— Этого не может быть, — вступил в разговор г-н Станжерсон. — Я не верю ни в виновность моих сторожей, ни в их соучастие, хотя и не понимаю, что они делали в парке в такой поздний час. Повторяю: этого не может быть, во-первых, потому, что сторож держал лампу и, не сходя с места, стоял на пороге комнаты; во-вторых, потому, что сам я, как только была выбита дверь, сам я опустился на колени возле тела моей дочери, а выйти из комнаты или войти в нее через эту дверь нельзя было, иначе как переступив через тело моей дочери и задев при этом меня самого! Этого не может быть, говорю я, потому что когда папаша Жак и сторож заглянули в комнату и под кровать, как сделал это я, войдя туда, им сразу стало ясно, что в комнате никого, кроме моей умирающей дочери, нет.

— Что думаете по этому поводу вы, господин Дарзак, ведь вы еще ничего не сказали? — спросил следователь.

Г-н Дарзак ответил, что он ничего не думает.

— А вы, господин начальник полиции?

Г-н Дакс, начальник полиции, до этой минуты лишь слушал и изучал обстановку. И только теперь наконец он соизволил разжать губы.

— В ожидании, пока отыщут преступника, необходимо установить мотивы преступления. Возможно, это продвинет нас немного, — заметил он.

— Господин начальник полиции, — поспешил вмешаться г-н де Марке, — преступление, как мне кажется, совершено из чувства низкой ревности. Следы, оставленные убийцей, грубый платок и грязный берет — все это наводит на мысль о том, что убийца отнюдь не принадлежит к высшему классу общества. Возможно, сторож и его жена могли бы просветить нас на этот счет…

Повернувшись к г-ну Станжерсону, начальник полиции продолжал невозмутимым тоном, который, на мой взгляд, свидетельствует о крепком уме и сильно закаленном характере:

— Мадемуазель Станжерсон собиралась, насколько я понимаю, в скором времени выйти замуж?

Профессор бросил горестный взгляд на г-на Робера Дарзака.

— Да, за моего друга, которого я счастлив был бы назвать своим сыном… за господина Робера Дарзака…

— Мадемуазель Станжерсон чувствует себя много лучше и очень скоро оправится от ран. Так что эта свадьба, насколько я понимаю, всего, лишь отложена, не так ли, сударь? — продолжал настаивать начальник полиции.

— Надеюсь…

— Как! Вы в этом не уверены?

Г-н Станжерсон молчал. Г-н Робер Дарзак казался взволнованным, я заметил, как дрожала его рука, державшая цепочку часов, ибо от меня ничего не скроешь. Г-н Дакс кашлянул, как это делал г-н де Марке, когда бывал в замешательстве.

— Поймите меня, господин Станжерсон, — сказал он, — в таком запутанном деле мы ничего не должны упускать, мы должны знать все, вплоть до малейшей, самой незначительной детали, имеющей отношение к пострадавшей… Какая-нибудь мелочь, на первый взгляд сущий пустяк, и то… Что же заставляет вас сомневаться — и это теперь, когда мы почти уверены в возвращении к жизни мадемуазель Станжерсон, — что заставляет вас сомневаться в возможности этой свадьбы? Вы сказали: „Надеюсь“. Надежда эта кроет, на мой взгляд, некое сомнение. Почему вы сомневаетесь?

Г-н Станжерсон сделал над собой видимое усилие.

— Да, сударь, — признался он в конце концов. — Вы правы. Лучше вам знать это. В противном случае, если я скрою этот факт, он может показаться значительным. Господин Робер Дарзак, я полагаю, придерживается того же мнения.

Г-н Дарзак, бледность которого в эту минуту показалась мне совершенно ненормальной, подал знак, что он согласен с профессором. Если г-н Дарзак ответил только знаком, то это, думается, потому, что он не в силах был произнести ни слова.

— Так знайте, господин начальник полиции, — продолжал г-н Станжерсон, — что моя дочь поклялась никогда не оставлять меня и держала свое слово, несмотря на все мои уговоры, так как я не раз пытался склонить ее к замужеству, ибо видел в этом свой долг. Мы знаем господина Робера Дарзака с давних пор. Господин Робер Дарзак любит мою дочь. Мне казалось, по крайней мере какое-то время, что он тоже любим, ибо не так давно из уст самой дочери я с радостью узнал, что она наконец согласилась на замужество, которого я желал всей душой. Я уже немолод, сударь, и признаюсь, то был благословенный час, когда мне довелось узнать, что после моей смерти рядом с мадемуазель Станжерсон останется человек большого сердца, которого я люблю и уважаю за его знания, что он будет любить ее и продолжать вместе с ней нашу общую работу. И вот, господин начальник полиции, за два дня до преступления моя дочь объявила мне, что она не выйдет замуж за господина Робера Дарзака. В чем тут дело, я не знаю.

Повисло тягостное молчание. Минута была решающая. Г-н Дакс продолжал:

— И мадемуазель Станжерсон никак не объяснила вам своего решения, не сказала, по какой причине?..

