— Довольно, хватит! — Голос его донесся до меня, словно с пятнадцатиметровой высоты. — Вы получите свое отречение. Сообщите мне, когда будет готов поезд.

— Напишите его сейчас! — велел я.

Он подошел к столу, нашел лист бумаги и твердой рукой написал, что, покидая Муравию, отказывается от трона и отрекается от всех прав на него. И, подписавшись: «Король Лайонел Первый», передал бумагу мне.

Я спрятал бумагу в карман и сочувствующе начал:

— Я понимаю ваши чувства и жалею, что…

Грантхем отвернулся и вышел из комнаты. А я снова поехал в отель.

Выйдя из лифта на пятом этаже, я тихонько подкрался к двери своего номера. Внутри было тихо. Я нажал на ручку — дверь оказалась незапертой — и переступил порог. Пустота. Исчезли даже моя одежда и чемодан. Я поднялся в номер к Грантхему.

Дюдакович, Ромен, Эйнарссон и половина всей полиции страны были там.

Полковник Эйнарссон сидел в кресле посреди комнаты так, словно кол проглотил. Его темные волосы и усы блестели. Подбородок выступал вперед, на румяном лице играли желваки, глаза горели — его боевой дух был не сломлен. А все благодаря тому, что тут у него были зрители.

Я сердито посмотрел на Дюдаковича, стоявшего спиной к окну, широко расставив огромные ноги. Неужели этот жирный болван не понимает, что полковника лучше держать в каком-то безлюдном углу, где он не доставит хлопот?

Я все еще стоял в дверях, когда ко мне, лавируя между полицейскими, подбежала Ромен.

— Вы все уладили? — спросила она.

— Отречение у меня в кармане.

— Дайте его мне.

— Не сейчас, — возразил я. — Сначала я хочу узнать, так ли велик в самом деле твой Василие, как выглядит. Твой толстяк должен знать, что пленнику не следует задирать нос перед зрителями.

— Я не стану тебе объяснять, на что способен Василие, — мягко ответила девушка. — Скажу только, что он поступил правильно.

Я не был в этом столь уверен, как она. Дюдакович, рыча, о чем-то спросил девушку, и она быстро ему ответила. Тогда он прорычал что-то еще, уже в сторону полицейских. Те начали выходить — один за другим, по двое, целыми группами. После того как вышел последний, толстяк процедил сквозь свои желтые усы несколько слов, обращаясь к Эйнарссону. Полковник поднялся, выставил грудь, расправил плечи и уверенно усмехнулся.

— Что дальше? — поинтересовался я у девушки.

— Пойдемте с нами, там увидите.

Мы спустились вчетвером по лестнице и вышли из отеля. Дождь утих. На площади собралось большинство населения Стефании; наиболее плотной толпа была перед административным зданием и королевской резиденцией. Над головами людей возвышались каракулевые шапки солдат полка Эйнарссона — они до сих пор окружали здания.

Нас или по крайней мере Эйнарссона — узнали и, пока мы пересекали площадь, приветствовали выкриками. Эйнарссон и Дюдакович шли плечом к плечу: полковник — строевым шагом, жирный великан — вперевалку. Я и Ромен держались сразу за ними. Мы направлялись к административному зданию.

— Что он задумал? — раздраженно спросил я.

Она похлопала меня по руке и нервно улыбнулась:

— Подожди, сам увидишь.

Похоже, делать было нечего — только волноваться.

Наконец мы подошли к ступенькам административного здания. Солдаты салютовали Эйнарссону оружием, и их штыки неприятно сверкали в ранних вечерних сумерках. Мы поднялись по ступенькам. На широкой верхней площадке Эйнарссон и Дюдакович остановились и стали лицом к гражданам и солдатам на площади. Мы с девушкой зашли им за спины. Зубы у Ромеи стучали, пальцы впились в мою руку, но губы и глаза продолжали храбро улыбаться.

Солдаты, окружавшие резиденцию, присоединились к тем, которые стояли перед нами, отталкивая назад гражданских. Подошел еще один отряд. Эйнарссон поднял руку, прокричал несколько слов, гаркнул что-то Дюдаковичу и отступил в сторону.

Заговорил Дюдакович. Ему не надо было кричать, — его раскатистый громовой голос можно было услышать даже от отеля. Произнося речь, он достал из кармана бумажонку и держал ее перед собой. В голосе министра, в его жестах не было ничего театрального. Казалось, он говорит о чем-то не очень важном. Но по виду его слушателей становилось понятно, что это вовсе не так.

Солдаты спутали строй и продвинулись вперед. Лица у них горели, то тут то там кто-то потрясал винтовкой со штыком. За солдатами переглядывались испуганные гражданские, они толкали друг друга — кто-то хотел подойти ближе, кто-то пытался выбраться из толпы.

Дюдакович продолжал говорить. Волнение нарастало. Один солдат протолкался сквозь толпу своих товарищей и побежал по лестнице вверх, остальные бросились за ним.

Эйнарссон прервал толстяка, подошел к краю лестницы и закричал, обращаясь к поднятым лицам. То был голос человека, который привык командовать.

Солдаты на лестнице попятились. Эйнарссон закричал снова. Нарушенные шеренги понемногу выравнивались, приклады винтовок опустились на землю. Эйнарссон немного постоял молча, вперившись глазами в свое войско, потом обратился к нему с речью. Из его слов я усек не больше, чем из слов министра, но впечатление они произвели. И злость, без сомнения, с лиц людей, стоявших внизу, сошла.

