— Я не совсем вас понимаю, — отозвалась Ромен, откусывая кусочек спаржи. — Если вы не доверяете мне, тогда зачем обо всем этом рассказали? Насколько мне известно, вы не очень сочиняли. Почему вы сказали правду, если не верите мне?

— Все моя впечатлительная натура, — объяснил я. — Я так поддался вашей красоте и очарованию, что не могу отказать вам ни в чем.

— Довольно! — воскликнула она, сразу став серьезной. — Эту красоту и очарование в большинстве стран мира я превращала в капитал. Никогда больше не говори мне об этом! Это причиняет мне боль, ибо… ибо… — Девушка отодвинула свою тарелку, потянулась за сигаретой, задержала на полдороге руку и бросила на меня тяжелый взгляд. — Ибо я люблю тебя, — наконец выговорила она.

Я взял ее застывшую в воздухе руку, поцеловал в ладонь и спросил:

— Ты любишь меня больше всех на свете?

Она высвободила руку.

— Ты что, бухгалтер? — поинтересовалась она. — Может, ты умеешь все подсчитать, взвесить и измерить?

Я усмехнулся и попытался вернуться к завтраку. Я был так голоден! Но съел я всего несколько кусочков и аппетит у меня пропал. Я попытался сделать вид, что все еще хочу есть, но из этого ничего не вышло. Кусок не лез мне в горло. Оставив напрасные попытки, я закурил сигарету.

Ромен разогнала рукой дым и снова спросила:

— Так вы мне не доверяете? Тогда почему же вы отдали себя в мои руки?

— А почему бы и нет? Вы можете задушить восстание. Но меня это не касается. Это не моя партия, и ее поражение вовсе не означает, что мне не удастся забрать отсюда парня со всеми его деньгами.

— А как вы смотрите на заключение в тюрьму, возможную казнь?

— Что ж, рискну, — ответил я.

А сам подумал, что если после двадцати лет жульничества и интриг в больших городах я позволил бы одурачить себя в этом горном селе, то заслуживаю наихудшего.

— Вы вообще ничего ко мне не испытываете?

— Довольно вам строить из себя дурочку. — Я махнул рукой в сторону недоеденного завтрака. — У меня с восьми вечера и росинки во рту не было.

Она засмеялась, закрыла мне рот ладонью и сказала:

— Понимаю. Вы меня любите, но не до такой степени, чтобы позволить вмешиваться в ваши планы. Мне это не нравится. Такое лишает человека мужества.

— Вы хотите присоединиться к революции? — спросил я.

— Я не собираюсь бегать по улицам и разбрасывать во все стороны бомбы, если вы это имеете в виду.

— А Дюдакович?

— Он спит до одиннадцати утра. Если вы начнете в четыре, то у вас останется целых семь часов до тех пор, пока он проснется. — Она сказала это вполне серьезно. — Начинать следует именно в это время. А то он может остановить вашу революцию.

— Неужто? А у меня сложилось впечатление, что он хочет революции.

— Василие не хочет ничего, кроме покоя и уюта.

— Слушай, дорогуша, — сказал я. — Если твой Василие хоть на что-нибудь способен, то он не может не узнать обо всем заранее. Революция — это Эйнарссон и армия. Все эти банкиры и депутаты, которых он тянет за собой, чтобы придать партии респектабельность, не более чем опереточные фигуры. Ты только посмотри на них! Собираются в полночь и болтают всякие глупости. А теперь, когда их наконец толкнули на что-то, они не удержатся и разболтают все тайны. Целый день будут ходить, дрожать и шептаться по темным углам.

— Они делают это уже несколько месяцев, — сказала Ромен. — И никто не обращает на них внимания. А я обещаю, что Василие не узнает ничего нового. Конечно, я ничего ему не скажу, а когда говорит кто-то другой, он не слушает.

— Хорошо. — Я не был уверен, что она говорит правду, но чего, в конце концов, не бывает! — Теперь мы подходим к главному: армия поддержит Эйнарссона?

— Да, армия пойдет за ним.

— Значит, настоящая работа начнется у нас, после того как все закончится?

Она стряхнула пальчиком пепел с сигареты на скатерть и ничего не ответила.

— Эйнарссона надо будет свалить, — продолжал я.

— Нам придется его убить, — задумчиво проговорила она. — Лучше всего это будет сделать тебе самому.

В тот вечер я встретился с Эйнарссоном и Грантхемом и провел с ними несколько часов. Парень был суетлив, нервничал, не верил в успех восстания, хотя и старался делать вид, что все идет как надо. А Эйнарссон просто не мог сдержать потока слов. Он рассказал нам со всеми подробностями о плане следующего дня. Меня, правда, больше интересовал он сам, чем его слова. Он мог бы отложить восстание, мелькнула у меня мысль, и я не стал бы мешать ему в этом. Пока полковник говорил, я наблюдал за ним и мысленно отмечал его слабые стороны.

Сначала я взвесил его физические данные: высокий, крепкий мужчина в расцвете сил, возможно не такой уж ловкий, но сильный и осторожный. Кулак вряд ли причинит вред его коротконосому, пышущему здоровьем лицу с широким подбородком. Он не был полным, но ел и пил много, чтобы иметь крепкие мускулы, а такие цветущие мужчины не выдерживают сильных ударов в живот. Так же как и в пах.

