Агата Кристи - Тайна «Голубого поезда». Трагедия в трех актах (сборник)

Этим вечером, сидя в просторной комнате с окнами на террасу, искусно отделанной таким образом, что она напоминала каюту класса люкс, мистер Саттерсуэйт рассматривал волосы Синтии Дейкрс. Они имели необычный зеленовато-бронзовый оттенок – позаимствованный, по его мнению, в Париже, – создававший довольно приятный зрительный эффект. Получить представление о том, как выглядит миссис Дейкрс в реальности, было невозможно. Это была высокая женщина с фигурой, идеально подогнанной под требования сегодняшнего дня. Ее шею и руки покрывал загар – естественный или искусственный, понять было трудно. Зеленовато-бронзовые волосы были искусно уложены в модную прическу, подвластную лишь лучшему парикмахеру Лондона. Выщипанные брови, накрашенные тушью ресницы и изысканный макияж с неестественно, но изящно изогнутыми полосками губной помады удачно подчеркивали совершенство вечернего платья синего цвета весьма необычного оттенка, на вид очень просто скроенного (хотя это было совсем не так) и сшитого из необычного материала – тусклого, но со скрытым блеском.

– Интересная женщина, – сказал мистер Саттерсуэйт, окидывая ее одобрительным взглядом. – Хотелось бы узнать, что она представляет собой в действительности.

На сей раз он имел в виду не внешность, а внутреннее содержание.

Говорила она, манерно растягивая слова.

– Дорогая моя, это было невозможно. Я имею в виду, любая вещь может быть либо возможной, либо невозможной. Это было невозможно. Это было просто пронзительно.

В обиходе появилось новое слово – все теперь было «пронзительно».

Сэр Чарльз энергично взбалтывал коктейли, одновременно беседуя с Анджелой Сатклифф – седовласой женщиной с озорным изгибом губ и красивыми глазами.

Дейкрс общался с Бартоломью Стрейнджем.

– Всем известно, в чем проблема со старым Ледисборном. Вся конюшня знает это.

Он говорил высоким, резким голосом – низкорослый рыжеволосый мужчина, похожий на лиса, с коротко стриженными усами и бегающими глазками.

Рядом с мистером Саттерсуэйтом сидела мисс Уиллс, чья пьеса «Одностороннее движение» была признана одной из самых умных и смелых постановок, представленных на суд зрителей в Лондоне за последние годы. Это была высокая, стройная женщина с выдающимся подбородком и плохо завитыми светлыми волосами. Она носила пенсне, была одета в мягкое платье из зеленого шифона и говорила довольно неразборчиво, тонким голосом.

– Я ездила на юг Франции, – рассказывала она, – но мне там не очень понравилось. Чувствовала я себя как-то неуютно. Но, конечно, эта поездка была очень полезна для меня – в профессиональном плане.

Бедняжка, подумал мистер Саттерсуэйт. Успех лишил ее духовного пристанища – пансиона в Борнмуте, где ей наверняка хотелось бы находиться. Его всегда поражало несоответствие между авторами и их произведениями. В мисс Уиллс не было ни малейшего проблеска той «светской» утонченности, которую придавала своим пьесам Энтони Астор. Однако, приглядевшись к ней внимательнее, он увидел, что ее бледно-голубые глаза за стеклами пенсне светятся необычайным умом. Они оценивающе смотрели на него, и под их взглядом он испытал легкое смущение. У него возникло ощущение, будто мисс Уиллс тщательно изучает его.

Тем временем сэр Чарльз разливал напитки.

– Позвольте мне принести вам коктейль, – сказал мистер Саттерсуэйт, поднимаясь со стула.

Мисс Уиллс усмехнулась.

– Будьте так любезны.

Дверь отворилась, и дворецкий объявил о прибытии леди Мэри Литтон-Гор, мистера и миссис Баббингтон и мисс Литтон-Гор.

Мистер Саттерсуэйт передал мисс Уиллс коктейль и расположился по соседству с леди Мэри Литтон-Гор. Он питал слабость к титулам. Кроме того, ему нравились женщины благородного происхождения, коей леди Мэри, вне всякого сомнения, являлась.

Овдовев и оказавшись в тяжелом финансовом положении с трехлетним ребенком на руках, она приехала в Лумаут и сняла там маленький коттедж, где с тех пор жила вместе с преданной ей горничной. Высокая, худощавая, она выглядела старше своих пятидесяти пяти лет. Ее лицо всегда хранило приветливое, несколько застенчивое выражение. Она обожала свою дочь, но немного тревожилась за нее.

Хермион Литтон-Гор, которую, по не вполне понятной причине, чаще называли Эгг[67], имела мало сходства со своей матерью. По мнению мистера Саттерсуэйта, она не отличалась особой красотой, но, безусловно, была привлекательной. И причина этой привлекательности, как ему представлялось, заключалась в ее бьющей через край энергии. Она казалась вдвое живее любого из присутствующих. Струившиеся вдоль шеи локоны темных волос, прямой взгляд серых глаз, смелый овал лица, заразительный смех – все это создавало впечатление буйной, мятежной молодости.

Девушка беседовала с только что прибывшим Оливером Мандерсом.

– Не понимаю, почему плавание под парусом вызывает у вас скуку. Когда-то вам это нравилось.

– Моя дорогая Эгг, рано или поздно люди взрослеют, – сказал журналист, растягивая слова и поднимая брови.

