Эдгар Аллан По - Статьи и афоризмы

Рассматривая, таким образом, Красоту, как надлежащую мою область, я нашел, что следующий мой вопрос относился к тону, настроению в высшем проявлении Красоты – и весь опыт показывал, что такое настроение есть тон печали. Красота какого бы то ни было рода, в высшем ее развитии, неизменно возбуждает впечатлительную душу до слез. Печаль является, таким образом, наиболее законным из всех поэтических настроений.

После того как область и настроение были, таким образом, выяснены, я обратился к обычной прелюдии, имея в виду получить какую-нибудь художественную приправу, которая могла бы служить мне основной нотой при построении поэмы – найти какой-нибудь стержень, на котором могла бы вращаться вся машина. Тщательно размышляя обо всех обычных художественных эффектах, – или, вернее, метких приемах в театральном смысле – я не преминул немедленно увидеть, что никакой прием не имел такого всеобщего применения, как припев. Всеобщность применения в достаточной мере убеждала меня в выгодной его ценности и избавляла меня от необходимости подвергнуть его анализу. Я рассмотрел его, однако, в отношении его способности к усовершенствованию, и вскоре увидел, что он находится в первобытном состоянии. Припев, как он обыкновенно употребляется, не только ограничивается лирическим стихом, но и зависит в смысле впечатления от силы монотонности – как в звуке, так и в мысли. Удовольствие выводится единственно лишь из чувства тождества – повторения. Я решил внести разнообразие в эффект и таким образом повысить его, держась в общем монотонности звука, между тем как я постоянно варьировал монотонность мысли; то есть я решил производить беспрерывно новые эффекты, видоизменяя применение припева – причем сам припев, в большей части, остается неизменным.

Установив эти пункты, я подумал затем о том, какого свойства должен быть мой припев. Раз применение его должно повторно видоизменяться, ясно было, что сам припев должен быть кратким, ибо при частых видоизменениях применения какой-либо длинной мысли возникли бы непреоборимые затруднения. Легкость вариации находилась бы, конечно, в прямом отношении к краткости мысли. Это сразу привело меня к одному слову, как к наилучшему припеву.

Тут возник вопрос относительно характера этого слова. Раз я надумал прибегнуть к припеву, разделение поэмы на строфы было логическим следствием, припев должен был составлять заключение каждой строфы. Не было сомнения, что это заключение должно было быть звучным и имеющим длительную выразительность, чтобы иметь силу, и эти соображения неизбежно привели меня к долгому о, как наиболее звучной гласной, в соединении с р, как наиболее выразительной согласной.

Раз звук припева был решен, нужно было выбрать слово, воплощающее его и в то же время с наивозможной полнотой гармонирующее с предрешенным настроением поэмы. В таком изыскании было абсолютно невозможно проглядеть слово Nevermore. На самом деле, оно первым представилось мне.

Следующим desideratum'ом было соображение о поводе для беспрерывного повторения одного слова никогда. Рассматривая затруднение, на которое я тотчас же натолкнулся при измышлении достаточно приемлемого основания для беспрерывного его повторения, я не преминул увидеть, что это затруднение возникало лишь из допущения, что данное слово так беспрерывно или монотонно говорится человеческим существом – я не преминул увидеть, коротко говоря, что затруднение кроется в примирении этой монотонности и пользовании рассудком со стороны существа, повторяющего данное слово. Таким образом, немедленно возникла мысль о неразумном существе, способном к речи, и вполне естественным образом на первом месте появился попугай, но он тотчас же уступил место Ворону, как одаренному также способностью речи и бесконечно более находящемуся в соответствии с задуманным настроением.

Я дошел до представления о Вороне как птице зловещей, монотонно повторяющей одно слово «Никогда» в конце каждой строфы некоторой поэмы, проникнутой меланхолическим настроением и по размерам насчитывающей приблизительно сто строк. Теперь, не теряя ни на минуту из виду предмет, – возвышенность или завершенность во всех отношениях – я спросил себя: «Из всего, что печально, что наиболее печально, согласно со всеобщим пониманием человечества?» – «Смерть» – гласил явный ответ. «И когда, – подумал я, – эта наиболее печальная область наиболее поэтична?» Из того что я уже достаточно подробно разъяснил, ответ также явствует: «Когда она наиболее тесно сочетается с Красотой: итак, смерть красивой женщины, несомненно, есть самый поэтический замысел, какой только существует в мире, и равным образом несомненно, что уста, наиболее пригодные для такого сюжета, суть уста любящего, который лишился своего счастья».