Я посмотрел на Ромен. Она вся дрожала и уже не усмехалась. Я перевел глаза на Дюдаковича. Тот был спокоен и невозмутим, словно скала.

Я хотел знать, о чем говорит Эйнарссон, — может, в случае необходимости я еще успел бы выстрелить ему в спину и нырнуть в пустой дом сзади нас. Я догадывался, что бумажка в руках Дюдаковича — это какие-то показания против полковника и они так взволновали солдат, что те чуть не набросились на своего командующего.

Пока я так размышлял, Эйнарссон закончил речь, отступил в сторону, ткнул пальцем в Дюдаковича и прорычал приказ.

На лицах солдат внизу появилась нерешительность, глаза растерянно забегали, однако четверо откликнулись на приказ полковника, стремительно вырвались из шеренги и побежали по лестнице наверх.

«Следовательно, — подумал я, — мой жирный кандидат проиграл! Что ж, ему, может, придется стать к стенке. А у меня есть еще задняя дверь».

Моя рука уже давно сжимала в кармане пистолет. Не вынимая руки я сделал шаг назад и потянул за собой Ромен.

— Подожди! — выдохнула она. — Посмотри!

Исполин с заспанными, как всегда, глазами протянул свою лапу и схватил Эйнарссона за запястье. Одной рукой Дюдакович оторвал полковника от земли и тряхнул им в сторону солдат, стоявших внизу. Другой рукой он помахал бумажкой. Черт подери, я не знал, что тряслось сильнее в его руках — бумажка или полковник!

Прорычав несколько фраз, министр бросил то, что держал в обеих руках, солдатам. Этим жестом он словно хотел сказать: «Вот человек, а вот показания против него. Делайте что хотите».

И солдаты, увидев своего командира поверженным, сделали то, чего от них и ожидали. Они принялись прямо-таки рвать его на куски. Они побросали оружие, и каждый старался добраться до полковника. Задние нажимали на передних, опрокидывали их и топтали. Перед лестницей катался клубок неистовых людей, которые превратились в волков и зло дрались за право растерзать человека, который погиб, наверное, в ту же минуту, как только очутился внизу.

Я освободил свою руку из девичьей и шагнул к Дюдаковичу.

— Муравия ваша! — сказал я. — Мне не нужно ничего, кроме денег. Вот отречение.

Ромен быстро перевела мои слова, и сразу же заговорил Дюдакович:

— Поезд уже готов. Чек вам привезут на вокзал. Вы хотите заехать к Грантхему?

— Нет. Пошлите за ним. Как я найду поезд?

— Я покажу вам, — сказала девушка. — Мы пройдем через дом и выйдем через боковую дверь.

Перед отелем за рулем автомобиля сидел один из охранников Дюдаковича. Мы с Ромен сели в машину. Толпа на площади все еще бурлила.

Пока ехали в сумерках к вокзалу, мы долго молчали. Наконец девушка мягко спросила:

— Теперь ты презираешь меня?

— Нет. — Я потянулся к ней. — Но я ненавижу толпу и суд Линча. Меня от этого тошнит. Не имеет значения, сильно провинился человек или не очень: если толпа против него, то я — за него. Когда я вижу стаю линчевателей, мне хочется одного: оказаться за гашеткой пулемета. Я не сторонник Эйнарссона, однако на такое его не обрек бы! Кстати, а что это была за бумажка?

— Письмо от Махмуда. Он оставил его своему другу, чтобы тот передал Дюдаковичу, если с ним случится несчастье. Махмуд, похоже, хорошо знал Эйнарссона и приготовил ему месть. В письме он признавал свою причастность к убийству генерала Радняка и сообщил, что Эйнарссон также приложил к этому руку. Армия обожествляла Радняка, а Эйнарссону армия была необходима.

— Твой Василие мог бы воспользоваться этим и выслать Эйнарссона нз страны, а не отдавать на растерзание волкам, — упрекнул я.

— Василие поступил правильно. Может, это и плохой способ, но другого не было. Вопрос решен раз и навсегда, а Василие получил власть. Слишком рискованно было оставлять Эйнарссону жизнь. Армия должна была знать, кто убил ее кумира. До самого конца Эйнарссон думал, что у него достаточно власти и он держит армию в руках независимо от того, что ей известно. Он…

— Хорошо, довольно об этом. Я рад, что наши королевские хлопоты наконец закончились. Поцелуй меня.

Она поцеловала и прошептала:

— После того как Василие умрет — а он долго не протянет, если и дальше будет столько есть, — я приеду в Сан-Франциско.

— Ну и хладнокровная же ты стерва, — только и сказал я.

Лайонел Грантхем, экс-король Муравии, прибыл к поезду всего через пять минут после нас. Он был не один. Его сопровождала Валеска Радняк, которая держалась словно настоящая королева. Казалось, она совсем не прочувствовала утрату трона.

Пока мы с лязгом ехали в Салоники, парень был со мной любезным, учтивым, но чувствовал себя в моем обществе, очевидно, не очень уютно. Его невеста не замечала никого, кроме своего любимого. Я не стал дожидаться их свадьбы и сел на пароход, что отплывал через два часа после нашего приезда.