Отец сделал шаг или два навстречу ко мне и пристально посмотрел мне прямо в лицо с тем проницательным и прямодушным видом, которым всегда отличалось его лицо.

— Вы думаете не ехать с нами в деревню? — сказал он, изменяясь и в тоне, и в обращении. — Это намерение кажется довольно странным. Впрочем, ваше двухдневное отсутствие уже показалось мне несколько странным, но намерение оставаться одному в Лондоне, когда мы все уезжаем, совершенно непонятно. Что вам тут делать?

Оправдание, нет, не оправдание, а ложь — надо же называть вещи своими именами — готова была сорваться с моего языка, но отец не позволил мне произнести ее. Мое замешательство тотчас же поразило отца, хоть я прилагал страшные усилия, чтобы скрыть его.

— Остановитесь! — сказал он, не теряя спокойствия, тогда как многозначительный яркий румянец начал проступать на его щеках. — Остановитесь! Я вижу, Сидни, что вы хотите оправдываться, и потому не должен расспрашивать вас. У вас есть тайна, которую вы не желаете сообщить мне, — прошу вас сохранить ее. Нет, ни слова больше! Никогда в подобных случаях не стану я обращаться с моими сыновьями иначе, как с посторонними людьми, с которыми случилось бы мне иметь дело. Если у них есть свои частные дела, мне не надо вмешиваться в них. Моя вера в их честь есть единственная гарантия против возможности быть обманутым ими, но между благородными людьми эта уверенность есть достаточное обеспечение. Пожалуйста, никогда не будем возвращаться к этому вопросу… Оставайтесь здесь, сколько хотите, большая будет для нас радость видеть вас в деревне, когда вам нужно будет оставить Лондон. Не надо ли вам денег?.. А у меня, кстати, в портфеле находятся несколько билетов, хотите?

— Благодарю, мне не надо денег.

Он обратился к Клэре:

— Надеюсь, милое дитя, что вы не желаете более задерживать меня. Пока я буду заниматься делами, вы можете переговорить с братом, как устроить ему библиотеку. Ну, а все ваши желания я всегда готов исполнить.

Он ушел, ничего не сказав больше мне, даже не взглянув на меня. Я опустился на стул, буквально падая под тяжестью каждого слова, сказанного им. Вера в мою честь была единственной у него гарантией, чтобы не быть обманутым мною! Когда я думал об этом убеждении, то мне казалось, что каждая буква из этих слов раздирала мою совесть, клеймила сердце словом «лицемер». В один миг я низко упал в глазах моего отца.

Я не мог свернуть с этого опасного пути иначе, как принеся в жертву едва распустившуюся надежду моей жизни — надежду чистую, высокую, невинную и естественную по своей сущности. Моя любовь к Маргрете была достойна уважения, а по сложившимся обстоятельствам она обратилась для меня позором. Жестоко было выносить это бесчестье, еще хуже — думать о том!

А тут еще моя сестра — сестра такая нежная, терпеливая! Даже перед ней я был не тем уже, кем был прежде! Наконец я обратился к ней. Клэра стояла неподалеку от меня, безмолвная и бледная, машинально вертя ленту между дрожащими пальцами и устремив на меня глаза, до того ласковые, нежные и печальные, что я не выдержал, и вся моя храбрость исчезла. Мне показалось в эту минуту, что я все забыл, что происходило со мною с того дня, как я впервые встретил Маргрету, и я с радостью возвратился к прежним сладостным привычкам, семейная любовь казалась мне теперь дороже, чем когда-либо. Голова моя склонилась на грудь, и я залился слезами.

Клэра тихо подошла ко мне, села подле меня и обвила руками мою шею. Она не произнесла ни одного слова, не пролила ни одной слезы, но ее ласки были красноречивы. Когда мы были детьми, она часто таким же образом утешала меня в какой-нибудь ребяческой печали, а теперь она утешала мое действительное горе.

Когда я успокоился, она сказала мне кротко:

— Ты меня сильно встревожил, Сидни. Может быть, тебя оскорбило беспокойство, которое я невольно проявила? Я хотела тебе доказать этим маленьким сюрпризом, что я досадую на себя, зачем я усомнилась в тебе, зачем как будто сердилась на тебя и подсматривала за тобой, хотела доказать, что я готова исправиться, милый брат, и вперед поступать по твоим желаниям.

— Ты всегда поступаешь как нельзя лучше, милая Клэра, и всегда поступала так же. Но что ты должна думать обо мне после этого?

— Полно, ни слова больше! Мне не надо расспрашивать о твоих тайнах, потому что, я уверена, ты расскажешь мне обо всем, когда будет можно. Но мне надо просить тебя о другом, что ужасно мучит меня.

Тут она остановилась и отвернулась от меня. Когда она снова заговорила, голос ее не имел уже обычной твердости и звучности.