На вид этому симпатичному молодому человеку было лет двадцать пять. В его привлекательной внешности сквозила некоторая холеность. И нечто иностранное.

Кое-кто еще, кроме него, наблюдал за Оливером Мандерсом. Это был невысокий мужчина с головой яйцеобразной формы и совсем не английскими усами. Мистер Саттерсуэйт узнал в нем Эркюля Пуаро. Во время их последней встречи тот проявлял к нему искреннее дружелюбие. Мистер Саттерсуэйт подозревал, что бельгиец намеренно придает себе подчеркнуто иностранный облик. Его маленькие искрящиеся глазки как будто спрашивали: «Вы ожидаете, что я буду играть роль шута? Ломать для вас комедию? Bien[68] – будет так, как вы хотите!» Но сегодня в глазах Эркюля Пуаро не было искорок. Он выглядел серьезным и немного печальным.

К леди Мэри и мистеру Саттерсуэйту подошел преподобный Стивен Баббингтон, приходской священник Лумаута, – пожилой человек лет шестидесяти с лишним, с выцветшими голубыми глазами и мягкими, обезоруживающими манерами.

– Мы счастливы, что сэр Чарльз живет среди нас, – сказал он, обращаясь к мистеру Саттерсуэйту. – Его доброта и щедрость не знают границ. Как приятно иметь такого соседа! Леди Мэри согласится со мной, я уверен.

Леди Мэри улыбнулась.

– Он мне очень нравится. Успех не испортил его. – Ее улыбка стала шире. – Во многих отношениях он все еще остается ребенком.

В этот момент к ним приблизилась горничная с подносом, на котором стояли бокалы с коктейлями. Мистер Саттерсуэйт отметил про себя, насколько силен в женщинах материнский инстинкт. Будучи представителем викторианского поколения, он относился к этому с одобрением.

– Ты можешь выпить коктейль, мама, – сказала Эгг, салютуя им бокалом в руке. – Но только один.

– Спасибо, дорогая, – кротко отозвалась леди Мэри.

– Надеюсь, – сказал мистер Баббингтон, – моя жена тоже разрешит мне выпить один коктейль.

Он добродушно рассмеялся.

Мистер Саттерсуэйт бросил взгляд на миссис Баббингтон. Та с самым серьезным видом обсуждала с сэром Чарльзом тему навоза.

У нее красивые глаза, подумал он.

Крупная, неаккуратного вида, миссис Баббингтон была полна энергии и, похоже, лишена мелочной расчетливости. Чудесная женщина, как сказал Чарльз Картрайт.

– Скажите, кто та женщина в зеленом, с которой вы разговаривали, когда мы вошли? – спросила леди Мэри, наклонившись вперед.

– Энтони Астор, драматург.

– Что? Эта анемичная молодая женщина?.. О! – Она осеклась. – Как это ужасно с моей стороны, говорить такое… Но это удивительно. Она не похожа… Я хочу сказать, она выглядит как гувернантка.

Это определение было настолько точным, что мистер Саттерсуэйт рассмеялся. Мистер Баббингтон смотрел в глубь комнаты, щуря свои добрые подслеповатые глаза. Он отхлебнул глоток из бокала и закашлялся. Явно не привык пить коктейли, подумал мистер Саттерсуэйт. Наверное, для него они – воплощение современности, и поэтому он их не любит.

Слегка скривившись, мистер Баббингтон сделал еще один глоток и произнес:

– Это вон та леди? О боже…

Он поднес руку к горлу.

Послышался голос Эгг Литтон-Гор:

– Оливер, вы лживый Шейлок…

Ну, конечно, подумал мистер Саттерсуэйт, не иностранец, а еврей! Какая они замечательная пара! Оба молодые, симпатичные… и ссорятся… Это хороший знак…

Раздавшийся сбоку шум прервал поток его мыслей. Повернувшись, он увидел, что мистер Баббингтон, поднявшийся на ноги, стоит покачиваясь из стороны в сторону. Его лицо исказила гримаса боли. Леди Мэри встала со стула и протянула в его сторону руку.

– Смотрите, – воскликнула Эгг, – мистеру Баббингтону плохо!

Сэр Бартоломью Стрейндж быстро подбежал к начавшему оседать вниз священнику, подхватил его под руки и оттащил к стоявшему у стены дивану. Гости повскакали с мест и сгрудились возле них в стремлении оказать помощь, но все было тщетно…

Спустя две минуты Стрейндж выпрямился и обреченно покачал головой.

– Мне очень жаль. Он мертв.

Из-за двери показалась голова сэра Чарльза.

– Саттерсуэйт, зайдите, пожалуйста, на минутку.

С момента трагедии прошло полтора часа. Суматоха постепенно улеглась. Леди Мэри проводила рыдавшую миссис Баббингтон домой. Мисс Милрэй вызвала по телефону местного врача, взявшего на себя заботы о покойном, а затем подала простой ужин, после которого гости, по всеобщему согласию, разошлись по своим комнатам. Мистер Саттерсуэйт проходил мимо двери Корабельной комнаты, где наступила смерть мистера Баббингтона, как вдруг она открылась, и его окликнул сэр Чарльз.

Когда мистер Саттерсуэйт вошел в комнату, по его телу пробежала легкая дрожь. Он пребывал уже в том возрасте, когда вид смерти отнюдь не доставляет радости. Ибо, возможно, в недалеком будущем и его ожидает подобная участь… Но к чему думать об этом? Еще лет на двадцать меня хватит, успокоил он себя.