О том, кто с ними свет кругом

Делить мечтой не будет;

О том, кто в это торжество

Войдет одним лишь – что его

Могила зеленеет,

И им захочется в тот миг,

Чтоб он пред ними вновь возник,

И вот он в мыслях реет.

Ритмическая плавность здесь даже имеет в себе нечто чувственное – нельзя достигнуть большей мелодичности. Эта поэма всегда производила на меня совершенно особенное впечатление. Мы чувствуем, что глубокая печаль, которая как бы неизбежно доходит брызгами до поверхности всех этих светлых настроений поэта, связанных с его могилой, заставляет нас вздрогнуть в глубине нашей затрепетавшей души – ив этом трепете кроется самая истинная поэтическая высота. Впечатление, которое остается, полно сладостной грусти. И если в тех произведениях, которые я еще приведу, неизменно будет чувствоваться, в большей или меньшей степени, подобное же настроение, да будет мне позволено напомнить, что этот известный оттенок печали (как или почему, мы не знаем) неразрывно связан со всеми высшими проявлениями истинной Красоты. Тем не менее

Это – чувство томленья и грусти,

Что несходно с тревогою ран,

И походит на муку лишь так же,

Как походят дожди на туман.

Оттенок, о котором я говорю, явственно чувствуется даже в такой, полной блеска и жизни, поэме, как «Заздравный тост» Эдуарда Кута Пинкни.

Я пью здоровье красоты,

Услады всех сердец,

Что между женщин – сон мечты,

Блестящий образец;

В ней звезды лучший свет зажгли,

Так много в ней чудес,

Что в ней, как в воздухе, земли

Не столько, как небес.

В ней, что ни скажет, просветлев –

Есть пенье птиц с зарей.

И что-то больше, чем напев,

Блистает в речи той;

Чеканка сердца в ней светла,

И каждое из слов –

Как отягченная пчела

На лепестках цветов.

Как мысли, чувства – циферблат

Во всех ее часах,

И чувства свежестью горят,

Как сон весны в цветах;

Меняясь, ночи в ней и дни

Струят свой нежный свет,

Она, меняясь, как они,

Есть образ прошлых лет!

Лишь бегло на нее взглянуть –

Картина для мечты,

Ее узнав когда-нибудь,

Хранишь ее черты;

И так мне памятен тот лик,

Что, если свет очей

Погасит смерть, в последний миг

Лишь вспомню я – о ней.

Я пью здоровье красоты,

Услады всех сердец,

Что между женщин – сон мечты.

Блестящий образец!

Итак, да здравствует она, –

И будь такие здесь,

Жизнь стала б музыкою сна,

Мир стал бы светлым весь!

Истинное злополучие для мистера Пинкни, что он родился на дальнем Юге. Будь он гражданином Новой Англии, вполне вероятно, что он был бы сочтен первым из американских лириков той великодушной кликой, которая так долго заведовала судьбами американской литературы, руководя той вещью, чье имя «The North American Review». Поэма, только что процитированная, совсем особенно красива; но поэтическую высоту, создаваемую ею, мы должны главным образом поставить на счет нашей симпатии к энтузиазму поэта. Мы извиняем его гиперболы, ввиду несомненной серьезности, с которой они произнесены.

Однако я отнюдь не задавался целью распространяться о достоинствах приводимых мною стихотворений. Они могут говорить сами за себя. Боккалини, в своих «Предуведомлениях с Парнаса», рассказывает нам, что Зоил однажды представил Аполлону чрезвычайно язвительный критический разбор одной очень хорошей книги – бог спросил его о красотах этого произведения. Тот отвечал, что он был занят только недостатками. Тогда Аполлон, вручив ему мешок непровеянной пшеницы, велел ему в награду выбрать оттуда всю мякину.

Эта притча весьма действительна, как насмешка над критиками, но я вовсе не уверен, что бог был прав. Я вовсе не уверен, что истинные границы критических обязанностей не попраны самым грубым образом. Превосходство, в особенности в поэме, может быть рассматриваемо в свете аксиомы, которая должна быть только правильно установлена, чтобы сделаться самой очевидной. Это не превосходство, если оно требует, чтобы его доказывали, – и таким образом, указывать частично на достоинства какого-нибудь произведения искусства, это значит допускать, что они вовсе не достоинства.

