— Да, — ответил я, открывая крышку медальона с карточкой Флоры.

— Черт бы вас подрал! — завопил он, вскакивая со своего стула, причем даже борода у него ощетинилась от гнева. — Что мне за дело до вашего счастья? Что я буду с нею делать, что вы мне суете под нос ее карточку?!

Я думаю, что в своей безумной ярости он готов был даже ударить меня, однако, разразившись новым проклятьем, он распахнул дверь каюты и бросился на палубу, оставив меня сильно удивленным этой необыкновенной стремительностью. В первый раз я видел его таким — до сих пор он был всегда добр и вежлив со мной. Мне слышно, как он возбужденно ходит наверху взад и вперед, в то время, как я пишу эти строки. Мне хотелось бы дать понятие о характере этого человека, но, кажется, будет большой самонадеянностью попытаться сделать это на бумаге, когда в моей собственной голове представление о нем в высшей степени неопределенно и изменчиво. Много раз я думал, что держу в руках ключ, с помощью которого мне будет нетрудно понять его, но всякий раз это вело только к разочарованию, вследствие того, что он являлся мне в каком-нибудь новом освещении, которое опрокидывало все мои умозаключения. Может быть, ни один человеческий взор никогда не остановится на этих строках; несмотря на это, я попытаюсь оставить кое-какие воспоминания о капитане Николае Креджи, которые могут быть любопытны в психологическом отношении. Наружность человека вообще дает кое-какие указания на его душевный склад. Капитан высокого роста и хорошо сложен, со смуглым, красивым лицом и судорожными движениями, что, может быть, происходит от нервности или есть следствие избытка энергии. Его рот и очертания его физиономии мужественны и решительны, но глаза — отличительная черта его лица; они самого темно-карего цвета, блестящие и страстные, со странным выражением, больше всего напоминающим ужас. Вообще выражение беспечности преобладало в них над другими чувствами, но иногда, в особенности когда он задумывается, выражение страха разливается по его лицу и усиливается до того, что совершенно изменяется характер его физиономии. Именно в это время он больше всего подвержен бурным припадкам гнева и, кажется, знает это, так как я заметил, что он запирается у себя в каюте, чтобы никто не мог подойти к нему, пока не пройдет его дурное настроение. Он спит плохо, и я слышал, как он вскрикивает по ночам, но его каюта в некотором расстоянии от моей, и мне никогда не удавалось разобрать слова, которые он произносил.

Это одна сторона его характера и самая неприятная. Только благодаря моему тесному ежедневному общению с ним я заметил это. При других обстоятельствах он приятный товарищ, начитанный и интересный, самый галантный моряк, который когда-либо ходил по палубе. Я нелегко забуду, как он управлял кораблем, когда нас захватил шторм среди плавающих льдин в начале апреля; я никогда не видел его таким живым и даже веселым, как в эту ночь, когда он расхаживал взад в вперед по мостику среди завывания ветра и блеска молний. Он говорил мне, что мысль о смерти ему приятна, а скверная вещь, когда это говорит молодой человек; ему не может быть больше тридцати, хотя в его волосах и усах уже виднеется легкая седина. Должно быть, какое-нибудь большое горе постигло его и испортило ему всю жизнь. Может быть, я сделался бы таким же, если бы потерял мою Флору — бог знает! Я думаю, что если бы не она, я мало заботился бы о том, подует ли завтра ветер с севера или с юга. Вот я слышу, как он спускается в свою каюту и запирается в ней; это показывает, что он еще в нелюбезном настроении. Итак, спать, как сказал бы старик, так как свеча сгорела до основания (мы жжем свечи с тех пор, как вернулись ночи), а повар лег спать, так что нет надежды достать другую свечу.

12-го сентября. Спокойный, ясный день; все еще лежим в том же положении. Ветер дует с юго-востока, но очень слабый. Капитан в самом лучшем настроении и извинился передо мною за завтраком за свою грубость. Однако же он все еще выглядит несколько рассеянным, и в его глазах видно дикое выражение. «Он словно очарован, сказал бы про него горец», — заметил мне наш главный механик, а он пользуется известного рода репутацией ясновидца и истолкователя снов и привидений между той частью нашей судовой команды, которая состоит из кельтов.

Странно, что суеверие имеет такую власть над этой крепкоголовой и практичной расой. Я не поверил бы, до какой степени оно доходит, если бы не наблюдал этого сам. У нас была настоящая эпидемия суеверия в это путешествие до того, что я почувствовал желание раздавать порции успокаивающих и укрепляющих нервы средств вместе с субботней дозой грога. Первый симптом этой эпидемии заключался в том, что вскоре после того, как мы покинули Шотландию, рулевые стали жаловаться, что они слышат жалобные крики и вопли сзади корабля, словно что-то следует за кораблем и не может догнать его. Этот вымысел держался в течение всего путешествия, и в темные ночи, при начале ловли тюленей, только с большим трудом можно было уговорить людей делать свою работу. Нет сомнения, что то, что они слышали, было или скрипом рулевых цепей, или криком какой-нибудь пролетной морской птицы. Я много раз вставал с кровати, чтобы прислушаться к этому шуму, но, думаю, мне не нужно даже и говорить, что я никогда не мог заметить в нем что-либо сверхъестественное. Люди, однако же, так безрассудно настойчивы относительно этого пункта, что бесполезно разубеждать их. Я говорил как-то по этому поводу с капитаном, но, к моему удивлению, он отнесся к этому очень серьезно и, казалось, в самом деле был очень расстроен тем, что я сказал ему. Я думал, что он, по меньшей мере, выше таких вульгарных иллюзий.