— Она сказала мне, что теперь слишком стара, чтобы выходить замуж… что она слишком долго ждала… что, хорошенько подумав… Сказала, что она уважает и даже любит господина Робера Дарзака… но что лучше, если все останется, как было… Будем продолжать жить по-старому… что она будет счастлива, если узы чистой дружбы, связывающие нас с господином Робером Дарзаком, соединят нас еще теснее, но что, само собой разумеется, о замужестве и речи больше быть не может.

— Все это довольно странно! — прошептал г-н Дакс.

— Странно, — повторил г-н де Марке.

— Уверяю вас, с этой стороны, сударь, вы не найдете мотива преступления, — с тусклой, ледяной улыбкой произнес г-н Станжерсон.

— Во всяком случае, — не допускающим возражения тоном сказал г-н Дакс, — не воровство же является мотивом преступления!

— О! Мы в этом не сомневаемся! — воскликнул судебный следователь.

В этот момент дверь лаборатории распахнулась, и бригадир жандармерии подал судебному следователю визитную карточку. Г-н де Марке прочитал, что на ней было написано, и что-то глухо проворчал, затем сказал вслух:

— Ну нет, это уж слишком!

— В чем дело? — спросил начальник полиции.

— Визитная карточка какого-то репортера из „Эпок“ — Жозефа Рультабия. На ней написано: „Одним из мотивов преступления была кража!“

Начальник полиции улыбнулся:

— A-a! Молодой Рультабий… Я уже слышал о нем… Он слывет ловкачом… Пускай войдет, господин судебный следователь.

И г-на Жозефа Рультабия пригласили войти.

Я познакомился с ним в поезде, на котором сегодня утром мы приехали в Эпине-сюр-Орж. Он чуть ли не силой ворвался к нам в купе и, должен признаться, своими манерами, своей развязностью и самомнением — ему, видите ли, казалось, будто он что-то понимает в деле, в котором и правосудие-то не может разобраться, — сразу вызвал у меня раздражение. Я не люблю журналистов. Это большие путаники, отчаянные головы, которых следует бежать, как чумы. Такого сорта люди считают, что им все позволено, и ни к чему не питают уважения. Стоит только, на свое несчастье, дать им малейшую поблажку и подпустить к себе, и уже не знаешь, как от них избавиться, так и жди какой-нибудь неприятности. Этому на вид было никак не больше двадцати, и бесцеремонность, с которой он осмелился расспрашивать нас и спорить с нами, вызвала у меня самое настоящее отвращение. Короче говоря, его манера разговаривать свидетельствовала о том, что он без всякого стеснения издевается над нами. Я отлично знаю, что „Эпок“ — орган весьма влиятельный, с которым надо уметь ладить, однако газета эта вполне могла бы обойтись без младенцев в своем редакторском составе.

Итак, г-н Жозеф Рультабий вошел в лабораторию, поклонился нам, дожидаясь, пока г-н де Марке потребует от него объяснений.

— Вы утверждаете, сударь, — начал тот, — что знаете мотив преступления, и против всякой очевидности таковым мотивом считаете кражу?

— Нет, господин судебный следователь, — я вовсе не утверждал этого. Я не говорил, что мотивом преступления была кража, и я этого не думаю.

— В таком случае что означает ваше послание?

— Оно означает, что одним из мотивов преступления была кража.

— И что же навело вас на эту мысль?

— А вот что! Соблаговолите пройти со мной.

И молодой человек пригласил нас проследовать за ним в прихожую, что мы и сделали. Там он направился к туалету и попросил г-на судебного следователя встать рядом с ним на колени. Свет в туалет проникал через застекленную дверь, а при открытой двери было и вовсе светло, так что можно было разглядеть все. Г-н де Марке и г-н Жозеф Рультабий опустились на колени у порога. Молодой человек показал одно место на полу, выложенном плиткой.

— Пол в туалете папаша Жак не мыл довольно давно, — сказал он, — о чем свидетельствует слой пыли на нем. А в этом месте, как видите, остался отпечаток двух широких подошв и черной сажи, сопровождающей повсюду следы убийцы. Сажа эта — не что иное, как угольная пыль, покрывающая тропинку, по которой надо пройти, чтобы лесом добраться из Эпине в Гландье. Вам известно, что в этом месте есть шалаш угольщиков и что там в большом количестве заготавливают древесный уголь. А произошло, должно быть, вот что: убийца проник сюда после полудня, когда во флигеле никого не было, и совершил эту кражу.

— Но какую? Где вы ее обнаружили? И где доказательства этой кражи? — воскликнули мы в один голос.

— На мысль о краже, — продолжал журналист, — меня натолкнуло…

— Вот это! — прервал его г-н де Марке, все еще стоявший на коленях.

— Разумеется, — молвил г-н Рультабий.

И г-н де Марке объяснил, что на покрытом пылью полу рядом с отпечатками двух подошв в самом деле осталась свежая отметина от тяжелого прямоугольного пакета и что нетрудно было различить следы веревок, которыми он был связан…

— Но вы, стало быть, приходили сюда, г-н Рультабий, а между тем я приказал папаше Жаку никого не впускать, ему поручено было охранять флигель.