Умственными способностями полковник тоже не отличался. Свою революцию он подготавливал на скорую руку. И иметь успех она могла, наверное, только потому, что не встречала противодействия. У него достаточно силы воли, рассуждал я, но не следует на это особо полагаться. Люди, у которых недостает ума, чтобы чего-то достичь, должны закалять в себе силу воли. Я не знал, хватит ли у него мужества, но полагал, что перед людьми он способен развернуть грандиозное представление. А большая часть задуманного как раз и должна была происходить на людях. Однако в темном углу, наедине, считал я, Эйнарссон наверняка проявит малодушие. Он абсолютно верит в себя. Мне он не верит. Полковник взял меня к себе, потому что сделать это оказалось легче, чем закрыть передо мной дверь.

Он продолжал распространяться о своих планах. Хотя, по сути, говорить было не о чем. Он собирался на рассвете ввести в город солдат и свергнуть правительство. Это, собственно, и был план. Все остальное служило лишь гарниром к блюду, и именно об этом гарнире мы и могли дискутировать. Это было скучно.

В одиннадцать Эйнарссон прекратил свою болтовню и ушел.

— До четырех утра, господа, — именно тогда начнется новая история Муравии! — Он положил мне на плечо руку и приказал: — Берегите его величество!

— Конечно, — откликнулся я и немедленно отослал его величество в постель.

Грантхем не хотел спать, но был слишком молод, чтобы сознаться в этом, поэтому он повиновался как будто охотно. Я взял такси и поехал к Ромен.

Она напоминала ребенка накануне праздника. Девушка поцеловала сначала меня, потом служанку Марию. Ромен садилась то ко мне на колени, то рядом со мной, то на пол, на все стулья по очереди, ежеминутно меняя места. Она смеялась и неустанно говорила — о революции, обо мне, о себе, обо всем на свете. И чуть не захлебнулась, когда, не прекращая говорить, попыталась выпить вина. Девушка прикуривала свои длинные сигареты и забывала их курить или же потушить, пока они не прижигали ей губы. Она пела отрывки из песен на полудесятке языков.

Я ушел от нее в три часа. Она проводила меня во двор, наклонила мою голову и поцеловала в глаза и губы.

— Если ничего не выйдет, — пробормотала она, — приходи к тюрьме. Мы будем ее оборонять, пока…

— Если уж так не повезет, то меня туда приведут, — пообещал я.

Но ей было не до шуток.

— Я еду туда немедленно. Боюсь, Эйнарссон занес меня в черный список.

— Неплохая идея. Если тебе там не понравится, дай мне знать.

В отель я возвращался уже темными улицами — свет выключали в полночь, — не встретив ни одного человека; не видно было даже полицейских. Когда я подходил к подъезду, пошел проливной дождь.

В номере я переоделся в более прочную одежду и обул тяжелые башмаки, потом достал из чемодана еще один пистолет и спрятал его в кобуру под мышкой. Затем набил карманы патронами, подхватил шляпу, плащ и отправился наверх, в номер Грантхема.

— Через десять минут пробьет четыре, — сказал я ему. — Можно уже выходить на площадь. Возьмите на всякий случай оружие.

Парень не спал. Его миловидное лицо было спокойным и розовым, точно таким, как тогда, когда я увидел его впервые, разве что глаза блестели сильнее. Он надел пальто, и мы вышли на улицу.

По дороге на площадь в лицо нам хлестал дождь. Вокруг бродили какие-то фигуры, однако к нам никто не подходил. Мы остановились перед какой-то конной статуей.

К нам подошел бледный, чрезвычайно худой юноша и быстро заговорил, помогая себе обеими руками, время от времени шмыгая носом, словно он страдал насморком. Я не понял ни одного слова из того, что он сказал.

Шум дождя уже тонул в гуле голосов. Жирное лицо банкира с седыми висками, который был на собрании, неожиданно вынырнуло из темноты и так же молниеносно скрылось, словно он не хотел, чтобы его узнали. Около нас собирались люди, которых я никогда до сего времени не видел; они заискивающе здоровались с Грантхемом. Подбежал маленький человечек в большой фуражке, пролопотал что-то охрипшим, прерывистым голосом. Худой, сутулый мужчина в очках, забрызганных дождем, перевел его слова на английский:

— Он говорит, что артиллерия предала нас и теперь у домов правительства устанавливают пушки, чтобы на рассвете смести нас с площади. — В его голосе звучала безнадежность, и он добавил: — В этом случае мы, конечно, ничего не сможем сделать.

— Мы сможем умереть, — кротко промолвил Лайонел Грантхем.

В этой болтовне не было и капли смысла. Никто не пришел сюда умирать. Все они были тут, ибо никто не ожидал, что кто-то погибнет, кроме разве нескольких солдат Эйнарссона. Это если воспринимать слова парня умом. Но, Господь свидетель, даже я, сорокалетний детектив, который уже давно не верил в добрых фей, вдруг ощутил, как под влажной одеждой по телу побежали мурашки. И если б кто-то сказал мне: «Этот парень — настоящий король», возражать я бы не стал.