Дафна дю Морье - Стеклодувы

– А шартрские дамы, как известно, весьма не прочь повеселиться и очень любят тех, кто предоставляет им эту возможность, – сказал дядюшка Демере, подмигнув моему отцу.

Отец насмешливо поклонился, как бы принимая шутку.

– Говорят, все это продолжалось чуть ли не до самого рассвета, – продолжала тетушка. – Пили, танцевали, гонялись друг за другом вокруг собора самым бессовестным образом. Я слышала, что аркебузьеры истратили целое состояние на это свое развлечение.

– Меня это нисколько не удивляет, – заметил отец. – Поскольку эти господа берут пример с придворных нового двора в Версале, этого следовало ожидать. Будем надеяться, что они могут позволить себе такую роскошь.

Робер неотрывно глядел в потолок, делая вид, что погружен в размышления или что заметил какое-то пятно на штукатурке.

– А что драгуны его величества? – спросила матушка. – Какова была их роль во всем этом деле?

– Мы слышали, что они проиграли пари, – ответил дядя. – Обед, который они дали, не шел ни в какое сравнение с маскарадом. Во всяком случае, драгуны теперь расквартированы в каком-то другом месте, а аркебузьеры, у которых короткий срок службы, вероятно, почивают на лаврах.

Надо отдать должное матушке – ни одно слово об этой эскападе не коснулось ушей отца, но она сразу же уехала с Робером в Шен-Бидо, оставив на меня все хозяйство в Ла-Пьере, несмотря на то что я была еще так молода, и оставалась там, пока Робер не возместил своим собственным трудом убытки, изготовив собственноручно точно такую же партию хрусталя, какая была отправлена драгунам его высочества.

Была весна тысяча семьсот семьдесят седьмого года. Долгосрочная аренда шато и стекловарни в Ла-Пьере, которые были нашим домом в течение такого долгого времени, оканчивалась. У сына мадам ле Гра де Люар, к которому перешло по наследству это имение, были другие планы, и мы с тяжелым сердцем простились с красивым домом, в котором родились мы с Эдме и где выросли три наших брата, ставшие теперь взрослыми юношами.

Мы с Эдме и, конечно же, Пьер и Мишель считали ле Гра де Люара захватчиком, посягающим на наши права – неужели только потому, что он сеньор и владелец Ла-Пьера, он считает себя вправе отдать имение другому арендатору или приезжать туда, чтобы жить там несколько месяцев в году? Что касается самой стекловарни, которую мой отец из скромной домашней мастерской превратил в один из самых значительных «домов» во всей стране, то она должна была перейти к другому мастеру и, скорее всего, снова захиреет в чужих неумелых руках. Наши родители смотрели на вещи философски, более спокойно, чем мы. Мастер-стеклодув должен быть готов к тому, что ему придется сняться с насиженного места и искать себе новое. В старину стеклодувы всегда были «бродягами», они перебирались из одного леса в другой, нигде не задерживаясь больше чем на несколько лет. Мы должны почитать себя счастливыми, ибо мы выросли в Ла-Пьере, провели там все свое детство. К счастью, срок аренды Шен-Бидо, так же как и Брюлоннери, истекал еще не скоро – оставалось еще несколько лет, – так что семья могла выбирать, на чем остановиться.

Отец, мать и мы с Эдме перебрались в Шен-Бидо, а мальчики – Робер и Пьер – отправились в Брюлоннери. Мишель, которому к тому времени исполнился двадцать один год, решил на время совсем уйти из семьи, чтобы набраться опыта, и работал в Берри, что возле Буржа. Все три моих брата, для того чтобы их можно было отличать друг от друга в деловых кругах, сделали к своей фамилии добавление: Робер стал называться Бюссон л'Эне, Пьер – Бюссон дю Шарм, а Мишель – Бюссон-Шалуар. Шарм и Шалуар – это крохотные фермы, принадлежавшие моим родителям, – они получили их на основании брачного контракта, когда поженились.

Матушке эти добавления к фамилии показались ненужными и нелепыми.

– Ваш отец и его брат, – говорила она мне, – никогда не думали о том, что нужно друг от друга отличаться. Они были «братья Бюссоны» и довольствовались этим. Впрочем, если Роберу угодно называть себя Бюссон л'Эне, может быть, это поможет ему осознать лежащую на нем ответственность и остепениться наконец. Если он не может выбрать себе жену, которая бы его сдерживала, мне придется сделать это самой.

Я думала, что она шутит, ведь Роберу было уже двадцать семь лет, и он был вполне способен выбрать жену самостоятельно. Поначалу я не поняла и того, что мамины участившиеся поездки в Париж вместе с отцом и стремление познакомиться с семьями купцов, с которыми у отца были дела, связаны с решением женить Робера.

Только после того как они все трое стали ездить вместе, останавливаясь в «Шеваль Руж» якобы для того, чтобы обсудить дела, касающиеся двух стекловарен, и матушка, возвращаясь домой, стала как бы случайно упоминать имя мсье Фиата, зажиточного торговца, у которого была единственная дочь, – только тогда я поняла истинную причину этих визитов.

– Какая она, эта дочь? – спрашивала я.

