Тут есть еще одно дело, о котором я еще не говорил, но которое надо обязательно отметить.

Генерал не жил в одной комнате с леди. Он спал один в комнате в самом дальнем конце дома. Эта комната всегда была у него на запоре, и он никому не разрешал входить в нее. Он сам стелил себе постель, сам убирал комнату и стирал пыль.

По ночам генерал бродил по дому, а в каждой комнате и всюду по углам висели зажженные лампы, так что у нас нигде не было темноты даже ночью.

Нередко из своей комнаты на чердаке я слышал его шаги в коридоре с полуночи до петухов. Жутко было лежать и слушать, как он бродит, и думать — то ли он сумасшедший, то ли набрался в Индии языческой идольской премудрости и теперь совесть грызет его, как червь. Мне следовало бы спросить, не полегчает ли ему, если он поговорит с преподобным Дональдом Мак-Сноу, но я побоялся. Генерал не такой человек, чтобы можно было с ним об этом разговаривать.

Однажды, когда я работал на газоне, генерал подошел и спросил меня:

— Приходилось ли вам когда-нибудь стрелять из пистолета?

— Боже сохрани! — воскликнул я. — Я в жизни никогда не держал в руках такой штуки.

— Ну и не берите его, — сказал он. — У каждого свое оружие. Надеюсь, что вы сможете защищаться ножом для прививки деревьев?

— Конечно, не хуже любого другого парня, — сказал я.

— Наш дом находится в пустынном месте, к нам могут забраться грабители. Нужно быть готовым к этому. Я, вы, мой сын Мордаунт и мистер Фэзергил Уэст из Бранксома, который явится по моему зову, все мы вместе сможем ли встретить врага как следует, как вы думаете?

— Точно, сэр, — сказал я. — Конечно, пировать веселее, чем воевать, но если вы прибавите мне еще фунт в месяц, я не уклонюсь от участия наравне со всеми другими.

— Не будем спорить об этом, — сказал генерал и дал согласие прибавить мне двенадцать фунтов в год. Он согласился на это с такой легкостью, как будто это были камешки. Я не хочу сказать ничего плохого, но я тогда невольно подумал, что деньги, которые тратят с такой легкостью, добыты, вероятно, не совсем честным путем.

По природе я человек не любопытный и не люблю совать нос в чужие дела, но тут я был поставлен в тупик: почему это генерал бродит по ночам, что не дает ему спать?

Так вот однажды, когда я убирал коридор, я заметил в углу недалеко от двери генеральской комнаты большую груду занавесей, старых ковров и тому подобных вещей. Внезапная мысль осенила меня, и я сказал себе:

— Израиль, дружок, — так я сказал, — почему бы тебе не спрятаться здесь сегодня ночью и не последить за стариком, когда он будет думать, что его никто не видит?

Чем больше я об этом думал, тем проще мне казалось это дело, и я решил сегодня же осуществить свою мысль.

Когда настала, ночь, я сказал женщинам, что у меня болят зубы и я рано пойду спать. Я подождал немного у себя, а затем, когда кругом стихло, снял сапоги, быстро спустился по лестнице, добрался до кучи старых ковров и улегся там. Сверху я закрылся большим рваным ковром и притаился, как мышь. Генерал прошел мимо меня, направляясь в свою комнату.

Боже мой! За деньги Объединенного банка в Дамфрисе не согласился бы я снова пережить эти часы. Как только я вспомню, что было, мороз пробегает по коже.

Как страшно лежать в тишине, ожидая чего-то и не слыша ни звука, за исключением тиканья старых часов где-то в конце коридора. Сперва я хотел выглянуть в коридор. Но вдруг мне показалось, что кто-то приближается ко мне. На лбу у меня выступил холодный пот, сердце забилось быстрее. Больше всего боялся я, что пыль от занавесей и ковров забьется в мои легкие, и я не удержусь от кашля. О, господи! Удивляюсь, что я не поседел от всего, что пришлось пережить. Я не согласился бы снова пройти через это, даже если бы меня назначили лорд-мэром Глазго!

Так вот. Было два часа утра или немного больше, и я уже подумал, что не увижу ничего особенного, хотя я и не тужил об этом, как вдруг до моих ушей донесся ясный и четкий звук. Меня просили описать этот звук, но это не так-то просто. Я никогда не слышал ничего, что было бы похоже на него. Он был пронзительный, звонкий, как если бы слегка ударить о край бокала, только звук был гораздо сильнее, тоньше и, кроме того, напоминал что-то похожее на плеск, подобно звуку от капли, падающей в бочку с водой. В страхе я уселся среди ковров, как заяц в листьях, и весь превратился в слух. Но вокруг было тихо, за исключением отдаленного тиканья часов.

Но вот звук повторился: ясный, пронзительный и резкий. Генерал тоже услышал его; до меня донесся его стон, стон человека, которого внезапно разбудили. Он соскочил с кровати (я слышал шорох), оделся, затем послышались его шаги — он ходил по комнате взад и вперед.

