Проснулся я на рассвете измученный и слабый.

Мои сомнения, действительно ли я видел свою прежнюю соседку в ту ночь, были наконец разрешены. Идя по тропинке, ведущей к болотам, я увидел в том месте, где почва была мягкой, отпечаток ботинка, маленького, изящного женского ботинка. Этот крошечный каблук и высокий подъем могли принадлежать только моей приятельнице из Киркби-Мальхауза. Некоторое расстояние я шел по ее следу, пока он не затерялся на жесткой, каменистой почве. И все же он указывал направление к уединенной зловещей хижине. Какие силы могли гнать эту хрупкую девушку сквозь ветер, дождь и мрак, через страшные болота на это странное свидание?!

Но я-то, зачем я позволяю своим мыслям заниматься такими вещами? Разве я не гордился тем, что живу только своей собственной жизнью вне сферы интересов других людей? Почему же мои намерения и решения оказались поколебленными только потому, что я посчитал непонятным поведение своих соседей? Это было недостойно, это было просто ребячеством. Я заставил себя не думать об этом и вернулся к прежнему спокойствию. Это было не так просто. Прошло несколько дней, в продолжение которых я не выходил из своей хижины, как вдруг новое событие опять встревожило мои мысли.

Я говорил, что ручей протекал по долине у самой моей двери. Спустя примерно неделю после описанных мною событий я сидел у окна, как вдруг заметил что-то белое, медленно плывущее по течению. Первой моей мыслью было, что это тонет овца. Схватив палку, я побежал на берег и выловил этот предмет. Он оказался большим куском полотна, разорванным в клочья. Но что придавало ему особо зловещее значение, так это то обстоятельство, что по кромкам он был забрызган и испачкан кровью. В тех местах, которые пропитались водой, были заметны только следы крови; в других местах пятна были четкие и совершенно недавнего происхождения. Я содрогнулся, увидя это. Полотно могло быть принесено потоком только со стороны хижины в лощине. Какие ужасные и преступные события оставили этот страшный след? Я тешил себя мыслью, что дела человеческие не имеют для меня никакого значения, и все же все мое существо было отхвачено тревогой и желанием узнать, что случилось. Мог ли я оставаться в стороне, когда такие дела совершаются всего в какой-нибудь миле от меня? Я чувствовал, что во мне еще живет прежний человек и что я обязан разгадать эту тайну. Закрыв за собою дверь хижины, я отправился в лощину по направлению к домику Хирурга. Но мне не понадобилось далеко идти: я заметил его самого. Он быстро шел по склону холма, бил палкой кусты дрока и рычал, как сумасшедший. При виде этого мои сомнения в нормальности его рассудка значительно окрепли. Когда он приблизился, я заметил, что его левая рука была на перевязи. Увидев меня, он в нерешительности остановился, как будто не зная, подойти ко мне или нет. Но у меня не было ни малейшего желания говорить с ним, и поэтому я поспешил дальше, а он продолжал свой путь, все еще крича и нанося удары, палкой вокруг себя. Когда он скрылся в вереске, я снова пошел к его хижине, решив найти какое-нибудь объяснение случившемуся. Достигнув жилища Хирурга, я с удивлением заметил, что обитая железом дверь раскрыта настежь. Почва около самой двери носила следы борьбы, химическая аппаратура и горн были разбиты и разбросаны. Но самое подозрительное было то, что мрачная деревянная клетка была испачкана кровью, а ее несчастный обитатель исчез. У меня упало сердце: я был убежден, что никогда не увижу его больше на этом свете. По долине было разбросано несколько пирамид, сложенных из серого камня. И я почему-то невольно подумал, что под какой-то из этих пирамид скрываются следы последнего акта, завершившего эту длинную трагедию.

В хижине не было ничего, что могло бы пролить свет на личность моих соседей. Комната была заполнена химикалиями и различной аппаратурой. В одном углу был небольшой книжный шкаф с ценными научными трудами, в другом — груда геологических образцов, собранных на известняках. Мой взор быстро охватил все эти подробности, но мне было не до тщательного осмотра: я боялся, что хозяин дома может вернуться и застать меня здесь. Покинув хижину, я поспешил домой. Тяжесть лежала у меня на сердце. Над уединенным ущельем нависла жуткая тень нераскрытого преступления, делавшая мрачные болота ещё более мрачными, а дикую местность еще более тоскливой и страшной. Я подумал, не сообщить ли о том, что я видел, в полицию Ланкастера, но меня пугала перспектива сделаться свидетелем в «громком деле», страшили докучливые репортеры, которые будут влезать в мою жизнь. Разве для этого я удалился от всего, человеческого и поселился в этих диких краях? Мысль о гласности была мне невыносима. Может быть, лучше подождать, понаблюдать, не предпринимая решительных шагов, пока не приду к более определенному заключению о том, что я слышал и видел.

На обратном пути я не встретил Хирурга, но, когда вошел в свою хижину, был поражен и возмущен, увидя, что кто-то побывал здесь за время моего отсутствия. Из-под кровати были выдвинуты ящики, стулья отодвинуты от стены. Даже мой рабочий кабинет не избежал грубого вторжения, потому что на ковре были ясно видны отпечатки тяжелых ботинок. Я не отличался выдержкой даже в лучшие времена, а это вторжение и копание в моих вещах привели меня в бешенство. Посылая проклятья, я схватил с гвоздя свою старую кавалерийскую саблю и провел пальцем по лезвию. Там посредине была большая зазубрина, где сабля ударила по ключице баварского артиллериста в те дни, когда мы отбивали атаки фон-дер Танна под Орлеаном. Сабля была еще достаточно остра и могла сослужить мне службу. Я положил ее у изголовья постели так, чтобы можно было легко ее достать. Я был готов дать достойный отпор незваному гостю, как только он появится.