Я должен был теперь сочетать два представления – любящего, скорбящего о свой умершей возлюбленной, и Ворона, беспрерывно повторяющего слово «Никогда»[5]. Я должен был сочетать их, памятуя мое намерение видоизменять каждый раз применение повторяемого слова, но единственным средством получить такое сочетание было представить Ворона, говорящим это слово в ответ на вопросы любящего. Тут я увидел выгоду, доставляемую эффектом, на который я рассчитывал, я говорю об эффекте вариации в применении. Я увидел, что могу сделать первый вопрос, предложенный любящим, – первый вопрос, на который Ворон должен ответить «Никогда» – каким-нибудь общим местом, второй менее общим местом, третий еще менее и так далее, пока, наконец, любящий, пробужденный от своей первоначальной небрежности, печальным характером самого слова, в силу частого его повторения, а также в силу соображения о зловещем характере птицы, которая его произносит, не будет возбужден, наконец, до суеверного настроения, и не предлагает целого ряда вопросов совершенно другого характера – вопросов, разрешение которых лежит у него на сердце, – предлагает их частью суеверно, частью в известного рода отчаянии, которое услаждается самоистязанием, предлагает их не потому, что верить в пророческий или демонический характер птицы (ибо разум уверяет его, что она лишь повторяет заученный урок), но потому, что он испытывает исступленное наслаждение – придавая такой характер своим вопросам, что он должен получать от ожидаемого «Никогда» самую усладительную, ибо самую нестерпимую, печаль. Поняв возможность, таким образом доставляемую мне, или, точнее говоря, таким образом прямо навязанную мне самым течением построения, я прежде всего установил в своем уме высшую точку – тот вопрос, на который «Никогда» должно быть последним ответом – тот вопрос, в ответ на который это слово «Никогда» должно было бы внушить крайнюю мыслимую степень печали и отчаяния.

Итак, здесь, можно сказать, началась моя поэма, в конце, где должны были бы начинаться все произведения искусства, ибо здесь, в этом пункте моих предварительных соображений, я впервые взялся за перо и написал следующую строфу:

Я написал эту строфу в данном пункте, во-первых, для того, чтобы, установив высшую точку, я мог наилучшим образом варьировать и распределять по степеням, в отношении серьезности и важности, предшествующие вопросы любящего; и, во-вторых, чтобы я мог окончательно установить ритм, размер, длительность и общий распорядок строфы, так же как распределить по степеням строфы, которые должны были быть предшествующими, так, чтоб ни одна из них не могла превышать ее в ритмическом эффекте. Если бы при последовавшей затем сочинительской работе я был способен построить более сильные строфы, я без колебаний нарочно бы их ослабил, чтобы они не встали помехой высшему эффекту.

Здесь будет уместно сказать несколько слов о самом стихосложении. Моей глазной задачей (по обыкновению) была оригинальность. Та степень, в которой это соображение подвергается небрежению при писании стихов, является одной из самых необъяснимых в мире вещей. Если допустить, что в самом ритме кроется очень мало возможностей разнообразия, все же остается ясным, что возможные разнообразия размера и строфы абсолютно бесконечны, и, однако же, в течение целых столетий ни один человек в стихах не сделал или никогда, по-видимому, не думал сделать, что-нибудь оригинальное. Факт заключается в том, что оригинальность отнюдь не является, как это полагают некоторые, делом простого побужденья или интуиции (мы должны исключить лишь умы совершенно необыкновенной силы). Вообще, чтобы быть найденной, она должна быть тщательно отыскиваема, и, хотя она представляет из себя положительное достоинство высшего порядка, она требует для своего достижения не столько изобретения, сколько отрицания.

Я, разумеется, не притязаю на оригинальность ни в ритме, ни в размере «Ворона». Первый представляет из себя трохей, второй является полной восьмистопной строкой, которая сменяется семистопной строкой, повторяемой в припеве пятого стиха, и заключается неполной четырехстопной строкой. Менее педантично – стопы, употребляемые в поэме (трохеи), состоят из одного долгого слога, за которым следует короткий; первая строка строфы состоит из восьми стоп, вторая из семи с половиной (в действительности две трети), третья из восьми, четвертая из семи с половиной, пятая – то же самое, шестая из трех с половиной. Каждая из этих строк, взятая в ее индивидуальности, употреблялась раньше, и в чем состоит оригинальность «Ворона», это в том, что данные строки сочетаются в строфу, хотя бы отдаленное приближение к которой никогда не предпринималось. Впечатление от этой оригинальности сочетания усиливается другими и как бы совершенно новыми эффектами, возникающими из пространности применения основ и рифмы, и аллитерации.