Потом она остановилась перед зеркалом — немного сбоку, так, чтобы видеть меня в нем, и, взбивая свои кудри, как-то пренебрежительно проговорила:

— Очень хорошо. Следовательно, Эйнарссон хочет революции. А что будет делать ваш юноша?

— То, что я ему скажу.

— А что вы ему скажете?

— То, что ему будет выгодно. Я хочу вернуть его домой со всеми деньгами.

Она отошла от зеркала, взъерошила мне волосы, поцеловала в губы и села ко мне на колени, держа мое лицо в своих маленьких, теплых ладонях.

— Отдайте мне революцию, мой дорогой! — Ее глаза потемнели от возбуждения, голос стал глубоким, губы смеялись, тело дрожало. — Я ненавижу Эйнарссона! Используйте этого человека, а потом уничтожьте его. Но дайте мне революцию!

Я засмеялся, поцеловал девушку и положил ее голову себе на плечо.

— Посмотрим, — пообещал я. — Сегодня в полночь у меня встреча с заговорщиками. Может, я что-нибудь узнаю.

— Ты вернешься после встречи?

— Попробуй не впустить меня!

В одиннадцать тридцать я вернулся в отель, положил в карман пистолет и кастет, а потом уже поднялся в номер Грантхема. Он был один, но сказал, что ждет Эйнарссона. Казалось, парень был рад мне.

— Скажите, Махмуд когда-нибудь приходил на ваши встречи? — спросил я.

— Нет. Его участие в революции скрывали даже от наиболее надежных. Он не мог приходить, на то были причины.

— Конечно, были. И главнейшая — все знали, что он не хочет никаких заговоров, не хочет ничего, кроме денег.

Грантхем закусил нижнюю губу и вздохнул:

— О Господи, какая грязь!

Приехал полковник Эйнарссон — в вечернем костюме, но солдат до кончиков ногтей, человек действия. Он пожал мне руку сильнее, чем было необходимо. Его маленькие темные глаза сверкали.


— Вы готовы, господа? — обратился он ко мне и к парню так, словно в комнате собралось много народу. — Отлично! Начнем не откладывая. Сегодня ночью не будет трудностей. Махмуд мертв. Конечно, среди наших друзей найдутся люди, которые спросят: «Почему мы поднимаем восстание именно сейчас?» Черт… — Он дернул за кончик своего пышного уса. — Наши побратимы — люди верные, но очень нерешительные. Ничего. Под умелым руководством нерешительность исчезнет. Вот увидите! — Полковник снова дернул себя за ус.

Видно было, что в тот вечер этот господин чувствовал себя Наполеоном. Но я не хочу, чтобы у вас сложилось о нем впечатление как об опереточном революционере, — я помню, что он сделал с солдатом.

Мы вышли на улицу, сели в машину, проехали семь кварталов и направились к маленькому отелю в переулке. Швейцар согнулся в три погибели, открывая перед Эйнарссоном дверь. Мы с Грантхемом поднялись вслед за полковником на второй этаж и очутились в тускло освещенном холле. Нас встретил подобострастный, толстый мужчина лет пятидесяти, который все время кланялся и квохтал. Эйнарссон отрекомендовал его как хозяина отеля. Потом этот толстяк провел нас в комнату с низким потолком, где человек тридцать или сорок поднялись с кресел и стали рассматривать нас сквозь тучи табачного дыма.

Представляя меня обществу, Эйнарссон произнес короткую, очень короткую речь, которой я не понял. Я поклонился и сел рядом с Грантхемом. Эйнарссон сел с другой стороны от парня. Остальные тоже сели, не дожидаясь какого-то особого указания.

Полковник Эйнарссон разгладил усы и начал говорить то с одним, то с другим, время от времени повышая голос, чтобы перекрыть общий шум. Лайонел Грантхем тихонько показывал мне влиятельнейших заговорщиков: десяток или больше членов парламента, один банкир, брат министра финансов (наверное, он представлял этого чиновника), полдесятка офицеров (в этот вечер все они были в штатском), три профессора из университета, председатель профсоюзов, издатель газеты и ее редактор, секретарь студенческого клуба, политический деятель из эмиграции да несколько мелких коммерсантов.

Банкир, седобородый мужчина лет шестидесяти, поднялся и начал речь, внимательно глядя на Эйнарссона. Говорил он непринужденно, мягко, но немного с вызовом. Полковник не позволил ему зайти слишком далеко.

— Черт! — воскликнул Эйнарссон и поднялся на ноги. Его речь для меня была сущей абракадаброй, но у банкира со щек сошел румянец и его глаза беспокойно забегали.

— Они хотят идти на попятную, — прошептал мне на ухо Грантхем. — Не соглашаются быть за нами до конца. Я знал, что так случится.

В комнате поднялся шум. Множество людей что-то выкрикивали одновременно, но никто не мог перекричать Эйнарссона. Все повскакивали с мест; у одних лица были совершенно красные, у других — совершенно мокрые. Брат министра финансов — стройный, щегольски одетый мужчина с продолговатым, интеллигентным лицом — сорвал свое пенсне с такой злостью, что оно треснуло пополам, крикнул Эйнарссону несколько слов, повернулся на каблуках и направился к дверям.