Среди «Мелодий» Томаса Мура есть одна, отличительный характер которой, как поэмы, странным образом обходился молчанием. Я намекаю на стихотворение, начинающееся словами: «Подойди, отдохни здесь со мною». Напряженная энергия выражения не уступает здесь байроновским стихотворениям. Здесь есть две строки, в которых выражены чувства, воплощающие целиком божественную страсть любви – чувство, нашедшее себе отзвук в большем числе человеческих сердец, и в сердцах более страстных, чем какое-нибудь другое отдельное чувство, когда-либо воплощенное в словах.

Подойди, отдохни здесь со мною, мой израненный, бедный олень.

Пусть твои от тебя отшатнулись, здесь найдешь ты желанную сень.

Здесь всегда ты увидишь улыбку, над которой не властна гроза,

И, к тебе обращенные с лаской, неизменно родные глаза!

Только в том ты любовь и узнаешь, что она неизменна всегда,

В лучезарных восторгах и в муках, в торжестве и под гнетом стыда.

Ты была ль виновата, не знаю, и своей ли, чужой ли виной,

Я люблю тебя, слышишь, всем сердцем, всю, какая ты здесь предо мной.

Ты меня называла Защитой, в дни, когда улыбались огни,

И твоею я буду Защитой в эти новые, черные дни.

Перед огненной пыткой не дрогну, за тобой не колеблясь пойду,

И спасу тебя, грудью закрою, или рыцарем честно паду!

За последнее время было принято отрицать у Мура Воображение (Imagination), соглашаясь, что у него есть Фантазия (Fancy) – различие, созданное Кольриджем – человеком, лучше чем кто-либо понимавшим творческие силы Мура во всем их объеме. Факт тот, что фантазия до такой степени господствует над всеми другими способностями этого поэта и над фантазией всех других людей, что естественным образом возникла мысль, будто он только фантастичен.

Но никогда не было большего недоразумения, никогда не оказывалось большей несправедливости по отношению к славе истинного поэта. Из всех поэм, написанных на английском языке, я не могу указать ни одной, исполненной такого глубокого – такого зачарованного воображения, в лучшем смысле этого слова, как стихотворение Томаса Мура, начинающееся словами: «Если б был я у этого тусклого озера».

Одним из самых благородных – и если говорить о Фантазии – одним из наиболее своеобразно фантастичных современных поэтов был Томас Гуд. Его «Прекрасная Инее» всегда имела для меня невыразимое очарование.

Ты видел перл земли, Инее?

Она на Запад скрылась,

Чтобы без солнца ослеплять,

Чтоб сна земля лишилась.

Она свет дня взяла с собой,

С воздушною улыбкой,

Блеск утра – на ее щеках,

На груди – жемчуг зыбкий.

Вернись, о перл земли, Инее,

До наступленья ночи,

А то Луна взойдет одна,

И звезд зажгутся очи;

И нежно любящий вздохнет

Под лаской их сиянья,

И рассказать не смею я

Всю тайну их слиянья!

Когда бы был я, о Инее,

Тем бравым кавалером,

Что близко так тебе шептал,

И на коне был сером!

Нет разве там прекрасных дам,

Нет разве здесь правдивых,

Что взял он за море от нас

Красавицу красивых?

Я вижу нежную Инее,

Она на берег сходит,

Ее со знаменем толпа

Изысканных уводит;

Рой светлых юношей и дев,

Снег перьев серебрился;

О, это был бы чудный сон, –

Когда б он прекратился!

Увы, о перл земли, Инее,

Она ушла под пенье,

За нею музыка вослед,

Толпа и восхищенье;

Но грустен – грустен был иной,

И пеньем огорчался,

Что пело нам: «Прощай, прощай,

С любимой ты расстался».

Прощай, прощай, мечта, Инее,

Нет, перл земли качая,

Легко так не плясал корабль,

Блаженство похищая, –

Увы, блаженство на волнах,

На берегу рыданье!

Улыбка – счастье одному,

Для многих – мрак страданья!

«Заколдованный дом» того же автора является одной из самых истинных поэм, когда-либо написанных, одной из самых безукоризненных, самых художественных, как по замыслу, так и по исполнению. Кроме того, это стихотворение могуче по своей идеальности – по характеру вложенного в него воображения. К сожалению, его размеры не позволяют привести его в виде цитаты. Вместо него я позволю себе процитировать всеми признанный «Мост вздохов»:

Еще несчастливая

Устала дышать,

Ушла, торопливая,

Лежит, чтоб не встать.

Ее равнодушною

Не троньте рукой;

Такую воздушную –

Берите с мольбой.

Глядите, покровами,

Как будто суровыми

Могильными тканями,

Покрыта она;

Как будто с рыданьями

К ней льнула волна;

Не тронь проклинаньями