Лед быстро трескается, и весьма вероятно, что завтра утром мы будем в состоянии отправиться в путь. Дома подумают, что я все выдумал, когда я расскажу им все странные вещи, которые здесь случились со мною.

12 часов ночи. Я пережил сильный страх, хотя чувствую себя теперь крепче благодаря стакану водки. Однако я еще почти не пришел в себя, о чем может засвидетельствовать мой почерк. Дело в том, что я прошел через странное испытание и начинаю сомневаться, был ли я прав, называя всех на корабле сумасшедшими потому, что они открыто говорили, что видели вещи, которым мой рассудок отказывался верить! Фи! Я дурак, что позволяю такой безделице волновать себя; и, однако же, после всех тревог она имеет особенное значение, так как я не могу больше сомневаться ни в рассказе мистера Мансона, ни в рассказе помощника штурмана теперь, когда я испытал то, над чем раньше обыкновенно насмехался.

В конце концов, не было ничего особенно страшного, только крик, и больше ничего. Я не могу ожидать, чтобы тот, кто будет читать этот дневник (если только кто-нибудь когда-нибудь будет читать его), отнесся с полным сочувствием к моим ощущениям или пережил впечатление, которое случившееся произвело на меня. После ужина я вышел на палубу, чтобы покурить перед сном. Ночь была очень темная, такая темная, что, стоя под баркасом, я не мог видеть офицера на мостике. Я думаю, что уже упоминал о необыкновенной тишине, которая господствует в арктических морях. В других частях света, как бы они ни были пустынны, всегда бывает легкая вибрация воздуха — какой-нибудь слабый глухой шум, происходит ли он от отдаленных поселений людей, или от листьев деревьев, или от крыльев птиц, или даже от шелеста травы, покрывающей землю. Можно не чувствовать присутствия в воздухе звука, но тот ошибся бы, кто стал бы отрицать его существование. Только здесь в этих арктических морях эта настоящая бездонная тишина предстает перед вами во всей своей реальности. Вы замечаете, что ваша барабанная перепонка силится поймать какой-нибудь слабый шум и сильно реагирует на всякий случайный звук во внутренности судна. Будучи в таком состоянии, я прислонился к бульваркам, когда в тишине ночи со льда почти прямо передо мною раздался крик, резкий и пронзительный, начавшийся, как мне показалось, с такой высокой ноты, какой никогда не удавалось брать ни одной примадонне, поднимавшийся все выше и выше, пока он не достиг кульминационной точки в продолжительном вопле агонии, который мог быть последним криком погибшей души. Этот ужасный крик все еще звучит в моих ушах. Горе, невыразимое горе, казалось, выражалось в нем, и сильное страстное желание, и вместе с тем сквозила случайная, дикая нота ликования. Крик раздался совсем около меня, и, однако, когда я смотрел в темноту, то не мог ничего разглядеть. Я подождал несколько времени, но так как крик не повторился, то я пошел вниз. Никогда в жизни не испытывал я такого потрясения; спускаясь вниз, я встретил мистера Мильна, поднимавшегося наверх, чтобы сменить вахтенного офицера. «Ну что, доктор, — сказал он, — это болтовня старых баб? Разве вы не слышали крика? Может быть, это суеверие? Что же вы думаете насчет этого?

Я был вынужден извиниться перед честным парнем и признаться, что я был также взволнован этим, как и он. Может быть, завтра можно будет иначе взглянуть на вещи. В настоящее время я почти боюсь писать все, что я думаю. Перечтя эти строки через несколько дней, когда я освобожусь от власти всех этих ассоциаций, я буду презирать себя за выказанную слабость.

18-го сентября. Провел бессонную и тревожную ночь, в течение которой меня все время преследовал этот странный крик. Не похоже, чтобы капитан хорошо отдохнул ночью, так как его лицо угрюмо и глаза красны. Я не говорил ему о моем ночном приключении и не скажу. Он уже так беспокоен и возбужден, вскакивает, опять садится и, видимо, совершенно неспособен держаться спокойно.

Как я ожидал, сегодня утром по льду показался прекрасный проход; и мы могли поднять наш якорь и плыть около двадцати миль в западно-юго-западном направлении. Потом мы были остановлены сплошным льдом, таким же плотным, как тот, который мы оставили позади себя. Он совершенно загораживает нам ход, и нам не остается ничего иного, как стать опять на якорь и ждать, когда лед сломается, чего можно ожидать через сутки, если ветер удержится. В воде было видно много плавающих тюленей, и один из них, громадное создание, больше одиннадцати футов длины, был убит. Это — свирепые, драчливые животные, по силе, говорят, превосходящие медведя. К счастью, они медленны и неуклюжи в своих движениях, так что опасность при нападении на них на льду невелика.

Капитан, очевидно, не думает, что мы избавились от всех затруднений, угрожавших нам, хотя я не понимаю, почему он так мрачно смотрит на наше положение, так как все остальные на судне считают, что мы чудесным образом спаслись, и уверены, что теперь мы достигнем открытого моря.

— Я полагаю, что вы думаете, что все обстоит благополучно, доктор? — спросил он, когда мы остались одни после обеда.

— Я надеюсь, что так, — ответил я.