Распахнув их, он замер.

В коридоре было полно людей в зеленой форме. Многие солдаты стояли, прислонившись к стенам, другие сгрудились в группы, сидели на корточках. Огнестрельного оружия у них не было — лишь тесаки в ножнах на поясе. Брат министра финансов, притихнув, стоял в дверях, уставившись на солдат.

Темноволосый, смуглый крепыш, в мешковатой одежде и тяжелых башмаках, перевел взгляд красных глаз с солдат на Эйнарссона и медленно сделал два шага к полковнику. Это был крестьянский политик. Эйнарссон двинулся ему навстречу. Все, кто был между ними, отошли в сторону. Эйнарссон закричал, и крестьянин закричал. Эйнарссон достиг наивысшей ноты, но и крестьянин не остался в долгу. Тогда полковник воскликнул: «Тьфу!» — и плюнул крепышу в лицо. Тот пошатнулся и полез огромной рукой под коричневое пальто. Я обошел Эйнарссона и уперся стволом своего револьвера крепышу в ребра.

Эйнарссон засмеялся и позвал в комнату двух солдат. Они взяли крестьянина под руки и увели прочь. Кто-то закрыл дверь, все сели. Полковник заговорил снова. Никто его не прерывал. Банкир с седыми висками тоже выступил с речью. Брат министра поднялся и произнес полдесятка учтивых слов, близоруко вглядываясь в Эйнарссона и держа в руках половинки сломанного пенсне. Эйнарссон что-то ответил, а затем поднялся и заговорил Грантхем. Все слушали его очень почтительно.

Потом слово взял снова Эйнарссон. Все взволнованно заговорили. Говорили все вместе. Так продолжалось довольно долго. Грантхем объяснил мне, что восстание начнется в четверг, рано утром, — а было уже утро среды — и вот они в последний раз обсуждают детали. Я засомневался, услышит ли кто-нибудь о деталях в этом реве. Так продолжалось до половины четвертого. Последние два часа я проспал в кресле в уголке.


После того собрания мы с Грантхемом возвратились в отель. Он сказал мне, что завтра, в четыре утра, мы собираемся на площади. В шесть уже рассветает, и к тому времени административные здания, президент, большинство членов правительства и депутатов, которые пока еще в оппозиции, будут в наших руках. Заседание парламента произойдет под надзором Эйнарссона, и все пройдет без осложнений, вполне буднично.

Я должен был сопровождать Грантхема в качестве телохранителя, а это, по-моему, означало, что нас будут стараться держать как можно дальше от событий. Меня это устраивало.

Я провел Грантхема на пятый этаж, возвратился в свой номер, умылся холодной водой и снова вышел из отеля. Поймать в этот час такси нечего было и думать, поэтому я отправился к Ромен Франкл пешком. По пути со мной произошло небольшое приключение.

Ветер дул мне прямо в лицо, и я, чтобы прикурить сигарету, остановился и развернулся к нему спиной. И вдруг заметил, как по стене дома скользнула тень. Следовательно, за мной следили, и следили не очень умело. Я прикурил сигарету и отправился дальше, пока не дошел до довольно темной части улицы и не свернул быстро в подъезд.

Из-за угла выскользнул запыхавшийся мужчина. С первого раза я не попал — удар пришелся ему в щеку. Зато второй удар получился куда надо — по затылку. Я оставил шпиона отдыхать в подъезде, а сам отправился к дому Ромен Франкл.

Мне открыла служанка Мария, в сером шерстяном купальном халате. Она провела меня в комнату, где сочетались белые и серые тона и где секретарша министра, все еще в розовом платье, сидела, обложившись подушками, на кушетке. По пепельнице, полной окурков, было ясно, как девушка провела эту ночь.

— Ну? — спросила она, когда я чуть подтолкнул ее, чтобы освободить на кушетке немного места для себя.

— Мы поднимаем восстание в четверг, в четыре утра.

— Я знала, что вы это сделаете, — сказала она, беря меня за руку.

— Все вышло само собой, хотя были такие минуты, когда я мог положить конец всему этому делу — просто стукнуть полковника по затылку и позволить остальным разорвать его на части. Кстати, вспомнил: кто-то нанял шпиона, и он следил за мной, когда я шел сюда.

— Как он выглядел?

— Приземистый, плотный, лет сорока.

— Ноу него же ничего не вышло?

— Я уложил его плашмя и оставил отдыхать.

Она засмеялась и потянула меня за ухо.

— То был Гопчек — лучший наш детектив. Он разозлится!

— Хорошо, так не приставляйте их больше ко мне. А тому детективу передайте: мне жаль, что пришлось ударить его дважды. Но он сам виноват — не надо было первый раз дергать головой.

Она засмеялась, потом насупилась, и наконец ее лицо приняло выражение, в котором веселости и взволнованности было поровну.

— Расскажите мне о собрании! — велела она.

Я рассказал ей все, что знал. А когда замолчал, она притянула меня за голову, поцеловала и прошептала:

— Ты веришь мне, правда же, милый?

— Конечно. Точно так же, как и ты мне.

— Этого недостаточно, — промолвила она и оттолкнула мое лицо.

Вошла Мария, неся поднос с едой. Мы подтянули к кушетке столик и начали есть.