Боже мой! Я тут же снова скрылся в коврах, взвалив один из них себе на голову. Так лежал я, дрожа всем телом и вознося к небу все молитвы, какие знал. В то же время я внимательно глядел на дверь генерала сквозь складки ковров. Дверь медленно отворилась. В комнате горел свет, и мне удалось только мельком разглядеть то, что я принял за ряд сабель, стоящих вдоль стены. Генерал вышел из комнаты и захлопнул дверь. Он был в халате, с красной ермолкой на голове и в туфлях без каблуков с загнутыми кверху носами. На мгновение я предположил, что старик бродит во сне, но когда он приблизился ко мне, я заметил, что его глаза блестят, а лицо подергивается, как у чрезвычайно взволнованного человека. По совести говоря, меня и сейчас берет дрожь, когда я вспоминаю высокую фигуру генерала и его желтое лицо. Он тяжело пошел по длинному пустому коридору.

Я лежал, затаил дыхание, наблюдая за своим хозяином. Когда он подошел ко мне, сердце замерло в моей груди, потому что раздался громкий и четкий звук на расстоянии какого-нибудь ярда от меня — звонкий, резкий. Не могу сказать, откуда он доносился, что вызвало его. Может быть, это звонил сам генерал, но его руки были опущены, когда он проходил мимо меня. Звук шел откуда-то с его стороны, но, как мне показалось, сверху, над головой генерала. Звук был такой тонкий, высокий, неопределенный, что невозможно было сказать, где он возникал.

Генерал поднял голову, но продолжал свой путь и вскоре скрылся из виду. Я, тут же выкарабкался из убежища и пустился бегом в свою комнату.

Я никому ничего не сказал о виденном, но решил не оставаться больше в Клумбер-холле. Четыре фунта в месяц — это, конечно, неплохое жалованье, но оно не может вознаградить за потерю покоя, а может быть, и за гибель души, потому что когда бродит кругом нечистая сила, невозможно предвидеть, что от этого получится. Хотя провидение сильнее дьявола, все же лучше не рисковать. Мне стало ясно, что над генералом и его домом тяготеет какое-то проклятие и, возможно, оно заслужено им. Но ведь не должно же оно пасть на главу праведного пресвитерианца, который всегда ходил по узкой стезе добродетели! Особенно жаль мне было мисс Габриель; она была такая красивая, славная девушка. Но я чувствовал, что прежде всего обязан позаботиться о себе и что я должен, подобно Лоту, отряхнуть с ног своих прах нечестивых городов долины.

Ужасный звук все еще стоял в моих ушах, и я не мог оставаться один в коридорах из опасения снова услышать его. Я только выжидал подходящего случая, чтобы заявить генералу об уходе и направить свои стопы туда, где я мог бы видеть добрых христиан и церковь вблизи моего жилища.

Но получилось так, что не я сказал это слово, его сказал генерал.

Однажды, в начале октября, я вышел из конюшни, задав овса лошади. Вдруг я заметил здоровенного детину, приближающегося по подъездной дороге большими прыжками на одной ноге. У меня мелькнула мысль, что, может быть, это один из тех мошенников, о которых говорил генерал. Недолго думая, я схватил палку, чтобы огреть ею бродягу по голове. Но он заметил меня, догадался о моих намерениях и, вытащив из кармана длинный нож, потребовал с самыми ужасными богохульствами, чтобы я остановился, а не то он меня зарежет.

Боже мой! От одних его слов волосы поднялись у меня дыбом. Поражаюсь, как гром не убил его на месте!

Так мы стояли друг против друга — он с ножом, а я с палкой. Тут и подошел к нам сам генерал. К моему великому удивлению, он заговорил с бродягой так, будто дружил с ним многие годы.

— Спрячьте нож, капрал, — сказал он. — Страх помутил ваш рассудок.

— Гром и молния! — воскликнул тот. — Он начисто вышиб бы мозги из моей головы палкой, Не будь у меня ножа. Вам не следует держать у себя таких дикарей.

Хозяин нахмурился. Он не был в восторге ох слов бродяги. Затем повернулся ко мне.

— С завтрашнего дня вы уволены, Израиль, — сказал он. — Вы неплохо справлялись со своей работой, и я не имею к вам претензий. Но обстоятельства изменились, и я вынужден освободить вас.

— Слушаю, сэр, — сказал я.

— Можете уйти из г дому сегодня вечером, — добавил он. — Вы получите месячное жалованье в виде компенсации.

С этими словами он вошел в дом в сопровождении человека, которого назвал капралом, и с того дня я ни разу не видел никого из них. Деньги были переданы мне в конверте.

Сказав несколько прощальных слов кухарке и горничной и посоветовав им почаще обращаться к богу и думать о сокровище, более ценном, чем все богатства мира, я навеки отряхнул прах Клумбера с ног своих.

Мистер Фэзергил Уэст говорил, что от меня не требуется суждений о том, что произошло в дальнейшем, и что я должен ограничиться только изложением того, что видел сам. Разумеется, у него есть на это причины и, возможно, очень основательные, но я должен заявить, что не удивляюсь случившемуся потом. Этого именно я и ожидал, о чем и сказал преподобному Дональду Мак-Сноу.

Я рассказал вам все — и ничего не могу ни прибавить, ни исключить. Я очень благодарен мистеру Мэтью Кларку за то, что он записал все это, и если кто-нибудь пожелает услышать от меня еще что-либо, то я хорошо известен и уважаем в Эклефечене, и мистер Ман-Нейль, фактор в Вигтауне, сможет сказать, как меня разыскать.