— Не следует быть слишком уверенным, и, однако, нет сомнения, что вы правы. Мы вскоре будем все в объятиях тех, кто нас любит, юноша, не так ли? Но мы не должны быть слишком уверенными.

Он немного помолчал, задумчиво раскачивая ногой.

— Слушайте, — продолжал он, — это опасное место даже при самых благоприятных обстоятельствах, предательское, опасное место. Я знал людей, внезапно погибших при подобной обстановке. Иногда малейшая ошибка вызывает гибель; одна ошибка, и вас поглощает трещина во льду, и только пузыри остаются на зеленой воде в том месте, где вы утонули.

— Забавная вещь, — продолжал он с нервным смехом, — но в течение всех тех лет, которые я провел в этой стране, мне ни разу не приходила в голову мысль сделать духовное завещание. Я не хочу сказать, чтобы я мог оставить вообще что-нибудь, тем не менее, когда человек подвергается опасности, он должен устроить все свои дела и быть готовым. Согласны ли вы со мной?

— Конечно, — ответил я, не понимая, к чему клонится этот разговор.

— Он чувствует себя лучше, зная, что все в порядке, — продолжал он. — Теперь, если со мною случится что-нибудь, я надеюсь, что вы позаботитесь о моих вещах. Их очень мало в каюте, но, сколько бы их ни было, я хотел бы, чтобы они были проданы и деньги разделены поровну между матросами. Я хочу, чтобы хронометр вы сохранили у себя, как маленькое воспоминание о нашем путешествии. Конечно, все это только предосторожность, но я думал, что мне представился благоприятный случай поговорить с вами об этом. Полагаю, что могу положиться на вас, если будет нужно?

— Вполне, — ответил я, — но раз вы заговорили об этом, то и со мною может быть то же...

— С вами, с вами! — прервал он меня. — Вам ничто не угрожает. Черт возьми, что такое может случиться с вами? Ну, я вовсе не хотел быть грубым, но мне неприятно слышать, как молодой малый, который только что начал жизнь, размышляет о смерти. Ступайте на палубу и подышите свежим воздухом, вместо того чтобы говорить вздор в каюте и поощрять меня к тому же самому.

Чем больше я думаю об этом нашем разговоре, тем меньше он мне нравится. Зачем бы человеку устраивать свои дела в то самое время, когда мы, кажется, избавились от всякой опасности? В его помешательстве должна быть какая-то последовательность. Может ли быть, что он имеет в виду самоубийство? Я припоминаю, что однажды он говорил с глубоким чувством о гнусности преступления самоистребления. Однако же я буду присматривать за ним, и хотя я не могу нарушить его уединение в каюте, но, по крайней мере, поставлю себе обязанностью оставаться на палубе все время, пока он будет находиться на ней.

Мистер Мильн смеется над моими страхами и говорит: «Это только чудачества капитана». Он сам очень розово смотрит на положение вещей. По его мнению, мы выйдем изо льда послезавтра днем, через два дня после этого минуем Жан-Мейен и увидим Шотландию через недельку с небольшим. Я надеюсь, что он не слишком оптимистически смотрит на положение дел. Его мнение может быть прекрасным противовесом мрачным предостережениям капитана, так как он старый и опытный моряк и хорошо взвешивает свои слова, прежде чем говорить...

19-го сентября. Давно надвигавшаяся катастрофа разразилась, наконец. Я почти не знаю, что писать о ней. Капитан ушел. Может быть, он опять вернется к нам невредимым, но я боюсь... боюсь. Теперь семь часов утра. Я провел всю ночь, обходя громадную льдину, лежавшую впереди нас, с отрядом матросов, в надежде найти какой-нибудь след капитана, но напрасно. Я попытаюсь рассказать, при каких обстоятельствах произошло его исчезновение. Если когда-нибудь кто-нибудь будет читать нижеследующие строки, я надеюсь, что он будет помнить, что я пишу не по догадке и не по слухам, что я, здоровый и образованный человек, точно описываю то, что произошло перед моими собственными глазами. Выводы принадлежат мне самому, но за факты я отвечаю.

Капитан оставался в прекрасном настроении духа после разговора, о котором я рассказывал. Он казался, однако же, нервным и нетерпеливым, часто меняя место с теми бесцельными, холерическими телодвижениями, которые так характерны для него по временам. В течение четверти часа он выходил на палубу семь раз только для того, чтобы поспешно сделать несколько шагов по палубе и опять спуститься вниз. Я следовал за ним каждый раз, так как в выражении его лица было что-то, что укрепляло мою решимость не выпускать его из вида. Он, казалось, заметил впечатление, которое производили на меня его движения, так как старался чрезмерною веселостью, шумным смехом при самой незначительной шутке рассеять мои опасения.

После ужина он еще раз вышел на корму, и я с ним. Ночь была темна и тиха, если не считать меланхолических завываний ветра между снастями. Густое облако поднялось с северо-запада и извилистые щупальца, высланные им впереди себя, нанесло ветром на поверхность луны, которая только по временам светила через расщелину в облаке. Капитан быстро ходил взад и вперед и потом, видя, что я все еще следую за ним по пятам, обернулся ко мне и намекнул, что он думает, что мне было бы лучше внизу; само собою разумеется, это замечание только усилило мою решимость оставаться на палубе.