Артур Конан Дойл - Тайна Кломбер Холла

— Это принесет вам большую пользу, — проговорил он, не отнимая руки и глядя мне в глаза серьезно и печально. — Помните: то, что случится в будущем, не обязательно плохо оттого, что не согласуется с вашими представлениями о праве. Не спешите судить. Есть великие правила, которые следует соблюдать, чего бы это ни стоило личности. Действие этих правил может показаться вам жестоким, но эта жестокость — ничто в сравнении с опасностью того прецедента, который возник бы от их неисполнения. Бык или овца могут нас не бояться, но человек, обагривший руки в крови высших, не должен жить и не будет жить.

При последних словах он воздел руки яростным угрожающим жестом, отвернулся и ушел в разрушенную хижину. Я смотрел ему вслед, пока он не исчез внутри, а потом я направился домой, снова и снова обдумывая все, что услышал, и в особенности этот последний взрыв оккультного негодования.

Далеко справа виднелась высокая белая башня Кломбера, резко выделяясь на фоне темных туч. Мне пришло в голову, что любой случайный путешественник при виде нее в глубине души позавидует жителям этого великолепного поместья и во сне не увидит витающих над ним странных ужасов и безымянных опасностей… Нависшие над башней черные тучи показались мне тенью более мрачной, более пугающей, более готовой разразиться громом.

— Что бы это ни значило и что бы ни готовилось, — воскликнул я невольно, — но Господь не допустит, чтобы невинные погибли вместе с виновными.

Дома я застал отца, все еще взволнованного ученым диспутом с гостем.

— Надеюсь, Джек, — говорил старик, — я не слишком резко с ним обошелся. Мне следовало бы помнить, что я in loco magistry[4] и воздержаться от спора со своим гостем. Но, когда он занял эту неприемлемую позицию, я не смог удержаться и убедил его оставить ее, и он, действительно, оставил, хотя ты, не разбираясь в тонкостях вопроса, может быть этого и не заметил. Но ты должен был видеть, что моя ссылка на эдикты короля Ашока оказалась настолько веской, что он сразу поднялся и ушел.

— Вы держались твердо, — ответил я. — Но что вы думаете об этом человеке теперь, когда с ним познакомились?

— Как что? — переспросил отец. — Видимо, он один из тех святых людей, которые под различными именами — санси, йогов, севров, кваландеров, хакимов и куфиев — посвятили жизнь изучению тайн буддийской веры. Он, я сказал бы, теософ, то есть, священнослужитель Бога знания, высшая степень такого служения — посвященный. Наш гость и его товарищи не достигли высшей ступени, иначе не могли бы пересечь море, не осквернившись. Возможно, все они выдающиеся «чела», которые надеются со временем достичь высшей чести посвящения.

— Но отец, — перебила сестра, — это же не объясняет, почему люди такой святости и достоинств решили расположиться на глухом шотландском берегу.

— Вот тут я ничего ответить не могу, — признал отец. — Могу только сказать, что это никого, кроме них, не касается, пока они живут мирно и подчиняются законам страны.

— Вам приходилось когда-нибудь слышать, — спросил я, — что эти верховные служители, о которых вы говорили, владеют силами, нам неизвестными?

— Конечно, восточная литература изобилует этим. Библия — восточная книга, и разве она не полна насквозь упоминаниями о таких силах? Несомненно, что в прошлом люди знали много секретов природы, утеряных теперь. Но, основываясь на собственном опыте, я не могу подтвердить, что современные теософы в самом деле обладают возможностями, на которые претендуют.

— Они мстительные? — продолжал я расспрашивать. — Есть у них такие преступления, которые искупаются только смертью?

— Насколько мне известно, нет, — отвечал отец, поднимая в удивлении седые брови. — Ты что-то очень любопытен сегодня, отчего ты об этом спрашиваешь? Что, наши восточные соседи возбудили в тебе какие-то подозрения?

Я постарался обойти этот вопрос. Ничего хорошего не вышло бы, расскажи я все отцу; его годы и здоровье требовали покоя, а не волнений, да и при самом искреннем моем желании я затруднился бы объяснить другому то, чего совершенно не понимал сам. Со всех сторон лучше всего было оставить отца в неведении.

Никогда в жизни день для меня не тянулся так долго, как тянулось то, богатое событиями, пятое октября. Я перепробовал все способы убивать время, и все же казалось, что вечер никогда не наступит. Я пытался читать, писать, гулять, я прикрепил новые лески ко всем своим рыболовным крючкам, я принялся к изумлению отца составлять каталог его библиотеки — короче говоря, открыл великолепное средство повышения работоспособности. Сестра, я видел, страдала от того же лихорадочного беспокойства. Снова и снова наш добрый отец упрекал нас, по своему обыкновению мягко, за наше сумасбродное поведение и постоянные помехи его работе, которые оно порождало.

Наконец, чай был подан и чай был выпит, занавеси — спущены, лампы зажжены, и после еще одного бесконечного промедления отец прочел молитвы и распустил слуг по их комнатам. Потом он смешал и проглотил свой ежевечерний пунш и зашаркал к себе, оставив нас двоих в гостиной во власти нервного напряжения и самых смутных, но ужасных страхов.

