Когда он проходил мимо меня — низко наклонившись, огибая мой уголок так близко, что, казалось, те же самые капли дождя падали на нас обоих, — его полушубок коснулся досок. Я разжал кулаки. Его уже не было видно, но я слышал, как он дышит, чешется, что-то мурлычет себе под нос.

Прошло, казалось, несколько часов.


Болотная жижа, в которой я стоял на коленях, просочилась сквозь брюки, и ноги у меня были мокрые. Шершавое дерево обдирало мне щеку после каждого вдоха. Во рту у меня было настолько же сухо, насколько мокры были мои колени, ибо я, чтобы не выдать себя, дышал ртом.

Из-за поворота появился автомобиль, ехавший в город. Я услыхал, как солдат что-то тихо проворчал, щелкнул взведенный курок. Автомобиль поравнялся с нами и помчался дальше. Солдат вздохнул и снова принялся чесаться и мурлыкать.

Прошло, как мне показалось, еще несколько часов.

Сквозь шум дождя пробились человеческие голоса — сперва едва уловимые, потом все громче и явственнее. Четверо солдат в полушубках и шапках прошли той же самой дорогой, что и мы; их голоса медленно затихали, а затем и совсем смолкли за поворотом. Где-то далеко дважды отвратительно проревела автомобильная сирена. «Наконец-то!» Из-под ног солдата брызнула грязь, доска затрещала под его весом. Я не мог видеть, что он делал.

Дрожащий белый свет вырвался из-за поворота, а затем появился и сам автомобиль — мощная машина быстро мчалась в город, несмотря на мокрую и скользкую дорогу. Дождь, ночь и скорость смазывали очертания двух мужчин на переднем сиденье.

Над головой у меня прогремел револьверный выстрел. Солдат приступил к делу. Машина на большой скорости отчаянно заметалась по мокрому бетону, завизжали тормоза.

Когда шестой выстрел дал мне знать, что барабан никелированного револьвера, вероятно, опустел, я выскочил из своей пещеры.

Солдат стоял, опершись на штабель досок, не сводя револьвер с автомобиля, тормоза которого все еще визжали. В тот миг, когда я увидел его, он повернулся, направил на меня оружие и прокричал приказ, которого я не понял. Я мог держать пари, что револьвер был пустой. Подняв обе руки, я сделал удивленное лицо, а потом неожиданно саданул его ногой в пах.

Солдат согнулся пополам и обхватил мои ноги руками. Мы упали на землю. Я оказался под ним, но голова его была у моего бедра. Шапка у него слетела. Схватив солдата обеими руками за волосы, я подтянулся и сел. Он вцепился зубами мне в ногу. Обругав его проклятым упрямцем, я нажал большими пальцами на ямки под его ушами. Не потребовалось особых усилий, чтобы отучить этого человека кусаться. Подняв лицо, он взвыл, и тогда я правой рукой нанес ему удар между глаз, а левой подтянул голову за волосы еще ближе. Второй удар получился еще лучше.

Отпихнув тело, я поднялся, схватил его за воротник полушубка и оттащил на дорогу. Нас заливал белый свет. Щурясь от него, я увидел на шоссе автомобиль, фары которого светили на меня и моего противника. В свет шагнул крепкий мужчина в зеленом с позолотой военном мундире — бравый офицер, один из тех двоих, с кем Грантхем ужинал в ресторане. В руке он держал автоматический пистолет.

Офицер подошел к нам — ноги его, в высоких сапогах, плохо сгибались — и, не обращая внимания на солдата на земле, смерил меня острым взглядом маленьких темных глаз.

— Англичанин? — спросил он.

— Американец.

Он закусил край своего уса и неопределенно пробормотал:

— Это еще лучше.

К нам подошел Лайонел Грантхем. Теперь его лицо было уже не такое розовое.

— Что случилось? — спросил он у офицера, глядя на меня.

— Не знаю, — ответил я. — Прогуливался после ужина и заблудился. Оказался тут и решил, что пошел не в ту сторону. Я уже собирался повернуть назад, когда увидел, как этот человек спрятался за штабелем досок. В руке он держал револьвер. Я принял его за грабителя. Дай, думаю, поиграю с ним в индейцев. Не успел подойти к нему, как он открыл стрельбу. Хорошо, что хоть успел помешать ему прицелиться. Это ваш друг?

— Вы американец, — сказал юноша. — Меня зовут Лайонел Грантхем. А это полковник Эйнарссон. Мы вас искренне благодарим. — Он наморщил лоб и посмотрел на Эйнарссона. — Что вы об этом думаете?

Офицер пожал плечами и проворчал:

— Один из моих парней… Посмотрим.

Я носком ботинка ткнул солдата, лежащего на земле, под ребра.

Удар возвратил того к жизни. Он сел, потом стал на четвереньки и начал о чем-то сбивчиво и нудно умолять полковника, хватаясь грязными руками за его шинель.

— Ах ты!.. — Эйнарссон ударил пистолетом по пальцам солдата и, с отвращением посмотрев на грязные пятна на своей шинели, резко отдал какой-то приказ.

Солдат вскочил на ноги, встал по команде «смирно!», потом получил еще один приказ и, повернувшись на месте, зашагал к автомобилю. Полковник Эйнарссон отправился за ним, держа пистолет наготове. Грантхем взял меня под руку.

— Пойдемте, — кивнул он. — Мы позаботимся об этом парне, а потом как следует отблагодарим вас и познакомимся поближе.