Глава IV

О человеке, пришедшем в ночи

Настала бурная грозная ночь, луна была затемнена клочьями облаков, ветер дул меланхоличными порывами, рыдая и вздыхая над болотами и заставляя стонать кустарник. По временам брызги дождя ударяли по оконному стеклу. Я почти до полуночи просматривал статью Иамбликуса, александрийского ученого, о бессмертии. Император Юлиан сказал как-то об Иамбликусе, что он был последователем Платона по времени, но не по гениальности. Наконец, захлопнув книгу, я открыл дверь и бросил последний взгляд на мрачные болота и еще более мрачное небо. И в это мгновение между облаками ярко блеснула луна, и я, увидел человека, называвшего себя Хирургом с Гастеровских болот. Он сидел на корточках на склоне холма среди вереска менее чем в двухстах ярдах от моей двери, неподвижный как изваяние. Пристальный взгляд Хирурга был устремлен на дверь моего жилища.

При виде этого стража меня пронзил трепет ужаса: мрачный, загадочный облик, его создавал вокруг этого человека какие-то странные чары: время, и место его появления, казалось, предвещали что-то страшное. Но возмущение, охватившее меня, вернуло мне самообладание, и я, сбросив с себя чувство растерянности, направился в сторону пришельца. Увидев меня. Хирург поднялся, повернулся ко мне. Луна освещала его серьезное; заросшее бородой лицо и сверкающие глаза.

— Что это значит? — воскликнул я, подходя к нему. — Как вы смеете следить за мной?

Я увидел, как вспышка гнева озарила его лицо.

— Жизнь в деревне заставила вас позабыть приличия, — сказал он, — по болоту разрешается ходить всем.

— А в мой дом, по-вашему, тоже можно всем заходить?! — воскликнул я. — Вы имели наглость обыскать его сегодня вечером в мое отсутствие.

Он вздрогнул, и на лице его появилось крайнее волнение.

— Клянусь вам, что я тут ни при чем, — воскликнул он. — Я никогда в жизни не переступал порога вашего дома. О, сэр, поверьте мне, вам грозит опасность, вам следует остерегаться.

— Ну вас к черту, — сказал я. — Я видел, как вы ударили старика, думая, что вас никто не заметит. Я был около вашей хижины и знаю все. Если только в Англии существуют законы, вас повесят за ваше преступление. А что касается меня, то я старый солдат, я вооружен и запирать дверь не буду. Но если вы или какой-нибудь другой негодяй попробует перешагнуть мой порог, вы поплатитесь своей шкурой.

С этими словами я повернулся и направился в свою хижину. Когда я оглянулся, он еще глядел мне вслед — мрачная фигура с низко опущенной головой. Я беспокойно спал всю эту ночь, но больше ничего не слышал о загадочном страже; его не было и утром, когда я выглянул из-за двери.


В течение двух дней ветер свежел и усиливался, налетали шквалы дождя. Наконец на третью ночь разразилась самая яростная буря, какую я когда-либо наблюдал в Англии. Гром ревел и грохотал над головой, непрерывное сверкание молний озаряло небо. Ветер дул порывами, то уносясь с рыданием вдаль, то вдруг хохоча и воя у моего окна и заставляя дребезжать стекла в рамах. Я чувствовал, что уснуть не смогу. Не мог и читать. Я наполовину приглушил свет лампы и, откинувшись на спинку стула, предался мечтам. По всей вероятности, я потерял всякое представление о времени, потому что не помню, как долго сидел так, на грани между размышлением и дремотой. Наконец около трех или, может быть, четырех часов я, вздрогнув, пришел в себя — не только пришел в себя: все чувства, все нервы мои были напряжены. Оглядевшись в тусклом свете, я не обнаружил ничего, что могло бы оправдать мой внезапный трепет. Знакомая комната, окно, затуманенное дождем, и крепкая деревянная дверь — все было по-прежнему. Я стал убеждать себя, что какие-нибудь бесформенные грезы вызвали эту непонятную дрожь, как вдруг в одно мгновение понял, в чем дело. Это был звук шагов человека около моей хижины. В паузах между ударами грома, в шуме дождя и ветра я мог различить крадущиеся шаги. Я сидел, затаив, дыхание, вслушиваясь в эти жуткие звуки. Шаги остановились у самой моей двери. Теперь я слышал затрудненное дыхание и одышку, как будто этот человек шел издалека и очень торопился. Сейчас одна только дверь отделяла меня от ночного бродяги, который с трудом переводил дыхание. Я не трус, но ночная буря и смутные предостережения, которые мне делали, а также близость этого странного посетителя в такой степени лишили меня присутствия духа, что я не мог вымолвить ни слова. И все же я протянул рук и схватил свою саблю, устремив пристальный взгляд на дверь. Я от всего сердца хотел одного, чтобы все скорее кончилось. Любая явная опасность была лучше этого страшного безмолвия, нарушаемого только тяжелым дыханием.