать, что ему стукнет в голову. Не ходи туда, Мэри! Умоляю тебя, хочешь — встану перед тобой на колени.

Она стала опускаться на колени, цепляясь за юбку девушки, хватая и целуя ее руки.

— Тетя Пейшенс, я достаточно перенесла, все терпела ради вас. Но мое терпение кончилось, не могу больше. Может быть, дядя Джоз был раньше лучше, но теперь в нем нет ничего человеческого. Ваши слезы, сколько бы вы их ни лили, не спасут его от правосудия, вы должны это понять. Он — животное, взбесившееся от вина и запаха крови. Нет, он хуже. Там, на берегу, он убивал людей, неужели вы не понимаете?! Он топил их, невинных. До самой смерти я не смогу думать ни о чем больше, пока не рассчитаюсь с ним.

Она уже не говорила, а кричала от гнева, впадая в истерику. Слабость сковывала ее, путались мысли. Вот она снова бежит по большой дороге, зовя на помощь, должен же кто-то помочь!

Мольба тетушки Пейшенс не возымела действия. Момент был упущен. Дверь открылась, там стоял хозяин «Ямайки». Согнув голову, чтобы не удариться о притолоку, он оглядывал женщин исподлобья. Лицо его посерело и обвисло, багровый шрам над глазом резко выделялся на немытой коже, темные круги пролегли под глазами.

— Мне показалось, что я слышу голоса во дворе. Я посмотрел сквозь щель в ставнях из гостиной, но никого не увидел. А вы слышали что-нибудь?

Пейшенс и Мэри молчали. Губы тетушки непроизвольно сложились в виноватую улыбку, никогда не сходившую с ее лица в присутствии мужа. Он сел на кровать и нервно оглядел комнату. Взгляд блуждал от окна к двери, по потолку к стенам и обратно.

— Он придет рано или поздно, не может не прийти, — говорил он как в бреду. — Я сам влез в петлю. Он предупреждал меня, а я смеялся над его осторожностью, не слушал. Я решил вести свою игру. Теперь нас можно считать почти покойниками, всех троих — и тебя, Пейшенс, и Мэри, не говоря уже обо мне. Не верите? Можете не сомневаться, игра окончена. Почему не разбили все бутылки в доме?! Почему не заперли меня, чтобы не пил?! Я бы вас не обидел, волоса бы не тронул на голове. Теперь поздно, конец близок.

Он угрюмо посмотрел на них налитыми кровью глазами, втянув шею в массивные плечи. Они, казалось, не понимали, застыв в ужасе, онемев от нового для них выражения его лица, какого раньше никто не видел.

— Что вы имеете в виду? — наконец, спросила Мэри. — Кто вас предупреждал? Кто должен прийти сюда?

Он замотал головой и закрыл рот рукой, боясь, что сболтнет лишнее.

— Нет, сейчас не скажу, я пока не пьян, Мэри Йеллан, — слова произносились медленно, врастяжку. — Мои секреты — это мои секреты. Но одно могу тебе сказать: тебе тоже конец, ты тоже замешана, как Пейшенс. У нас теперь одни и те же враги. С одной стороны, против нас закон, с другой…

Он замолчал, лисье выражение промелькнуло во взгляде, обращенном к Мэри.

— Тебе, конечно, очень хочется узнать, не так ли? — продолжал он после паузы. — Тебе не терпится сбежать снова и предать меня. Меня повесят, тебе только этого и надо. Ну, что ж, я не виню тебя. Я тебе причинил достаточно горя, чтобы хватило до конца жизни. Но я и спас тебя, не так ли? Ты представляешь, что бы они с тобой сделали, если бы не я? — он мерзко засмеялся и сплюнул на пол, став снова самим собой. — Ты должна зачесть мне эту услугу. Кроме меня, никто тебя пальцем не тронул. Да и я был не так уж груб — не изувечил твою физиономию. Синяки ведь проходят, не так ли?

Это «не так ли» начинало ее бесить, но дядюшка Джоз продолжал:

— Ты не можешь не понимать, если бы я захотел, я тебя имел бы в твою первую ночь здесь, в «Ямайке». Что бы ты против меня сделала, козявка ничтожная? Но ты все же женщина, и я заставил бы тебя ползать на коленях у моих ног, как твою тетку Пейшенс. Я сломил бы тебя и превратил в такую же жалкую дуру, как она. А теперь давайте выйдем отсюда, здесь сыро и воняет гнилью.

Он поднялся, шатаясь, потянув Мэри за собой в коридор. Когда они подошли к площадке лестницы, он придавил ее к стене, прямо под свечей, так что свет падал на ее избитое, израненное лицо. Взяв девушку за подбородок, мягко провел пальцами по ранам. Ужас и отвращение охватили ее; его пальцы напомнили о том, что она потеряла, от Чего сама отказалась. Когда он наклонился над ней, не обращая внимания на стоявшую рядом жену, и прижался губами к ее губам, сходство с Джемом стало полным. Она задрожала и закрыла глаза. Джоз загасил свечу и стал спускаться вниз, женщины следовали за ним молча, их шаги гулко раздавались в пустом коридоре.

Он провел их в кухню; даже там двери и окна были наглухо заперты. На столе горели две свечи. Усевшись верхом на стул, Джоз достал трубку и закурил.

— Надо придумать план борьбы, — сказал он. — Мы сидим здесь взаперти уже два дня, как крысы в капкане, ожидая, пока нас схватят. С меня достаточно, такие игры не по мне. Если уж не избежать драки, то нужно бороться открыто, видит Бог.

Попыхивая трубкой, он задумчиво уставился на плиты каменного пола под ногами.