— Вот, видишь ли что, Сидни: жестоко было для меня разочарование, когда я услышала, что у тебя нет желания отправиться в деревню вместе с нами. Я так была счастлива, мечтая о том, как мы все вместе будем проводить нынешнюю осень, я заранее надеялась веселиться в нашем старом замке, потом я думала о твоей книге, которую ты непременно должен закончить. Я хочу, чтобы ты ее закончил, и уверена, что в деревне тебе гораздо легче удастся это сделать. Боюсь, что я слишком уж избалована и требую слишком многого от тебя, но ведь ты сам приучил меня к тому!.. Я так привыкла к твоему нежному вниманию ко мне! Да и то еще: у меня никого нет, кроме тебя, с кем бы я могла от души поболтать. Папа очень добр, очень добр, но ведь он не то, что ты для меня. Ну, а Ральф не живет с нами, да и когда жил, то ему, кажется, всегда было не до меня. У меня есть приятельницы, но и приятельницы не то, что…

Она остановилась, дух у нее захватило. С минуту старалась она бороться с сильным душевным волнением, но снова овладела собой, на что способны только женщины в некоторых случаях. Она еще крепче обняла меня и заговорила с большей твердостью и уверенностью:

— Видишь ли, мне не так легко отказаться от наших прогулок пешком или верхом, от нашей веселой болтовни в старой библиотеке, в парке, мне так радостно было думать, что и нынешнюю осень мы проживем, как прошлую. Ну, а как подумаю, что надо сказать прости всем этим радостям и уехать одной с папа.., первый раз в жизни!… Но перед нашей разлукой, Сидни, я ничего не хочу ни делать, ни говорить, что могло бы тебя опечалить, только заверь же ты меня, что и ты всегда будешь иметь прежнее доверие ко мне, и обещай мне советоваться со мной, когда ты попадешь в затруднительное положение. Мне кажется, что я всегда могу быть тебе полезна, потому что всегда буду принимать сердечное участие во всем, что касается тебя. Я не хочу напрашиваться теперь на откровенность и выведывать твои тайны, но если эти тайны должны когда-нибудь принести горе или тревогу — хоть я надеюсь и молю Бога, чтоб Он сохранил тебя от того, — но если это случится, то уверь меня, что ты считаешь меня способной помочь тебе, несмотря ни на какие препятствия. Позволь же мне, Сидни, увезти с собой надежду, что ты всегда будешь полагаться на меня, даже и тогда, когда придет то время, что ты отдашь другой свое доверие… Дай же мне в том слово, дай!

Искренно, от всего сердца я дал ей желаемое обещание. Несколько простых, произнесенных ею слов возвратили ей, по-видимому, все прежнее влияние на меня, особенно же если присоединить к ним такой нежный голос, такой ласковый взгляд. На одну минуту я задумался, не докажу ли я ей справедливую благородность, если сейчас же доверю ей свою тайну, которую она, наверное, сохранила бы свято, как бы жестоко ни поразило ее мое открытие. Кажется, я готов уже был рассказать ей все, если б не помешало этому случайное обстоятельство. Кто-то постучал в дверь.

Вошел слуга. Батюшка звал к себе Клэру, чтобы переговорить с нею насчет разных дел по случаю их скорого отъезда. Правду сказать, в эту минуту она была не в состоянии заниматься делами, однако тотчас же готова была отправиться по зову отца, обладая редким мужеством жертвовать своими личными чувствами по желанию любимых ею людей.

Но прежде чем она удалилась, она поцеловала меня и слегка дрожащим голосом произнесла на прощанье несколько ободрительных слов:

— Не огорчайся тем, что папа тебе сказал… Ты успокоил мою тревогу за тебя, а я успокою его тревогу за тебя, Сидни.

Клэра ушла.

Из-за этой помехи минута откровенности навсегда миновала. Лишь только сестра вышла из комнаты, тотчас же возвратилось ко мне чувство нежелания доверить кому-либо мою тайну, и эта решимость оставалась неизменной за все время этого долгого года, в который я обязался молчать. Но не тут было горе: обстоятельства приняли такой оборот, что если бы я и доверил свою тайну Клэре, все же исход ее был бы таков же, и роковая судьба нанесла бы мне такие же удары.

Вскоре после ухода сестры я тоже вышел из дома, потому что там ничем не мог заняться и знал, что не в состоянии буду заснуть. В задумчивости прохаживался я по улицам, и горькие мысли приходили мне в голову — в мыслях я роптал против батюшки, против его неумолимой гордости, вынуждавшей меня притворяться, что было так тяжело для меня, возмущался против общественных предрассудков, тиранов человеческого общества, не обращающих внимание на естественные любовь и симпатию и воплощавшихся в эту минуту в лице моего отца.

Мало-помалу эти мысли привели меня к другим, более приятным думам. Я опять думал о Клэре, ее имя вызывало у меня чувство доверия и надежды, которые я обещал навсегда сохранить к ней. Как бы ни было принято отцом известие о моем браке, я утешал себя уверенностью, что ради меня Клэра будет всегда добра к моей жене. Эта мысль вернула меня к Маргрет, то есть к отрадным, блаженным мечтам. Я возвратился домой гораздо спокойнее и увереннее в себе, по крайней мере, на остаток ночи.

С роковой быстротою промелькнули события этой недели, столь значительной для моей будущности. Законное позволение на брак было получено, остальные предварительные условия были выполнены мной и мистером Шеврином. С Маргретой я виделся каждый день и с каждым свиданием с ней все сильнее и сильнее поддавался очаровательному влиянию, которое она оказывала на меня. Дома же, благодаря суматохе приготовлений к отъезду, прощальным визитам, множеству хлопот, предшествующих переезду в деревню, часы мчались с страшной быстротой. Наступил день разлуки для Клэры, день свадьбы для меня. Беспрерывные помехи не дозволяли нам с сестрою вступать в задушевную беседу, а батюшка не был доступен более чем на пять минут даже для людей, приходивших к нему для самых важных дел.