Розамонда снова села.

— Странное явление, — прошептала она серьезным тоном. — Это не простой случай посылает в наши руки объяснение в ту минуту, как мы менее всего ожидали найти его.

Дверь снова отворилась, и на пороге остановился, в скромной позе, маленький старичок с розовыми щеками и длинными седыми волосами. Маленький кожаный футляр был привязан у него сбоку, а из бокового кармана фрака выглядывал мундштук чубука. Он сделал несколько шагов вперед, остановился, прижал обе руки со шляпою к груди и отвесил пять церемонных поклонов, два мистрисс Фрэнклэнд, два ее мужу и один снова ей, как знак особенного уважения. Никогда еще Розамонда не видела такого соединения добродушия и наивности, какое представляло лицо этого незнакомца, которого ключница описывала в письме своем как смелого бродягу и которого мистер Мондер боялся больше, чем вора.

— Миледи и мой добрый сэр, — сказал старичок, подойдя ближе по приглашению Розамонды, — прошу извинить меня за посещение. Имя мое Джозеф Бухман. Я живу в городе Трэро, где занимаюсь мебельным мастерством. Таким образом, я тот самый маленький незнакомец, которого так сурово принял ваш строгий мажордом, когда я приезжал сюда. Все, чего я прошу от вас, — это позволить мне сказать только несколько слов обо мне и еще об одной особе, которая очень дорога мне. Я отыму у вас всего несколько минут и потом снова удалюсь с полною благодарностью и с желанием вам всего лучшего.

— Прошу вас, мистер Бухман, верить, что наше время принадлежит вам, — сказал Леонард. — У нас нет никакого занятия, которое заставило бы вас укоротить ваш визит. Но прежде всего, во избежание всяких недоразумений, я должен предупредить вас, что я слеп. Зато я могу обещать вам быть самым внимательным слушателем. Розамонда, предложила ли ты сесть мистеру Бухману?

Старичок стоял недалеко от двери и выражал свою признательность поклонами и новым прижатием шляпы к груди.

— Потрудитесь подойти поближе и сесть, — сказала Розамонда, — и, пожалуйста, не думайте, что слова нашего управляющего могли иметь на нас какое-нибудь влияние, или что нам нужно ваше извинение в том, что вы недавно приезжали сюда. Нам интересно, — прибавила она с своею обыкновенного откровенностью, — нам очень интересно выслушать все, что вы скажете. Вы то лицо, которое именно в эту минуту…

Она остановилась, почувствовав, что Леонард коснулся ее ноги, как будто предостерегая ее — ничего не говорить, пока гость не объяснит причины своего посещения.

Дядя Джозеф придвинул стул к столу, подле которого сидели мистер и мистрисс Фрэнклэнд, сжал в комок свою шляпу, спрятал ее в один из боковых карманов фрака, а из другого вынул маленькую связку писем, положил их к себе на колени, тихо разгладил руками и начал так:

— Миледи и мой добрый сэр, прежде чем я скажу вам несколько слов, я должен, с вашего позволения, вернуться к тому времени, когда я приезжал сюда с моей племянницей.

— Вашей племянницей! — вскричали Леонард и Розамонда в одно и то же время.

— Моей племянницей Сарой, — продолжал дядя Джозеф, — единственной дочерью моей сестры Агаты. Из любви к этой Саре я опять здесь, с вашего позволения. Она единственная часть моей плоти и крови, оставшаяся мне в этом свете. Все остальные умерли. Моя жена, мой маленький Джозеф, мой брат Макс, моя сестра Агата, ее муж, добрый и благородный Лизон, — все, все они умерли!

— Лизон, — сказала Розамонда, значительно пожимая руку мужа. — Имя племянницы вашей Сара Лизон?

Дядя Джозеф вздохнул и покачал головою.

— В один день, — сказал он, — самый злополучный день для Сары, она переменила это имя и назвалась по имени мужа: Джазеф.

Розамонда снова пожала руку мужа. Последние слова старика совершенно убедили их, что Сара Лизон и мистрисс Джазеф — одно и то же лицо.

— Итак, — продолжал дядя Джозеф, — я снова вернусь к тому времени, когда я приезжал сюда с моей племянницей, Сарой. Сэр и добрая миледи, вы простите мне и ей, когда я сознаюсь вам, что мы не для осмотра дома приезжали сюда и звонили в колокольчик, и наделали шуму, и привели в негодование вашего мажордома. Мы являлись сюда по делу, касающемуся тайны Сары, и эта тайна до сих пор так и непонятна для меня, как самая темная и мрачная ночь; я ничего не знал о ней, исключая того, что в ней не заключалось ни для кого вреда и что Сара, решилась ехать, а я не мог пустить ее одну. Кроме того, она сказала мне, что имеет полное право взять письмо и снова скрыть его, и я видел, что она боялась, чтоб его не нашли в той комнате, где оно было спрятано ею. Но случилось так, что я — нет, что она — нет, нет, что я… Ach Gott![13] — крикнул дядя Джозеф, ударив себя по лбу и облегчая себя восклицанием на своем родном языке. — Я запутался в своем смущении и теперь решительно не знаю, как опять вернуться к рассказу.

