— Ну что, начали?

— Начали.

— Начинающие, пожалуйста. Начинающие, — прозвучало в гримерных.

Из-за кулис появились ведьмы, поднялись на сцену, взобрались на платформу и собрались вокруг виселицы. Дункан с сыновьями и лордами стояли за кулисами, ожидая окончания короткой первой сцены.

Бесконечный промежуток длиной в пять минут. Затем воздух наполнился великолепным медным звуком фанфар, за которым послышался звук тысяч людей, поднимающихся с кресел. Теперь национальный гимн. А теперь все расселись по местам. Повелительный последний звонок. Голос помощника режиссера.

— Приготовиться. Свет в зале. Гром. Поднять занавес.

Перегрин принялся расхаживать туда-сюда и слушать.

IV

После четвертой сцены он понял: все идет хорошо. Они играют с полной отдачей, подумал он, и пробрался в ложу с левой стороны от сцены. Уинти сжал в темноте его руку и сказал:

— Пьеса будет идти месяцами. Это успех!

— Слава Богу.

Он был прав. Им всем оставался всего один шаг до вершины, и сейчас они его сделали. Ах вы мои дорогие, думал он, внезапно испытывая любовь к ним всем. Ах вы мои сокровища. Благослови вас бог.

Остаток вечера прошел за пределами реальности. Посещение королевской ложи, королевский визит за кулисы. Зал, аплодирующий стоя. Все было сверх меры, словно многократно умноженная сказка про Золушку.

Он не пошел не вечеринку после премьеры. Он никогда на них не ходил. За кулисы пришла Эмили, обняла его, расплакалась и сказала:

— О да, дорогой. Да. Да!

Вокруг него с аплодисментами и одобрительными возгласами собрались актеры. И наконец за кулисы, как это ни поразительно, пришел критик, чье мнение он особенно ценил; критик сказал, что нарушает свое железное правило, но это, несомненно, лучший Макбет со времен Оливье[125] и лучшая леди Макбет на его памяти, и что теперь ему надо бежать.

— Надо выбираться отсюда, — сказал Перегрин. — Я хочу есть.

— Куда пойдем?

— В «Парик и Поросенок», до него совсем близко, и они останутся открытыми, пока не придут вечерние газеты. Управляющий оставит их там для меня.

— Тогда пошли.

Они пробрались через кричащую толпу посетителей и вышли через служебный вход. Все аллеи вокруг театра были заполнены людьми, ждущими появления актеров. Никто не узнал режиссера. Они свернули на парковку, выбрались на дорогу и поехали вперед.

На углу главной улицы стояли две фигуры: худая и элегантная женщина и маленький мальчик.

— Это Уильям и его мама, — сказала Эмили.

— Я хочу поговорить с ним.

Он подъехал к тротуару рядом с ними. Эмили опустила стекло.

— Здравствуйте, миссис Смит. Здравствуй, Уильям. Вы ждете автобуса?

— Надеюсь, что да, — сказала миссис Смит.

— Ничего подобного, — сказал Перегрин. — В день премьеры доставить вас домой — это забота администрации, — соврал он. — Разве вы не знали? О, нам везет: вот и такси.

Эмили помахала водителю.

— Уильям, — позвал Перегрин. Уильям подбежал к его окну, и Перегрин вышел из машины. — Ты ведь позаботишься о маме? Вот, держи. — Он сунул ему в руку банкноту.

— Ты очень профессионально выступил сегодня. Удачи!

Такси подъехало к тротуару.

— Садитесь оба, — он дал водителю адрес.

— Да, но… Я… — сказала миссис Смит.

— Ничего подобного. — Он запихнул их обоих в такси и захлопнул дверцу. — Доброй ночи!

Такси уехало.

— Уф! Все получилось очень быстро, — сказала Эмили.

— Если бы у нее было время обрести второе дыхание, она бы отказалась. Поехали, милая. Ты не представляешь, как я голоден.

«Парик и Поросенок» был полон. Метрдотель провел их к зарезервированному столику.

— Великолепное представление, сэр, — сказал он. — Все так говорят. Мои поздравления.

— Спасибо. Бутылку вашего лучшего шампанского, Марчелло.

— Оно уже ждет вас, — просиял Марчелло и величественно махнул в сторону ведерка на их столике.

— В самом деле? Благодарю вас.

— Успех влечет за собой успех, — сказал Перегрин, когда метрдотель ушел. Он посмотрел на взволнованное лицо Эмили. — Прости, — нежно сказал он, — в такие вечера не стоит думать о будущем или о прошлом. Я уж начал было представлять себе, каково было бы, если бы мы провалились.

— Не надо. Я понимаю, о чем ты, но не надо. Не гаси звезды.

— На наших небесах сегодня не будет экономии, — сказал он и протянул ей руку. — Договорились?

— Договорились. Это все потому, что ты голоден.

— Может, ты и права.

Час спустя он сказал, что она была совершенно права. Они оба выпили коньяку, чтобы доказать это, и принялись обсуждать пьесу.

— Гастон, может, и чокнутый, — сказал Перегрин, — но он был весьма хорош сегодня; что скажешь?

— Ты совершенно прав. Он словно сама смерть, сидящая во главе своего пиршественного стола. Не слишком ли далеко вы с ним зашли?