– Очень хороша собой, – отвечала матушка, в устах которой это означало очень многое, – и, похоже, сильно увлечена Робером, так же как и он ею. По крайней мере, говорят они между собой без умолку. Я слышала, что он просил разрешения нанести им визит, когда будет в следующий раз в Париже, что означает на будущей неделе.

Это было настоящее сватовство. Я чувствовала, что ревную, – ведь до сих пор я была единственной поверенной Робера.

– Она ему скоро надоест, – отважилась заметить я.

– Вполне возможно. – Матушка пожала плечами. – Она – полная противоположность Роберу, если не считать веселого характера. Черненькая, миниатюрная, большие карие глаза и локоны до плеч. На твоего отца она произвела большое впечатление.

– Робер никогда не женится на дочери торговца, – продолжала я. – Даже если это самая хорошенькая девушка в Париже. Этим он уронит себя в глазах своих изысканных друзей.

Матушка улыбнулась.

– А что, если она принесет ему в приданое десять тысяч ливров? – спросила она. – Мы даем ему столько же, твой отец передает ему аренду Брюлоннери.

На сей раз мне нечего было ответить. Я отправилась к себе в комнату в самом дурном расположении духа. Однако такие обещания да плюс к тому хорошенькая двадцатилетняя Катрин-Адель оказались столь соблазнительными, что мой брат Робер устоять перед ними не мог.

Контракт был подписан родителями жениха и невесты, и двадцать первого июля тысяча семьсот семьдесят седьмого года в церкви Сент-Совер в Париже состоялось бракосочетание Робера-Матюрена Бюссона с Катрин-Аделью Фиат.

Первый удар обрушился на нас три месяца спустя после свадьбы. Дядюшка Демере приехал в Шен-Бидо сообщить моему отцу, что Робер сдал Брюлоннери в аренду некоему мастеру-стеклодуву по имени Комон, а сам арендовал Ружемон – великолепный «дом»-стеклозавод – и прилегающий к нему шато, принадлежавший маркизу де ла Туш и расположенный в приходе Сен-Жан-Фруамонтель.

Отца это известие настолько ошеломило, что он отказывался ему верить.

– Но это правда, – настаивал дядя. – Я сам видел документы, подписанные и скрепленные печатью. Маркиза, так же как и всех этих господ-аристократов, которым принадлежат земля и расположенные на ней предприятия, нисколько не интересует, в каком состоянии эти предприятия находятся; им важно только одно: сдать их в аренду и получить денежки. Ты ведь знаешь этот «дом», они уже много лет работают в убыток.

– Это дело необходимо прекратить, – сказал отец. – Робер разорится. Он потеряет все, что у него есть, и к тому же погубит свою репутацию.

Мы отправились на следующий же день – отец, мать, дядюшка Демере и я. Я твердо решила поехать вместе с ними, а моим родителям, слишком встревоженным тем, что случилось, даже в голову не пришло, что мое присутствие там вовсе не обязательно. Мы задержались на час-другой в Брюлоннери, чтобы отец мог поговорить с арендатором, мсье Комоном, и посмотреть подписанные документы, а потом поехали через лес в Ружемон, который был расположен в долине по ту сторону дороги, ведущей из Шатолена в Вандом.

– Он сошел с ума, – повторял отец, – просто сошел с ума.

– Это наша вина, – сказала матушка. – Он не может забыть Ла-Пьер. Воображает, что в двадцать семь лет может сделать то, чего ты добился после многих лет тяжких трудов. Мы виноваты. Это я его избаловала.

Ружемон – поистине грандиозное место. Сама стекольная мануфактура состояла из четырех отдельных зданий, стоявших лицом к обширному двору. Здание с правой стороны предназначалось для жилья мастеров-стеклодувов, возле него была расположена огромная стекловарная печь с двумя трубами, за ней следовали склады и кладовые, мастерские гравировщиков, а напротив них – жилища для рабочих. Массивные железные ворота соединяли двор с английским парком, служащим фоном для великолепного шато. Отец надеялся застать сына врасплох, но, как это обычно случается в нашем тесном мирке стеклоделов, кто-то уже успел сообщить новость о нашем предполагаемом визите, и не успели мы въехать во двор, как нам навстречу вышел Робер, веселый, улыбающийся и самоуверенный, как обычно.

– Добро пожаловать в Ружемон, – приветствовал он нас. – При всем желании вы не могли бы выбрать лучший момент для визита. Только сегодня утром мы заложили новую плавку, обе печи у нас в действии. Видите, обе трубы дымят? Все рабочие до одного заняты. Можете пойти и убедиться.

Робер был одет не в рабочую блузу – обычный костюм моего отца во время смены, – на нем был синий бархатный камзол экстравагантного фасона, который больше подошел бы для молодого дворянина, разгуливающего по террасам Версаля, чем для мастера-стеклодела, который собирается войти в свою мастерскую. Мне-то показалось, что он выглядит в нем ослепительно, однако, взглянув на отца, я смутилась: хмурое выражение его лица не предвещало ничего хорошего.

– Кэти примет маму и Софи в шато, – продолжал Робер. – Мы держим там для себя несколько комнат.