— Вам нет никакой нужды делать это, — сказала Розамонда, забывая всякую осторожность. — Не старайтесь повторять вашего объяснения. Мы уже знаем…

— Предположим, — перебил ее Леонард, — что мы уже знаем все, что вы желали рассказать нам о вашей племяннице Саре и о причинах желания быть здесь в доме.

— Вы предположите это? — вскричал Джозеф, будто получив мгновенное облегчение. — О, тысячу раз благодарю вас, сэр, и вас, добрая миледи, за то, что вы вывели меня из смущения этим словом: «предположим». Теперь, кажется, я могу продолжать. Да! Скажем так: я и Сара, моя племянница, находимся здесь в доме: это первое предположение. Хорошо! Теперь пойдем дальше. Возвращаясь к себе домой в Трэро, я пугаюсь за Сару, потому что она упала в обморок на вашей лестнице. Я печалюсь за нее, потому что она не исполнила маленького дела, за которым приезжала сюда. Все это очень огорчает меня, но я утешаю себя мыслью, что Сара останется со мной в моем доме, что я снова сделаю ее здоровой и счастливой. Представьте же себе, сэр, какой удар поражает меня, когда я узнаю, что она не хочет жить со мной… Представьте себе, сударыня, каково мое удивление, когда я спрашиваю ее о причине этого и она отвечает мне, что должна оставить дядю Джозефа, потому что боится, что вы отыщите ее.

Старик остановился и с беспокойством взглянул на Розамонду; она грустно отвернулась от него.

— Вы жалеете мою племянницу, Сару? Вы принимаете в ней участие? — спросил он нерешительным и дрожащим голосом.

— Да, я жалею о ней всем сердцем, — горячо отвечала Розамонда.

— А я всем сердцем благодарю вас за это сожаление, — вскричал дядя Джозеф. — Ах, миледи, ваша доброта дает мне смелость продолжать и сказать вам, что мы расстались с Сарою с того дня, как вернулись отсюда в Трэро! Перед этим временем прошло много долгих и грустных лет, в продолжение которых мы ни разу не встречались; я боялся, что теперь разлука продлится еще больше, и потому всеми силами старался удержать ее. Но одна и та же боязнь влекла ее от меня — боязнь, что вы найдете ее и станете расспрашивать. Таким образом, со слезами на глазах и с грустью в сердце она ушла от меня и скрылась в этом огромном Лондоне, который поглощает все, что входит в него, и который поглотил и Сару, мою племянницу. «Дитя мое, — спрашивал я, — ты будешь иногда писать дяде Джозефу?» «Да, — отвечала она, — я буду писать часто». С тех пор прошло три недели, и вот на моих коленях лежат четыре письма, которые я получил от нее. Я попрошу у вас позволения прочесть их здесь, потому что они помогут мне объяснить то, что я имею сказать вам, и еще потому, что я вижу на вашем лице искреннее сожаление о моей племяннице Саре.

Он развязал связку, раскрыл письма, поцеловал их каждое порознь и положил их в ряд на стол, заботливо разгладив рукою и стараясь, чтобы они лежали в самой прямой линии. Один взгляд на первое из этих писем показал Розамонде, что почерк их был совершенно схож с почерком письма, найденного в Миртовой комнате.

— Тут немного придется читать, — сказал дядя Джозеф. — Но если вам угодно будет посмотреть на них, сударыня, то я потом объясню вам все причины, по которым я показываю вам их.

Старик был прав. В письмах было немного написано, и они делались короче с каждым новым письмом. Все четыре были написаны общепринятым, правильным слогом человека, который берется за перо с боязнью сделать грамматическую ошибку, и во всех четырех не было никаких частностей, касавшихся писавшего. Везде заботливо выражалась просьба, чтобы дядя Джозеф был совершенно спокоен насчет здоровья племянницы, и горячая любовь и благодарность к нему. Во всех четырех высказывались два вопроса: во-первых, приехала ли уже мистрисс Фрэнклэнд в Портдженскую башню, во-вторых, если она приехала, то что дядя Джозеф слышал о ней? Наконец, во всех письмах Сара говорила: «Адресуйте ваши письма так: С. Д. в почтовом отделении в Смитовой улице в Лондоне; простите, что я не говорю вам своего адреса, даже в Лондоне боюсь быть преследуемою и открытою. Каждое утро я посылаю на почту, и потому ваши письма всегда дойдут до меня».

— Я говорил вам, сударыня, — снова начал старик, когда Розамонда подняла голову от писем, — что я боялся и огорчался за Сару, когда она оставила меня. Теперь судите сами, насколько я должен был еще более огорчиться и испугаться, когда получил эти четыре письма. Вот здесь, на левой стороне, лежит первое письмо, следующие становятся короче и короче, и последнее, лежащее у моей правой руки, заключает всего 8 строк. Теперь посмотрите еще раз. Почерк первого письма здесь, на левой стороне, очень красив, то есть красив по моему мнению, потому что я очень люблю Сару, и потому, что я сам очень скверно пишу; во втором — почерк не так хорош, не так тверд, не так чист; в третьем — он еще хуже; в четвертом — ни на что не похож. Я вижу это, я вспоминаю, что она была слаба и уныла, когда оставила меня, и говорю себе: Она больна, хотя и не говорит мне этого; почерк выдал ее!

Розамонда снова посмотрела на письма и следила за указаниями, которые старик делал на каждой строчке.