— Ни в коем случае.

— Хорошо. Уинти говорит, что пьеса будет идти столько, сколько Дугал и Мэгги смогут играть.

— Да, это вопрос темперамента.

— Наверное. Для Мэгги уж точно. Она спокойна как скала и совершенно непоколебима. Удивил меня Дугал. Я ожидала от него хорошего, даже душераздирающего представления, но не настолько пугающего. Я все время думала: надо умело его загримировать, чтобы зрители видели, как разрушается его личность. Но, клянусь, он так убедительно сыграл этот распад, словно он в самом деле одержим, он и правда стал игрушкой в руках дьявола. Я даже начала думать, хорошо ли это, или это может вызвать неловкость — словно он отбросил свою собственную идентичность, и мы столкнулись с его неприкрытым личным крахом. А это было бы ужасно и неправильно. Но нет. Этого не случилось. Он подошел к самому краю в последней сцене, но он по-прежнему Макбет. Благодаря Гастону он сражается как одержимый, но всегда с полным самоконтролем. И так злобно! Для Макдуфа этот поединок — словно уничтожение какого-то ужаса, что ждал его под камнем.

— А что ты думаешь о его игре вообще?

— Если бы я могла к чему-то придраться, я бы это сделала. Но нет, он играет великолепно. Прямолинейный мститель. И я думаю, что в английской сцене он сыграл чудесно. Прости, — сказала Эмили, — я хотела бы найти что-нибудь неправильное и фальшивое, что-нибудь нуждающееся в переделке, но не могу. Твоя задача теперь — удержать их всех на этом уровне.

Они продолжали беседовать. Вскоре к ним подошел их официант с кипой воскресных газет. Сердце у Перегрина внезапно сильно забилось. Он взял верхнюю газету и пролистал до страницы с заголовком «НАКОНЕЦ-ТО! БЕЗУПРЕЧНЫЙ МАКБЕТ». И прочел две восторженные колонки о пьесе.

Эмили увидела, как раскрытая газета дрожит у него в руках. Она просмотрела остальные, разворачивая их на страницах с театральной критикой.

— Это просто невероятно, — сказала она.

Он издал странный звук, соглашаясь с ней. Она подтолкнула к нему стопку газет.

— Они все пишут одно и то же, не считая разницы в стиле.

— Надо ехать домой. Мы одни засиделись. Бедный Марчелло!

Он опустил газету и сложил ее. Эмили увидела, что глаза у него красные.

— Не могу прийти в себя, — сказал он. — Это уже слишком.

Он сделал знак официанту, чтобы им принесли счет. Он оставил огромные чаевые, и их с поклонами проводили до двери.

По набережной ездили уборочные машины, поливая ее огромными веерами воды. На востоке на фоне светлеющего неба виднелись силуэты домов. Лондон просыпался.

Они доехали до дома и отправились спать глубоким сном.


Первым из актеров воскресным утром проснулся Уильям Смит. Он посмотрел на часы, натянул одежду, быстро умылся и вышел из дома через переднюю дверь. Каждое воскресенье в конце их маленькой улочки, на лестнице, ведущей к главной дороге, раскладывал свой товар продавец газет. Он доверял клиентам: оплату полагалось класть в жестянку и при необходимости брать оттуда сдачу. Сам он приглядывал за ними из кафе на углу.

Уильям взял с собой нужную сумму. Он помнил, как мистер Барнс говорил, что значение имеют лишь «качественные» газеты. Он купил самую дорогую и принялся просматривать заголовки.

«НАКОНЕЦ-ТО! БЕЗУПРЕЧНЫЙ МАКБЕТ»

Уильям читал статью, пока возвращался к дому. Она была великолепна. В конце было написано: «С тем же вниманием и любовью режиссер подошел и к самым маленьким ролям. Здесь мы должны похвалить господина Уильяма Смита, которому удалось полностью избежать феномена вундеркинда».

Уильям помчался наверх, крича:

— Мам! Ты проснулась? Мам! А что такое феномен вундеркинда? Я его избежал!

К полудню все они прочли заметки в газетах, а к вечеру большинство из актеров созвонились друг с другом; все были в восторге, но при этом ощущали какой-то упадок и пустоту. Им оставалось лишь говорить друг другу: «Теперь мы должны сохранить этот уровень, верно?»

Баррабелл отправился на собрание «Красного Братства». Его попросили отчитаться о выполнении полученных заданий. Он сказал, что актеры были слишком заняты, чтобы прислушиваться к новым идеям, но теперь, когда ясно, что пьеса будет идти долго, он планирует перейти ко второй стадии и надеется, что на следующем собрании ему будет что сообщить. Это был тот случай, когда поспешать нужно не торопясь. Он сказал, что все они по уши погрязли в глупых суевериях, которыми окружена эта пьеса. Он подумывал, нельзя ли извлечь какую-то пользу из этого обстоятельства, но оказалось, что это не ведет ни к чему, кроме крайне высокого уровня эмоциональной чувствительности. Правильным было бы энергично взяться за искоренение этих глупостей. Шекспир, сказал он, был очень путаным писателем. Его буржуазное происхождение исказило его мыслительные процессы.