Когда отец ушел в спальню и оставил нас вдвоем с Эстер, часы в гостиной показывали четверть одиннадцатого. Мы слушали, как удалялись отцовские шаги по скрипучей лестнице, пока отдаленный хлопок закрывшейся двери не засвидетельствовал, что он уже у себя.

Простая керосиновая лампа на столе бросала жуткий неверный свет по углам старой комнаты, заставляя мерцать панели резного дуба и наделяя странными фантастическими тенями старинную мебель. Бледное взволнованное лицо сестры выступало из мрака поразительно четко, словно на портретах Рембранта. Мы сидели друг против друга за столом, и тишину не нарушал ни один звук, кроме тиканья часов и бесконечного пения сверчка.

В этом абсолютном спокойствии было что-то ужасающее. Насвистывание запоздалого крестьянина на дороге принесло нам облегчение, и мы напрягали слух, стараясь улавливать его до последней возможности, покуда заук не исчез в отдалении. Сперва мы еще притворялись, сестра — что вяжет, а я что читаю, но скоро отбросили бессмысленный обман и сидели в неспокойном ожидании, вздрагивая и бросая друг на друга вопросительные взгляды, стоило хворосту затрещать в очаге или крысе прошуршать за панелью. В воздухе нависло тяжелое чувство, угнетающее нас неизбежностью катастрофы.

В конце концов я встал и распахнул входную дверь, чтобы впустить ночную свежесть. Рваные тучи неслись через небо, и между их летящими лохмотьями время от времени выглядывала луна, заливая окрестность холодным белым светом. Стоя в дверях, я видел опушку Кломберского леса, хотя сам дом можно было увидеть только с соседнего холма. Сестра набросила шаль и вышла вместе со мной на вершину, чтобы взглянуть на усадьбу.

Сегодня там не светились окна. От крыши до подвала во всем огромном здании не мерцал ни один огонек. Колоссальная масса дома вырисовывалась мрачно и угрюмо среди окружающих деревьев, похожая больше на гигантский саркофаг, чем на человеческое жилище.

Нашим напряженным нервам сами очертания дома и тишина навевали ужас. Мы немного постояли, всматриваясь сквозь темноту, а потом вернулись в гостиную и ждали, ждали, не зная, чего, но совершенно не сомневаясь, что нам уготовано страшное переживание.

Время приближалось к полуночи, когда сестра вдруг вскочила и вскинула руку:

— Ты что-нибудь слышал?

Я напряг слух, но безрезультатно.

— Подойди к двери, — вскрикнула она дрожащим голосом. — Теперь слышишь?

В глубокой тишине ночи я различил четкий ритмичный звук, постоянный, но очень слабый.

— Что это? — просил я вполголоса.

— Это кто-то бежит, сюда, к нам, — ответила она, и вдруг, потеряв последнее самообладание, упала возле стола на колени и принялась громко молиться с той лихорадочной искренностью, которую порождает беспредельный непобедимый ужас, временами срываясь на полуистерические рыдания.

Теперь я слышал звук достаточно отчетливо, чтобы понять, что быстрая женская интуиция не обманула Эстер, и звук, действительно, производит бегущий человек.

Он бежал и бежал по большой дороге, и шаги его доносились все яснее и резче с каждым мгновением. Со срочным же делом он должен был бежать, потому что ни разу не приостановился и не замедлил шага.

Быстрый четкий стук сменился внезапно ритмичным приглушенным шорохом. Человек бежал теперь по стоярдовому, примерно, участку дороги, посыпанному недавно песком. Но через несколько мгновений он опять выбрался на твердую землю, и шаги продолжали неуклонно приближаться. Я понял, что он уже возле поворота. Побежит дальше? Или свернет к Бренксому?

Мысль едва успела промелькнуть, когда перемена звука убедила меня, что бегун свернул, и цель его — это вне всякого сомнения дом нашего лэрда.

Я бросился к подъездным воротам и успел как раз, когда наш гость распахнул их и влетел в мои объятия. Я разглядел при лунном свете, что это ни кто иной, как Мордонт Хизерстоун.

— Что случилось? — воскликнул я. — Что неладно, Мордонт?

— Отец, — выдохнул он. — Отец!

Он был без шляпы, глаза расширены от ужаса, а лицо бескровно, как у мертвеца. Я почувствовал, как дрожит его рука, сжимавшая мою руку.

— Ты совсем выбился из сил, — сказал я, ведя его в гостиную. Отдохни немного, потом все расскажешь. Успокойся, дружище, ты с лучшими друзьями.

Я уложил его на софу, а Эстер, чьи страхи тут же отступили, как только потребовалось что-то делать, плеснула в стакан бренди и поднесла ему. Это возбуждающее средство произвело замечательное действие: краска вернулась на бледные щеки, а в глазах засветилось сознание.

Мордонт сел и взял руку Эстер в свои, как человек, очнувшийся от кошмара и стремящийся убедиться, что он, действительно, в безопасности.