Полковник Эйнарссон сел за руль, усадив солдата рядом. Грантхем подождал, пока я найду револьвер солдата, и мы с ним сели на заднее сиденье. Офицер подозрительно посмотрел на меня краем глаза, но ничего не сказал. Потом он развернул автомобиль и отправился в обратном направлении. Полковник любил скорость, а ехать было недалеко. Не успели мы как следует устроиться на сиденье, как машина уже въезжала в ворота в каменном заборе и часовые по обеим сторонам ворот отсалютовали нам оружием. Сделав полукруг, машина свернула на боковую дорожку и остановилась перед побеленным квадратным строением.

Эйнарссон повел солдата перед собой. Мы с Грантхемом также вылезли из машины. Слева стоял ряд длинных, низких и серых за пеленой дождя строений-казарм. Бородатый дежурный открыл дверь в белый дом. Мы вошли. Эйнарссон протолкнул своего пленника через небольшую приемную и открытую дверь в следующую комнату. Грантхем и я шагнули вслед за ним. Дежурный остановился в дверях, перебросился с Эйнарссоном несколькими словами и вышел, закрыв за собой дверь.

Узкая комната, в которой мы очутились, напоминала камеру; на единственном маленьком окошке недоставало только решетки. Стены и потолок были побелены. Голый деревянный пол был вытерт до белого цвета — почти такого же, как и стены. Из мебели в комнате стояли лишь черная железная кровать, три складных полотняных стула и некрашеный комод, на котором лежали расческа, щетка и несколько листов бумаги. Вот и все.

— Садитесь, господа, — предложил Эйнарссон, показывая на пляжные стулья. — Сейчас мы распутаем это дело.

Мы с Грантхемом сели. Офицер положил пистолет на комод, оперся локтем рядом с пистолетом, собрал конец уса в большую красную ладонь и обратился к солдату. Говорил он добрым, отеческим тоном. Солдат застыл посреди комнаты и отвечал, уставившись в офицера пустым, обращенным в себя взглядом.

Они разговаривали минут пять. В полковничьем голосе и движениях уже нарастало нетерпение. Во взгляде солдата сохранялось отчуждение. Наконец Эйнарссон заскрежетал зубами и сердито посмотрел на нас с Грантхемом.

— Какая свинья!.. — воскликнул он и начал кричать на солдата.

На лице солдата выступил пот, он сжался и сразу потерял военную выправку. Эйнарссон отвернулся и крикнул что-то в сторону двери. Дверь открылась, и вошел бородатый дежурный с короткой толстой кожаной плетью в руке. Эйнарссон кивнул, дежурный положил плеть на комод рядом с пистолетом и вышел.

Солдат заплакал. Эйнарссон что-то коротко ему бросил. Солдат вздрогнул и начал расстегивать дрожащими пальцами полушубок; запинаясь, он все о чем-то просил и скулил. Наконец снял с себя полушубок, зеленый китель, серую нательную рубашку, бросил все это на пол и остался стоять по пояс голый — волосатый и не очень чистый. Затем сложил ладони вместе и заплакал.

Эйнарссон выкрикнул какое-то слово. Солдат вытянулся — руки по швам, лицом к нам, левым боком к Эйнарссону.

Полковник неторопливо расстегнул на себе ремень, потом шинель, сбросил ее и, аккуратно свернув, положил на кровать. Под шинелью на нем была белая шерстяная рубашка. Он подвернул до локтей рукава и взял плеть.

— Как свинья! — снова буркнул он.

Лайонел Грантхем смущенно задвигался на стуле. Лицо у него побледнело, глаза потемнели.

Эйнарссон снова оперся локтем на комод и лениво скрестил ноги. Стоя так и сминая в левой руке конец уса, он начал стегать солдата. Плеть в правой руке полковника поднималась и со свистом опускалась на спину солдата, снова поднималась и снова опускалась. Это было особенно отвратительно, ибо он не торопился, чтобы не устать. Эйнарссон намеревался хлестать человека до тех пор, пока тот не расскажет все, что от него требовали, поэтому берег силы для длительной экзекуции.


После первого удара ужас исчез из глаз солдата, а губы у него перестали дрожать. Он словно одеревенел и стоял под ударами, уставив взор куда-то над головой Грантхема. Лицо полковника также стало равнодушным. Злость с него сошла. Эйнарссон не получал удовлетворения от этой работы, не видно было даже, чтобы он давал волю чувствам. У него был вид кочегара, который шурует лопатой уголь, или столяра, который строгает доску, или машинистки, которая перепечатывает письмо. Это была работа, которую надлежит выполнить по-деловому, без торопливости, лишних эмоций или напрасных усилий, без восторга, но и без отвращения. Смотреть на такое было неприятно, но я проникся уважением к полковнику Эйнарссону.

Лайонел Грантхем сидел на краешке своего складного стула, уставившись в солдата резко выделявшимися на фоне белков черными зрачками глаз. Я предложил парню сигарету, нарочито долго давая ему прикурить, — чтобы он не считал ударов, потому что это производило на него гнетущее впечатление.

Плеть поднималась в воздух и со свистом опускалась, хлеща по голой спине — вверх-вниз, вверх-вниз. Румяное лицо Эйнарссона раскраснелось еще больше, как от чрезмерной нагрузки. Серое лицо солдата напоминало кусок глины. Он смотрел на Грантхема и на меня. Следов плети мы не видели.