Все это исследование о суеверии напоминает мне о том, что мистер Мансон, наш младший штурман, видел (или, по крайней мере, говорит, что видел, что конечно же одно и то же) прошлою ночью духа. Это оказывает освежающее действие, дает приятную новую тему для разговора после вечных разговоров о медведях и китах, которыми мы пробавлялись в течение многих месяцев. Мансон клянется, что на корабле водится нечистая сила и что он не остался бы на нем ни одного дня, если бы нашел себе другое место. В самом деле, малый не на шутку напуган, и я дал ему сегодня утром немного хлорала и бромистого калия, чтобы укрепить его нервы. Он пришел в полное негодование, когда я намекнул ему, что он, вероятно, выпил лишний стакан накануне ночью, и я должен был успокоить его, стараясь сохранять самое серьезное выражение лица во время его рассказа, который, конечно, был в полном согласии с фактами.

— Я был один на мостике, — сказал он, — около четырех часов, во время средней вахты, в то самое время, когда ночь всего темнее. Была луна, но облака набегали на нее так, что нельзя было с корабля видеть вдаль. Джон Мак Лид, гарпунщик, пришел с носа и рассказал о странном шуме на носу штирборта. Я пошел вперед, и мы оба слышали этот странный звук, похожий то на плач ребенка, то на страдальческий крик женщины. Семнадцать лет я занимаюсь этим делом и никогда не слышал, чтобы тюлень, старый или молодой, производил подобные звуки. В то время как мы стояли там на носу, луна вышла из-за обдака, и мы оба увидели что-то вроде белой фигуры, двигавшейся через ледяное поле в том же направлении, в котором мы слышали крики. Мы потеряли ее на время из вида, но она опять показалась с левой стороны корабельного носа, и мы могли совершенно явственно различить ее подобно тени на льду. Я послал человека за винтовками; Мак Лид и я спустились на лед, думая, что, может быть, это был медведь. Когда мы шли по льду, я потерял из виду Мак Лида и подвигался вперед в направлении, в котором все еще слышал крики: так прошел я с милю или, может быть, больше и, когда стал обходить вокруг льдин, взгроможденных одна на другую, наткнулся на что-то, как будто поджидавшее меня. Я не знаю, что это было такое. Во всяком случае, не медведь. Это было что-то высокое, белое и прямое, и если это не был мужчина или женщина, то, клянусь, что-то худшее. Я изо всех сил бросился бежать к кораблю и страшно обрадовался, когда очутился на палубе. Я подписал условия, по которым обязан исполнять свои обязанности на корабле; на корабле я и останусь, но меня больше не заманят на лед после захода солнца.

Такова его история, которую я старался передать его собственными словами. Я думаю, что по всем вероятиям, несмотря на их отрицания, они видели медведя, поднявшегося на задние лапы, — поза, которую они часто принимают, когда встревожены чем-нибудь. В неверном освещении медведь мог иметь сходство с человеческой фигурой, в особенности для человека, нервы которого были уже несколько потрясены. Что бы это ни было, в конце концов, самое происшествие имеет злополучный характер, так как оно произвело самое неприятное действие на команду. Взгляды матросов стали еще пасмурнее, а неудовольствие их сделалось более открытым. Двойное неудовольствие: во-первых, на то, что им препятствуют принять участие в ловле сельдей, и, во-вторых, на то, что их задерживают на судне, где, как они утверждают, водится нечистая сила; это может привести их к какому-нибудь безрассудному поступку. Даже гарпунщики, самые старые и надежные между ними, приняли участие в общем волнении.

Если не считать нелепого взрыва суеверия, то дела скорее принимают более веселый вид. Массы плавучего льда, которые образовались к югу от нас, рассеялись, и вода так тепла, что это заставляет меня думать, не находимся ли мы в одной из ветвей Гольфстрима, которая проходит между Гренландией и Шпицбергеном. Здесь много маленьких медуз около корабля и изобилие креветок, так что есть полная возможность увидеть «рыбу». В самом деле, одна была видна около обеденного времени, но на таком месте, что лодками нельзя было следовать за ней.

13-го сентября. Имел интересный разговор со старшим помощником штурмана мистером Мильном, на мостике. Кажется, что наш капитан такая же большая загадка для моряков и даже для владельца судна, как и для меня. Мистер Мильн рассказывает, что, когда экипаж распускается по возвращении из путешествия, капитан Креджи исчезает и его не видят опять до наступления другого сезона, когда он спокойно входит в контору компании и спрашивает, не понадобятся ли его услуги. У него нет ни одного друга в Дэнди, равно как никто не знает его прошлого. Его положение всецело зависит от его искусства как моряка и репутации мужественного и хладнокровного человека, которую он заслужил в качестве помощника, прежде чем ему доверили отдельное командование; существует, кажется, единогласное мнение, что он не шотландец и что его имя вымышленное. Мистер Мильн думает, что он посвятил себя китобойному промыслу просто по той причине, что оно самое опасное занятие, какое только он мог выбрать, и что он ищет смерти всеми возможными способами; он привел много примеров этому, один из которых довольно любопытен, если согласен с действительностью. Кажется, что в одном случае капитан не явился в контору, и на его место был выбран заместитель. Это было во время последней русско-турецкой войны. Когда он опять вернулся следующей весной, у него была морщиноватая рана на шее, которую он, обыкновенно, старался скрыть своим галстуком. Верно или нет заключение помощника, что он участвовал в войне, я не могу знать. Это, конечно, было странное совпадение.